Лишь через десять или пятнадцать минут счастливец, уже успевший переодеться, стоял вместе с полудюжиной других храбрецов, обозревая кинематографически нестрашно выглядящие трупы и пятна крови на асфальте, замаскировавшиеся под засохшую краску.
Писатель жил между Трокадеро и рю дез'Экуфф и с наслаждением ебался с бывшей любовью, напевая модную в тот сезон песенку.
«Вэн айм виз ю, итс парадайз,
Ю кис ми ванс, ай кис ю твайс…»
Но, невидимый ему, в механизмах его жизни копался злой Генрих. Покопавшись в механизмах, Генрих углядел нужную щель и вставил туда лишнюю деталь. Будучи в такой же степени приятелем Елены, как и писателя, Генрих познакомил бывшую любовь с человеком по имени Жан-Филипп Полусвинья. Так зло впоследствии называл крупного Жан-Филиппа писатель, переведя его фамилию с французского выгодным для себя образом. (Следует сказать, что Высшие Силы пытались помешать этому знакомству. Впоследствии и Генрих, и бывшая любовь в один голос утверждали, что девятого же августа они должны были отправиться ланчевать именно в ресторан «Гольденберг», и только игривый член писателя, в это утро особенно весело настроенный, помешал затее осуществиться. Изрешеченные пулями и раненные осколками бутылок лежали бы злодеи на полу ресторана, если бы не член писателя.)
Жан-Филипп Полусвинья был бывшим любовником индийской принцессы — владелицы студии, в которой проживал Генрих. Рантье и алкоголик, еще один тип из альбома «Представители богемы», — Полусвинья, с лицом американского актера, которого писатель не знал, но знали все остальные участники этого спектакля, приглянулся Елене. Впрочем, ей приглядывались и другие мужчины, и писатель знал об этом, и это его не волновало так же как не волновало это законного мужа Елены. Но, по стечению обстоятельств, рантье и продавец не то гипса, не то мрамора в арабские страны, Полусвинья оказался еще и романтиком-демагогом, из категории самцов, коим не только не тошно беседовать с полуобразованными, но нахально любящими «интеллигентные» беседы до утра дамами, но каковые романтические демагоги напротив пребывают в совершенном восторге, проведя три четверти ночи в беседе о русских императорах и императрицах, о которых они ни хуя не знают, и выпив за беседою пару бутылок виски. Именно такого Полусвинью и ждала Елена.
Ну казалось бы, хочешь Полусвинью — бери и беседуй, кури до упаду, заполняй пепельницы пентхауза на Трокадеро своим «Кентом» и его «Житаном» и выжирай все напитки в доме, но оставь тогда в покое писателя. Но разве эгоистка могла поступить так? Нет, разумеется, она как всегда поступила по ее извечному жизненному принципу «И рыбку съесть, и на хуй сесть». Посему конец августа она провела успешно, бегая беседовать к Полусвинье или принимая его у себя и ебясь с Лимоновым. Ебясь и с Полусвиньей тоже, иначе она не была бы собой.
Писатель, бывший парт-тайм парижским мужем дамы уже несколько лет (фул-тайм муж находился в другой европейской столице), открывши преступную связь, был потрясен не самой связью, но равнодушным упрямством, с каковым его бывшая любовь предавалась обману его, писателя. Впрочем, если следуешь принципу «И рыбку съесть, и на хуй сесть», то инстинктивно продолжаешь есть рыбку, садясь на хуй. С него было довольно. Вначале он даже не понял этого, и после нескольких вспышек гнева, разрешившихся более или менее благополучно, писатель даже нежно проводил даму к ее фул-тайм мужу. В розовой шляпке из соломки, в белых кружевных одеждах, дама взобралась по ступеням в спальный вагон. На самом деле эти ступени были выходом из лимоновской судьбы. Уже вне его судьбы, молодая дама с удовольствием оглядела севших в этот вагон двух романтических юношей.
После ее отъезда он стал натыкаться в различных, общих для него с Еленой, местах на Полусвинью. В конце концов, однажды писатель встретил Полусвинью в доме ее сестры. Оказалось, Полусвинья и сестра уже близкие друзья… Злодейка же уверяла писателя, уезжая, что порвала с Полусвиньей. Ночью писатель позвонил в другую европейскую столицу и разразился злым монологом, клеймящим злодейку. Несколько дней спустя он взял и закрыл «дело экс-Елены».
«Неужели за всю мою преданность ей, я не стою персонального внимания? Что за еб твою мать? Почему она ведет себя, как мой литературный агент, у которого, кроме меня, есть еще полсотни клиентов. К хуям такую практику! Я жил без нее много лет и только по слабости стал опять с нею ебаться. Буду опять жить без нее!..»
