– в чудовище, которое все видит в искаженном свете! Вот почему я восторжествую над твоей ошибкой и твоим одноклеточным умом, о Фредерик Ларсан!
Да что это со мной? Только потому, что этой ночью в загадочной галерее произошло событие, которое на первый взгляд не вписывается в круг, начертанный моим рассудком, – только поэтому я готов свернуть с истинного пути, готов уткнуться носом в землю, подобно свинье, которая наугад ищет в грязи отбросов, чтобы напитать себя… Полно, Рультабий, друг мой, выше голову… Не может быть, чтобы событие, случившееся в загадочной галерее, не вписывалось в круг, начертанный твоим разумом… И ты это знаешь! Ты это знаешь! Так выше голову… Потрогай руками бугорки у себя на лбу и вспомни, что, когда ты чертил меж ними свой воображаемый круг, как чертят на бумаге геометрическую фигуру, ты начал с нужного конца и теперь спокойно можешь рассуждать здраво!
Так ступай же отсюда прочь… Ступай и поднимись в загадочную галерею, только в своих рассуждениях начни с нужного конца и ни в коем случае не забывай о здравом смысле, обопрись на свой разум, как Фредерик Ларсан опирается на свою трость, и ты убедишься вскоре, что великий Фред не более чем глупец.
Жозеф РУЛЬТАБИЙ, 30 октября, полдень».
«Как решил, так и сделал… Так, с пылающей головой, отправился я в галерею, и, хотя не нашел там ничего другого, кроме того, что уже видел минувшей ночью, здравый смысл заставил меня понять одну вещь, потрясающую вещь, так что голова пошла кругом и мне снова пришлось искать нужный конец, чтобы ухватиться за него и не упасть.
Вот теперь мне понадобятся силы, чтобы отыскать осязаемые следы, которые обязательно впишутся, должны вписаться в круг более широкий, чем тот, что я начертил у себя на лбу между двумя бугорками!
Жозеф РУЛЬТАБИЙ, 30 октября, полночь».
Глава XIX, В КОТОРОЙ РУЛЬТАБИЙ ПРИГЛАШАЕТ МЕНЯ ОТОБЕДАТЬ В ХАРЧЕВНЕ «ДОНЖОН»
Блокнот этот, в котором подробнейшим образом описывались события в загадочной галерее, Рультабий вручил мне гораздо позже, хотя сделал он эти записи утром, сразу же после таинственной ночи. А в тот день, когда я приехал к нему в Гландье, он с присущей ему обстоятельностью рассказал мне все, что вы теперь уже знаете, поведал он и о том, на что употребил те несколько часов, которые ему довелось провести на этой неделе в Париже, где, впрочем, он не узнал ничего для себя полезного.
Событие в загадочной галерее произошло в ночь на 30 октября, то есть за три дня до моего возвращения в замок, так как приехал я 2 ноября.
Итак, 2 ноября, получив телеграмму моего друга, я являюсь в Гландье с револьверами.
Я нахожусь в комнате Рультабия, и он только что закончил свое повествование.
Рассказывая, он непрестанно поглаживал выпуклые стекла пенсне, найденного им на тумбочке, и при виде радости, с какой он манипулировал этими стеклами, предназначенными для дальнозоркого человека, я проникался уверенностью, что они-то и являлись тем самым осязаемым следом, который должен был вписаться в круг, определенный его разумом и здравым смыслом. Его необычная, единственная в своем роде манера изъясняться, пользуясь поразительно емкими и точными словами, не вызывала у меня больше удивления; однако зачастую, чтобы понять смысл этих слов, требовалось постигнуть его мысль, а проникнуть в тайну мышления Жозефа Рультабия было не так-то просто. Логика этого мальчика – любопытнейшая вещь. Пожалуй, это самое замечательное из всего, что мне доводилось когда-либо наблюдать. Рультабий шагал по жизни, не подозревая о том, какое удивление и даже потрясение вызывал он порой у окружающих. Пораженные размахом его мысли, люди оборачивались ему вослед, останавливались и смотрели, как шествует это воплощение мысли, – так провожают взглядом необычный силуэт, повстречавшийся в пути. Только, вместо того чтобы подумать про себя: «Откуда он взялся такой? И куда идет?», люди обычно говорили: «Откуда взялась у Рультабия такая мысль и как она будет развиваться?» Я уже упоминал, что он и не подозревал вовсе об этом своем особом даре и потому ничуть не стеснялся его, шагая по жизни, подобно всем остальным. Точно так же человек, который не подозревает об эксцентричности своего костюма, чувствует себя непринужденно, в какой бы среде ни оказался. Вот и этот мальчик, который не мог нести ответственности за ум, данный ему от природы, с величайшей простотой говорил о сложнейших вещах в их логическом выражении, так сказать, конспективно, опуская ненужные подробности, однако именно это обстоятельство и мешало нам, простым смертным, понять самую суть его рассуждений, хотя он и пытался представить нашему восхищенному взору эту суть в натуральную величину, как бы растягивая ее в пространстве.
