На кухне съедены уже и остатки бифштекса, и подкисшие сырники, и позавчерашние сухие пироги. Пепельницу дважды вытряхивали в прожженный, полный запудренных очистков мусорный мешок. Форточка открыта в холодную листопадную тьму, где, будто в пещере, носятся летающие перепончатые существа. Остатки черного кофе в чашках холодные, почти ледяные.
– Наверное, хватит на сегодня. Надо дать отдохнуть человеку, – предложил смущенный Дронов, сам едва удерживая зевок, раздирающий, будто Самсон, львиные челюсти программиста.
Я лучше всего в мастерской по губам читаю. В камнерезке все время шумно, – пробормотал Крылов, подперев двумя руками голову, от которой между пальцами словно шел, вместе с волосами, напряженный гул. – Там такой получается фокус… Надо, чтобы уши немного заложило…
– В камнерезке, говоришь? – очнулся Фарид. – Значит, нам надо, чтобы стучало, визжало и ширкало. Спать потом будем, – с этими словами он распахнул обеими руками дверцы хлипкого кухонного шкафа, и на него повалились, сцепившись в маленький хаос, чернозубые терки, какие-то ситечки с заплывшими сетками, мятые кастрюльные крышки.
Скоро вся эта железная мешанина оказалась в комнате. Дополнительно Фарид и Дронов притащили громыхающий ящик со слесарными инструментами, откуда торчали хрупкие кольца какой-то изоржавленной проволоки, плюс здоровенный старый таз, побитый, как доспех. Не поленились включить стиральную машину, некогда сделанную по конверсии на одном из военных заводов: эта металлоемкая вещь, с колотящейся центрифугой внутри, скакала по крошечной ванной, угрожая сокрушить аляповатую ветхую плитку. Фарид, сдувая волосы со лба, дырявил дрелью таз; добропорядочный Дронов, удивляясь сам себе, водил напильником по скрежещущей терке и одновременно пинал жестянку, набитую гвоздями. Разбуженные соседи, сверху и снизу, колотили по батареям, наполняя трубы беспорядочным набатом. Получалось похоже. Крылову даже привиделся на секунду веселый Леонидыч, держащий перед лупой, будто красавицу перед зеркалом, ослепительную каменную искру. Все-таки в шуме не хватало какой-то пневматики, давления воздуха. Внезапно снаружи, где-то за хрущевками и парком, хлопнули взрывы: тряхнуло посуду, сама собой раскрылась, впуская замершую темноту, оконная створа. И в ту же секунду Татьяна своим нормальным голосом произнесла:
– На Дачную, восемнадцать. Возле метро «Завокзальная». Поедем за двести рублей?
***
Здесь они тоже были вместе, встречались возле номера тридцать шестого, оказавшегося тогда приземистой больничкой с маленьким парком и фланелевыми пациентами, сплошь на костылях, шевелившимися на песчаной дорожке, будто мухи на клейкой ленте. Тогда прошел, буквально пробежал, почти не намочив асфальта, короткий крупный ливень, и казалось, будто его можно догнать по следам, уводившим вниз, в сторону реки. Туда и двигался теперь Крылов, сжимая в кармане горячую связку ключей. Накануне он не мог заснуть до самого рассвета. Больничный парк облетал, погруженный в свою густую желтизну, оттуда пахло нежным увяданием и почему-то дегтем. По тротуару вместе с листьями, тихонько царапавшими асфальт сухими коготками, тащились легкие, шуршавшие под ветром папиросной рванью черные мешки.
Крылов не успел определить, которая из двух пятиэтажек, бурая или грязно-зеленая, значится под номером восемнадцать. Он увидел Татьяну, наискось перебегавшую улицу. Казалось, будто на нее падает отдельный, идущий под прямым углом к обычному дневному, искусственный свет. На лице ее словно играл ликующий блик. «Таня!» – крикнул Крылов, подпрыгнув с воздетой рукой, но она не услышала.
Она устремилась почти навстречу Крылову, забирая влево, в голый скверик с тощими березками и смутным монументом. Она была нарядней всех вокруг: ее облипало что-то блестящее, с узором под леопарда, ветер раздувал до укромного светлого пуха распахнутую шубку розового меха, на ногах сверкали стразами и виляли зеркальными каблуками розовые сапоги. Татьяна летела как слепая, лицо ее было пятном, но там сияло такое счастье, что Крылову захотелось сесть на асфальт и заплакать. Женщина, спешащая на свидание, – вот на что это было похоже.
Прежнюю стрижку Татьяна изменила на нечто, напоминающее клок серпантина. Все это вместе было настолько броско и вульгарно, что предвещало Татьяне разбитое сердце.