Даже с родителями писатель два года не переписывался, однажды решив обидеться на их тупейшее непонимание его жизни. С родителями!
«Забудем и бывшую любовь, — сказал он себе. — Ты мне не платишь вниманием, ну и я лишу тебя своего внимания. Все». И писатель держит слово до сих пор.
Остыв, он стал думать о странствующем еврее и его роли. Он пришел к выводу, что побуждения Генриха были мстительными, и месть превышала вину писателя. Генрих добровольно вызвался послужить орудием судьбы, как бы топором, который перерубил последние мелкие кишки и нервы, связывающие его с Еленой. Что делать со странствующим евреем? Продолжить вендетту и отомстить Генриху за то, что он отомстил писателю? Он решил забыть о Генрихе. И забыл. Писатель съездил в Америку, наговорил там разных глупостей в университетах написал сто страниц новой книги, героем которой был садист, познакомился с умело притворившимся нетигром тигром и вернулся в Париж. А когда высадился десантник-тигр в его апартаментах, он занялся партизанской войной с тигром. И только весной, в дождливый вечер, на набережной Сены, переходя автостраду, встретил он Генриха, во фраке и белых брюках, вправленных в американские сапоги. Впереди на длинном поводке шествовал еще живой афганский беженец Лаки. Поскольку Елену уже затянуло ряской времени, писатель поздоровался с Генрихом: «Здравствуй, Генрих!» И они немного поговорили. Писатель сдержанно рассказал о своей поездке в Америку. Генрих рассказал о своих как всегда плохо устроенных делах, о продаже картин с рук в руки. Оба несколько стеснялись и вдруг, приняв официальный вид, заторопились каждый по несуществующим делам. Писателя, впрочем, действительно нетерпеливо ждала рутинная, только психологическая тогда еще война с Наташкой.
— Заходите как-нибудь! — уронил писатель через плечо.
— Зайду как-нибудь! — пробормотал Генрих и удалился, предшествуемый собакой.
Зашел он, чтобы опять тотчас же быть выгнанным. Такое бывает, но редко. В тот день Наташка отправилась на репетицию к человеку по имени Крупный, оправдывающему имя своими сотней с лишним килограммами, брюхом и массивной татарской головой на теле каменного воина со степного кургана. Крупный собирался в недельный срок совершить «перформанс» на фестивале «перформансов» и раскрасить голую Наташку различными узорами на глазах французских и нефранцузских зрителей в галерее, находящейся недалеко от площади Бастилии, на той же улице, что и знаменитый ресторан «Бофингер».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76
Писатель жил между Трокадеро и рю дез'Экуфф и с наслаждением ебался с бывшей любовью, напевая модную в тот сезон песенку.
«Вэн айм виз ю, итс парадайз,
Ю кис ми ванс, ай кис ю твайс…»
Но, невидимый ему, в механизмах его жизни копался злой Генрих. Покопавшись в механизмах, Генрих углядел нужную щель и вставил туда лишнюю деталь. Будучи в такой же степени приятелем Елены, как и писателя, Генрих познакомил бывшую любовь с человеком по имени Жан-Филипп Полусвинья. Так зло впоследствии называл крупного Жан-Филиппа писатель, переведя его фамилию с французского выгодным для себя образом. (Следует сказать, что Высшие Силы пытались помешать этому знакомству. Впоследствии и Генрих, и бывшая любовь в один голос утверждали, что девятого же августа они должны были отправиться ланчевать именно в ресторан «Гольденберг», и только игривый член писателя, в это утро особенно весело настроенный, помешал затее осуществиться. Изрешеченные пулями и раненные осколками бутылок лежали бы злодеи на полу ресторана, если бы не член писателя.)
Жан-Филипп Полусвинья был бывшим любовником индийской принцессы — владелицы студии, в которой проживал Генрих. Рантье и алкоголик, еще один тип из альбома «Представители богемы», — Полусвинья, с лицом американского актера, которого писатель не знал, но знали все остальные участники этого спектакля, приглянулся Елене. Впрочем, ей приглядывались и другие мужчины, и писатель знал об этом, и это его не волновало так же как не волновало это законного мужа Елены. Но, по стечению обстоятельств, рантье и продавец не то гипса, не то мрамора в арабские страны, Полусвинья оказался еще и романтиком-демагогом, из категории самцов, коим не только не тошно беседовать с полуобразованными, но нахально любящими «интеллигентные» беседы до утра дамами, но каковые романтические демагоги напротив пребывают в совершенном восторге, проведя три четверти ночи в беседе о русских императорах и императрицах, о которых они ни хуя не знают, и выпив за беседою пару бутылок виски. Именно такого Полусвинью и ждала Елена.