Жозеф Рультабий спросил меня, что я думаю обо всем услышанном. Я ответил, что его вопрос ставит меня в крайне затруднительное положение. Тогда он, в свою очередь, посоветовал мне обратиться к здравому смыслу и начать с нужного конца.
– Так вот, – начал я, – мне кажется, отправной точкой моего рассуждения должно быть следующее: убийца, которого вы преследовали, в какой-то момент этого преследования должен был находиться в галерее.
Тут я остановился…
– Начав так хорошо, нельзя останавливаться на полпути! – воскликнул он. – А ну-ка еще одно маленькое усилие.
– Я попробую. Так вот, раз он находился в галерее, а потом исчез вдруг и раз он не мог уйти ни через дверь, ни через окно, – значит, он должен был найти какое-то иное отверстие.
Жозеф Рультабий посмотрел на меня с жалостью и, небрежно улыбнувшись, заявил, что я не оставил своей привычки рассуждать, «как старая калоша».
– Да что там калоша! Вы рассуждаете, как Фредерик Ларсан!
Ибо у Жозефа Рультабия бывали разные периоды: он то обожал, то презирал Фредерика Ларсана, то кричал: «Он и вправду силен!», а то жалобно стонал: «Ну и тупица!» – в зависимости (я это точно подметил) – в зависимости от того, подкрепляли ли открытия Фредерика Ларсана его собственные рассуждения или, наоборот, противоречили им. То была одна из слабых сторон благороднейшего характера этого странного мальчика.
Мы встали, и он потащил меня в парк. Когда мы уже вышли во двор и двинулись к воротам, шум распахнутых ставен, ударившихся о стену, заставил нас обернуться, и в окне второго этажа левого крыла замка мы увидели пунцовое, гладко выбритое лицо совершенно незнакомого мне человека.
– Вот как! – прошептал Рультабий. – Артур Ранс!
Опустив голову, он ускорил шаг, и я слышал, как он проговорил сквозь зубы:
– Значит, этой ночью он был в замке?.. Зачем он сюда явился?
Когда мы отошли достаточно далеко от замка, я спросил его, кто такой этот Артур Ранс и как Рультабий познакомился с ним. Тогда он напомнил мне свой утренний рассказ, сказав, что мистер Артур Уильям Ранс и был тем самым американцем из Филадельфии, с которым он так рьяно чокался на приеме в Елисейском дворце.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73
Да что это со мной? Только потому, что этой ночью в загадочной галерее произошло событие, которое на первый взгляд не вписывается в круг, начертанный моим рассудком, – только поэтому я готов свернуть с истинного пути, готов уткнуться носом в землю, подобно свинье, которая наугад ищет в грязи отбросов, чтобы напитать себя… Полно, Рультабий, друг мой, выше голову… Не может быть, чтобы событие, случившееся в загадочной галерее, не вписывалось в круг, начертанный твоим разумом… И ты это знаешь! Ты это знаешь! Так выше голову… Потрогай руками бугорки у себя на лбу и вспомни, что, когда ты чертил меж ними свой воображаемый круг, как чертят на бумаге геометрическую фигуру, ты начал с нужного конца и теперь спокойно можешь рассуждать здраво!
Так ступай же отсюда прочь… Ступай и поднимись в загадочную галерею, только в своих рассуждениях начни с нужного конца и ни в коем случае не забывай о здравом смысле, обопрись на свой разум, как Фредерик Ларсан опирается на свою трость, и ты убедишься вскоре, что великий Фред не более чем глупец.
Жозеф РУЛЬТАБИЙ, 30 октября, полдень».
«Как решил, так и сделал… Так, с пылающей головой, отправился я в галерею, и, хотя не нашел там ничего другого, кроме того, что уже видел минувшей ночью, здравый смысл заставил меня понять одну вещь, потрясающую вещь, так что голова пошла кругом и мне снова пришлось искать нужный конец, чтобы ухватиться за него и не упасть.
Вот теперь мне понадобятся силы, чтобы отыскать осязаемые следы, которые обязательно впишутся, должны вписаться в круг более широкий, чем тот, что я начертил у себя на лбу между двумя бугорками!
Жозеф РУЛЬТАБИЙ, 30 октября, полночь».
Глава XIX, В КОТОРОЙ РУЛЬТАБИЙ ПРИГЛАШАЕТ МЕНЯ ОТОБЕДАТЬ В ХАРЧЕВНЕ «ДОНЖОН»
Блокнот этот, в котором подробнейшим образом описывались события в загадочной галерее, Рультабий вручил мне гораздо позже, хотя сделал он эти записи утром, сразу же после таинственной ночи. А в тот день, когда я приехал к нему в Гландье, он с присущей ему обстоятельностью рассказал мне все, что вы теперь уже знаете, поведал он и о том, на что употребил те несколько часов, которые ему довелось провести на этой неделе в Париже, где, впрочем, он не узнал ничего для себя полезного.