По крайней мере, можно поговорить. Крылов, осклабясь, бросился ей наперерез прямо по мокрой, банной мочалкой запутанной траве – но Татьяна внезапно свернула. Теперь она неслась впереди, и Крылов, обмирая, молился, чтобы она не споткнулась. Жизнь ее, доверенная только ей самой, была как огонек под ветром; Крылову мерещилось, будто сама энергия погони может внезапно вывести ее к травяному хохолку над обрывом, обложенному скользкими арбузными корками. Да что обрыв – хватит и трещины в асфальте, где застрянет, причиняя роковое падение оземь, сияющий каблук. Или выскочит из-за угла дурак в шинели и с револьвером, привлеченный классово чуждой розовой шубой, и нажмет на курок.
А Татьяна неслась, не слыша криков Крылова, ничего не понимая; жизнь ее порхала бабочкой на минном поле. От этих порханий Крылов задыхался. Ему казалось, будто он вот-вот настигнет Таню, схватит за пухлый рукав.
Но вдруг она взбежала, работая локтями, на крутое крыльцо и скрылась за тяжелой дверью, обшитой сахаристым стеклопластом. Крылов задрал непокрытую голову, сжатую холодом и ветром до тугого капустного скрипа, и даже попятился. Сахарная дверь вела в подъезд одного из тех затейливых домов, что были понастроены года четыре назад и стояли полупустые по причине высокой цены квартирного метра. Застекленные лоджии высились, будто составленные стопкой хрустальные стаканы, из красной черепичной крыши симметрично росли островерхие башенки, тоже крытые черепицей цвета мухомора. Если у Тани там, внутри, свидание с мужчиной, то Крылову возле них совершенно нечего делать. С другой же стороны, этот дом как раз такой, к какому может относиться измучившая Крылова связка ключей.
Он истерзался так потому, что словно сам все это время был замком, в котором застревало, хрустело, клинило механизмы зубастое железо. Ему физически хотелось легкого поворота, свободного щелчка. На самом деле он промедлил лишь несколько секунд. За сахарной дверью оказалась другая, в виде тусклого зеркала из нержавеющей стали, сильно захватанного около ручки и черной коробочки наружного детектора. Пластина с искорками чипов вызвала в детекторе приветливое курлыканье, и дверь, как бы с облегченным вздохом, отлипла. Внезапно оробев, Крылов вступил в полированный, словно обледенелый вестибюль. Если бы сейчас кто-нибудь попался ему навстречу, он бы в смущении выскочил на улицу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143
– Наверное, хватит на сегодня. Надо дать отдохнуть человеку, – предложил смущенный Дронов, сам едва удерживая зевок, раздирающий, будто Самсон, львиные челюсти программиста.
Я лучше всего в мастерской по губам читаю. В камнерезке все время шумно, – пробормотал Крылов, подперев двумя руками голову, от которой между пальцами словно шел, вместе с волосами, напряженный гул. – Там такой получается фокус… Надо, чтобы уши немного заложило…
– В камнерезке, говоришь? – очнулся Фарид. – Значит, нам надо, чтобы стучало, визжало и ширкало. Спать потом будем, – с этими словами он распахнул обеими руками дверцы хлипкого кухонного шкафа, и на него повалились, сцепившись в маленький хаос, чернозубые терки, какие-то ситечки с заплывшими сетками, мятые кастрюльные крышки.
Скоро вся эта железная мешанина оказалась в комнате. Дополнительно Фарид и Дронов притащили громыхающий ящик со слесарными инструментами, откуда торчали хрупкие кольца какой-то изоржавленной проволоки, плюс здоровенный старый таз, побитый, как доспех. Не поленились включить стиральную машину, некогда сделанную по конверсии на одном из военных заводов: эта металлоемкая вещь, с колотящейся центрифугой внутри, скакала по крошечной ванной, угрожая сокрушить аляповатую ветхую плитку. Фарид, сдувая волосы со лба, дырявил дрелью таз; добропорядочный Дронов, удивляясь сам себе, водил напильником по скрежещущей терке и одновременно пинал жестянку, набитую гвоздями. Разбуженные соседи, сверху и снизу, колотили по батареям, наполняя трубы беспорядочным набатом. Получалось похоже. Крылову даже привиделся на секунду веселый Леонидыч, держащий перед лупой, будто красавицу перед зеркалом, ослепительную каменную искру. Все-таки в шуме не хватало какой-то пневматики, давления воздуха. Внезапно снаружи, где-то за хрущевками и парком, хлопнули взрывы: тряхнуло посуду, сама собой раскрылась, впуская замершую темноту, оконная створа. И в ту же секунду Татьяна своим нормальным голосом произнесла:
– На Дачную, восемнадцать. Возле метро «Завокзальная». Поедем за двести рублей?