Ну казалось бы, хочешь Полусвинью — бери и беседуй, кури до упаду, заполняй пепельницы пентхауза на Трокадеро своим «Кентом» и его «Житаном» и выжирай все напитки в доме, но оставь тогда в покое писателя. Но разве эгоистка могла поступить так? Нет, разумеется, она как всегда поступила по ее извечному жизненному принципу «И рыбку съесть, и на хуй сесть». Посему конец августа она провела успешно, бегая беседовать к Полусвинье или принимая его у себя и ебясь с Лимоновым. Ебясь и с Полусвиньей тоже, иначе она не была бы собой.
Писатель, бывший парт-тайм парижским мужем дамы уже несколько лет (фул-тайм муж находился в другой европейской столице), открывши преступную связь, был потрясен не самой связью, но равнодушным упрямством, с каковым его бывшая любовь предавалась обману его, писателя. Впрочем, если следуешь принципу «И рыбку съесть, и на хуй сесть», то инстинктивно продолжаешь есть рыбку, садясь на хуй. С него было довольно. Вначале он даже не понял этого, и после нескольких вспышек гнева, разрешившихся более или менее благополучно, писатель даже нежно проводил даму к ее фул-тайм мужу. В розовой шляпке из соломки, в белых кружевных одеждах, дама взобралась по ступеням в спальный вагон. На самом деле эти ступени были выходом из лимоновской судьбы. Уже вне его судьбы, молодая дама с удовольствием оглядела севших в этот вагон двух романтических юношей.
После ее отъезда он стал натыкаться в различных, общих для него с Еленой, местах на Полусвинью. В конце концов, однажды писатель встретил Полусвинью в доме ее сестры. Оказалось, Полусвинья и сестра уже близкие друзья… Злодейка же уверяла писателя, уезжая, что порвала с Полусвиньей. Ночью писатель позвонил в другую европейскую столицу и разразился злым монологом, клеймящим злодейку. Несколько дней спустя он взял и закрыл «дело экс-Елены».
«Неужели за всю мою преданность ей, я не стою персонального внимания? Что за еб твою мать? Почему она ведет себя, как мой литературный агент, у которого, кроме меня, есть еще полсотни клиентов. К хуям такую практику! Я жил без нее много лет и только по слабости стал опять с нею ебаться. Буду опять жить без нее!..»
Даже с родителями писатель два года не переписывался, однажды решив обидеться на их тупейшее непонимание его жизни. С родителями!
«Забудем и бывшую любовь, — сказал он себе. — Ты мне не платишь вниманием, ну и я лишу тебя своего внимания. Все». И писатель держит слово до сих пор.
Остыв, он стал думать о странствующем еврее и его роли. Он пришел к выводу, что побуждения Генриха были мстительными, и месть превышала вину писателя. Генрих добровольно вызвался послужить орудием судьбы, как бы топором, который перерубил последние мелкие кишки и нервы, связывающие его с Еленой. Что делать со странствующим евреем? Продолжить вендетту и отомстить Генриху за то, что он отомстил писателю? Он решил забыть о Генрихе. И забыл. Писатель съездил в Америку, наговорил там разных глупостей в университетах написал сто страниц новой книги, героем которой был садист, познакомился с умело притворившимся нетигром тигром и вернулся в Париж. А когда высадился десантник-тигр в его апартаментах, он занялся партизанской войной с тигром. И только весной, в дождливый вечер, на набережной Сены, переходя автостраду, встретил он Генриха, во фраке и белых брюках, вправленных в американские сапоги. Впереди на длинном поводке шествовал еще живой афганский беженец Лаки. Поскольку Елену уже затянуло ряской времени, писатель поздоровался с Генрихом: «Здравствуй, Генрих!» И они немного поговорили. Писатель сдержанно рассказал о своей поездке в Америку. Генрих рассказал о своих как всегда плохо устроенных делах, о продаже картин с рук в руки. Оба несколько стеснялись и вдруг, приняв официальный вид, заторопились каждый по несуществующим делам. Писателя, впрочем, действительно нетерпеливо ждала рутинная, только психологическая тогда еще война с Наташкой.
— Заходите как-нибудь! — уронил писатель через плечо.
— Зайду как-нибудь! — пробормотал Генрих и удалился, предшествуемый собакой.
Зашел он, чтобы опять тотчас же быть выгнанным. Такое бывает, но редко. В тот день Наташка отправилась на репетицию к человеку по имени Крупный, оправдывающему имя своими сотней с лишним килограммами, брюхом и массивной татарской головой на теле каменного воина со степного кургана. Крупный собирался в недельный срок совершить «перформанс» на фестивале «перформансов» и раскрасить голую Наташку различными узорами на глазах французских и нефранцузских зрителей в галерее, находящейся недалеко от площади Бастилии, на той же улице, что и знаменитый ресторан «Бофингер».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76