Событие в загадочной галерее произошло в ночь на 30 октября, то есть за три дня до моего возвращения в замок, так как приехал я 2 ноября.
Итак, 2 ноября, получив телеграмму моего друга, я являюсь в Гландье с револьверами.
Я нахожусь в комнате Рультабия, и он только что закончил свое повествование.
Рассказывая, он непрестанно поглаживал выпуклые стекла пенсне, найденного им на тумбочке, и при виде радости, с какой он манипулировал этими стеклами, предназначенными для дальнозоркого человека, я проникался уверенностью, что они-то и являлись тем самым осязаемым следом, который должен был вписаться в круг, определенный его разумом и здравым смыслом. Его необычная, единственная в своем роде манера изъясняться, пользуясь поразительно емкими и точными словами, не вызывала у меня больше удивления; однако зачастую, чтобы понять смысл этих слов, требовалось постигнуть его мысль, а проникнуть в тайну мышления Жозефа Рультабия было не так-то просто. Логика этого мальчика – любопытнейшая вещь. Пожалуй, это самое замечательное из всего, что мне доводилось когда-либо наблюдать. Рультабий шагал по жизни, не подозревая о том, какое удивление и даже потрясение вызывал он порой у окружающих. Пораженные размахом его мысли, люди оборачивались ему вослед, останавливались и смотрели, как шествует это воплощение мысли, – так провожают взглядом необычный силуэт, повстречавшийся в пути. Только, вместо того чтобы подумать про себя: «Откуда он взялся такой? И куда идет?», люди обычно говорили: «Откуда взялась у Рультабия такая мысль и как она будет развиваться?» Я уже упоминал, что он и не подозревал вовсе об этом своем особом даре и потому ничуть не стеснялся его, шагая по жизни, подобно всем остальным. Точно так же человек, который не подозревает об эксцентричности своего костюма, чувствует себя непринужденно, в какой бы среде ни оказался. Вот и этот мальчик, который не мог нести ответственности за ум, данный ему от природы, с величайшей простотой говорил о сложнейших вещах в их логическом выражении, так сказать, конспективно, опуская ненужные подробности, однако именно это обстоятельство и мешало нам, простым смертным, понять самую суть его рассуждений, хотя он и пытался представить нашему восхищенному взору эту суть в натуральную величину, как бы растягивая ее в пространстве.
Жозеф Рультабий спросил меня, что я думаю обо всем услышанном. Я ответил, что его вопрос ставит меня в крайне затруднительное положение. Тогда он, в свою очередь, посоветовал мне обратиться к здравому смыслу и начать с нужного конца.
– Так вот, – начал я, – мне кажется, отправной точкой моего рассуждения должно быть следующее: убийца, которого вы преследовали, в какой-то момент этого преследования должен был находиться в галерее.
Тут я остановился…
– Начав так хорошо, нельзя останавливаться на полпути! – воскликнул он. – А ну-ка еще одно маленькое усилие.
– Я попробую. Так вот, раз он находился в галерее, а потом исчез вдруг и раз он не мог уйти ни через дверь, ни через окно, – значит, он должен был найти какое-то иное отверстие.
Жозеф Рультабий посмотрел на меня с жалостью и, небрежно улыбнувшись, заявил, что я не оставил своей привычки рассуждать, «как старая калоша».
– Да что там калоша! Вы рассуждаете, как Фредерик Ларсан!
Ибо у Жозефа Рультабия бывали разные периоды: он то обожал, то презирал Фредерика Ларсана, то кричал: «Он и вправду силен!», а то жалобно стонал: «Ну и тупица!» – в зависимости (я это точно подметил) – в зависимости от того, подкрепляли ли открытия Фредерика Ларсана его собственные рассуждения или, наоборот, противоречили им. То была одна из слабых сторон благороднейшего характера этого странного мальчика.
Мы встали, и он потащил меня в парк. Когда мы уже вышли во двор и двинулись к воротам, шум распахнутых ставен, ударившихся о стену, заставил нас обернуться, и в окне второго этажа левого крыла замка мы увидели пунцовое, гладко выбритое лицо совершенно незнакомого мне человека.
– Вот как! – прошептал Рультабий. – Артур Ранс!
Опустив голову, он ускорил шаг, и я слышал, как он проговорил сквозь зубы:
– Значит, этой ночью он был в замке?.. Зачем он сюда явился?
Когда мы отошли достаточно далеко от замка, я спросил его, кто такой этот Артур Ранс и как Рультабий познакомился с ним. Тогда он напомнил мне свой утренний рассказ, сказав, что мистер Артур Уильям Ранс и был тем самым американцем из Филадельфии, с которым он так рьяно чокался на приеме в Елисейском дворце.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73