***
Здесь они тоже были вместе, встречались возле номера тридцать шестого, оказавшегося тогда приземистой больничкой с маленьким парком и фланелевыми пациентами, сплошь на костылях, шевелившимися на песчаной дорожке, будто мухи на клейкой ленте. Тогда прошел, буквально пробежал, почти не намочив асфальта, короткий крупный ливень, и казалось, будто его можно догнать по следам, уводившим вниз, в сторону реки. Туда и двигался теперь Крылов, сжимая в кармане горячую связку ключей. Накануне он не мог заснуть до самого рассвета. Больничный парк облетал, погруженный в свою густую желтизну, оттуда пахло нежным увяданием и почему-то дегтем. По тротуару вместе с листьями, тихонько царапавшими асфальт сухими коготками, тащились легкие, шуршавшие под ветром папиросной рванью черные мешки.
Крылов не успел определить, которая из двух пятиэтажек, бурая или грязно-зеленая, значится под номером восемнадцать. Он увидел Татьяну, наискось перебегавшую улицу. Казалось, будто на нее падает отдельный, идущий под прямым углом к обычному дневному, искусственный свет. На лице ее словно играл ликующий блик. «Таня!» – крикнул Крылов, подпрыгнув с воздетой рукой, но она не услышала.
Она устремилась почти навстречу Крылову, забирая влево, в голый скверик с тощими березками и смутным монументом. Она была нарядней всех вокруг: ее облипало что-то блестящее, с узором под леопарда, ветер раздувал до укромного светлого пуха распахнутую шубку розового меха, на ногах сверкали стразами и виляли зеркальными каблуками розовые сапоги. Татьяна летела как слепая, лицо ее было пятном, но там сияло такое счастье, что Крылову захотелось сесть на асфальт и заплакать. Женщина, спешащая на свидание, – вот на что это было похоже.
Прежнюю стрижку Татьяна изменила на нечто, напоминающее клок серпантина. Все это вместе было настолько броско и вульгарно, что предвещало Татьяне разбитое сердце.
По крайней мере, можно поговорить. Крылов, осклабясь, бросился ей наперерез прямо по мокрой, банной мочалкой запутанной траве – но Татьяна внезапно свернула. Теперь она неслась впереди, и Крылов, обмирая, молился, чтобы она не споткнулась. Жизнь ее, доверенная только ей самой, была как огонек под ветром; Крылову мерещилось, будто сама энергия погони может внезапно вывести ее к травяному хохолку над обрывом, обложенному скользкими арбузными корками. Да что обрыв – хватит и трещины в асфальте, где застрянет, причиняя роковое падение оземь, сияющий каблук. Или выскочит из-за угла дурак в шинели и с револьвером, привлеченный классово чуждой розовой шубой, и нажмет на курок.
А Татьяна неслась, не слыша криков Крылова, ничего не понимая; жизнь ее порхала бабочкой на минном поле. От этих порханий Крылов задыхался. Ему казалось, будто он вот-вот настигнет Таню, схватит за пухлый рукав.
Но вдруг она взбежала, работая локтями, на крутое крыльцо и скрылась за тяжелой дверью, обшитой сахаристым стеклопластом. Крылов задрал непокрытую голову, сжатую холодом и ветром до тугого капустного скрипа, и даже попятился. Сахарная дверь вела в подъезд одного из тех затейливых домов, что были понастроены года четыре назад и стояли полупустые по причине высокой цены квартирного метра. Застекленные лоджии высились, будто составленные стопкой хрустальные стаканы, из красной черепичной крыши симметрично росли островерхие башенки, тоже крытые черепицей цвета мухомора. Если у Тани там, внутри, свидание с мужчиной, то Крылову возле них совершенно нечего делать. С другой же стороны, этот дом как раз такой, к какому может относиться измучившая Крылова связка ключей.
Он истерзался так потому, что словно сам все это время был замком, в котором застревало, хрустело, клинило механизмы зубастое железо. Ему физически хотелось легкого поворота, свободного щелчка. На самом деле он промедлил лишь несколько секунд. За сахарной дверью оказалась другая, в виде тусклого зеркала из нержавеющей стали, сильно захватанного около ручки и черной коробочки наружного детектора. Пластина с искорками чипов вызвала в детекторе приветливое курлыканье, и дверь, как бы с облегченным вздохом, отлипла. Внезапно оробев, Крылов вступил в полированный, словно обледенелый вестибюль. Если бы сейчас кто-нибудь попался ему навстречу, он бы в смущении выскочил на улицу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143