Этим утром - другое. Не до тормозных НЛО-шных следов.
«А денек, как на зло, выдался что надо! Солнечный, мажорный.
Как это там в школьных учебниках по литературе? «Контраст внутреннего состояния героя с природой»? Точно, в яблочко! Оно самое: контраст.
После вчерашнего визита к чертячнику, будь он неладен, только про старика мысли в голову и лезут. И все - чертовски неприятные!
Я ведь знаю, ты там сидел, старик. В домике своем, за окошком - наблюдал за мной.
Вчера я тебе не нужен был. Иначе вышел бы ты ко мне, никуда бы не делся. Как же мне тебя заинтересовать-то… с-сук-кин ты сын!
…И Остапович еще приехал какой-то взбаламошный, не человек - пучок нервов. То ли переволновался из-за такой удачи с кругами, то ли совсем ему плохо. Наступает человек на горло самому себе - и сам же из-под своей пяты выворачивается. И сам себя кусает за ноги, как змея - вещего Олега».
Игорь маячил впереди всей компании, уловив нужное направление движения и бодро оглядываясь по сторонам. Играл Стенли и Ливингстоуна в одном лице.
- А гэта што за дом? - прокричал он издалека, не дожидаясь, пока спутники подойдут поближе.
Но ответ получил только тогда, когда Журский с ним поравнялся.
- Я гавару, што гэта…
- Не кричи. Здесь не принято кричать. Кладбище рядом и вообще… А дом старый, заброшеный. Здесь уже лет пять как никто не живет.
- Чаго ж не заселяць?
- Колдунья здесь жила. По-местному «ведьмарка».
- О, - загорелся Остапович, - гэта ж цикава! Я табе потым пытанняу пазадаю пра яе.
- Толку-то? Умерла…
- Не разумееш! Тут жа ж можна матэрыялу, фактажу набраць!..
- И куда его, фактаж? Книжку написать? Не хватит. Да и… знаешь, есть в мире много кой-чего, что лучше бы руками и не трогать… мой милый друг Гораций. Потому что если руками и без перчаток - укусить может.
- Вось, - веско проговорил Остапович, - вось аб гэтам и пагаворым. Якая яна была? З виду? И ваабшчэ?
- Обычная. Обычная, Игорь, ведьмарка. И именно поэтому оставь ты в покое эту тему. Вон дошли уже до кругов - давай-ка, засними их, пока солнце в небе на правильной позиции замерло.
- Нешта ты сення ня у дуси, Юрый Никалаевич.
Журский потер виски:
- Есть немного. Пройдет. Не обращай внимания.
Одним глазом следил, как Игорь измеряет, фотографирует и т.д., другим - за мальчишками, чтобы далеко не сбежали. Все мерещился засевший в прибрежном камыше чертячник, только и выжидающий момент, чтобы сцапать свою законную добычу. Хотя… если законную, зачем же выжидать? Этот придет и заберет, просто и безыскусно. Может. Способен, мерза…
- Дядь Юр, мы с Дениской к кладбищу сходим.
- Эт еще зачем?
- Посмотреть. Интересно же…
«Ну да, интересно. И мне ведь тоже в их возрасте было интересно».
Только до кладбища они тогда не дошли дошли, и тут хмурый велел мужикам остановиться.
И Юрасю, само собой, тоже.
Процессия была не ахти какой: шестеро дядек, согласившихся отнести домовину, молодой отшельник и мальчик со скрипкой в руках. Дядьки, кряхтя, волокли на плечах гроб, сын покойного шагал впереди, указывая дорогу (можно подумать, носильщики не знали, как идти на погост!), мальчик шел позади.
Скрипка в его руках рыдала.
Так велел молодой отшельник: музыка должна звучать на всем пути от дома до… до места захоронения. Он на мгновение запнулся, но тогда Юрась на это не обратил внимания. Еще бы! Мальчишку поразило уже то, что хмурый явился к ним в дом. А мать с отцом, хоть и были рядом, ни слова поперек не сказали - это они-то, которые при упоминании об отшельниках, плевались, сдвигали брови и вообще… Странно это! А еще страннее, что явился гость просить Юрася сыграть на похоронах. Ну и пусть - что на отшельниковых! Признание оно и есть признание! (Кто ж ведал, что народу будет: шестеро носильщиков да хмурый?).
И руку обещал подлечить, если мальчик согласится.
Тот поглядел на мать с отцом и смущенно кивнул:
- Добра. Саглашаюся.
- Процяни ладонь, - он схватил в свои лапищи, сжал в горсти, прошептал туда чего-то, дунул, повел пальцами - и вот, стоит Юрась над берегом Струйной, неподалеку от погоста, играет, аж сверчки замолкают.
Или насекомыши по другому случаю затаились?
- Чаго зупынилися? - спрашивает крупнозубый, улыбчатый Санек Лошадник. Он здесь (как и большинство носильщиков), чтобы деньги заработать, и задержка ему не нравится.
Как и большинству носильщиков.
Зато дядька Григорий, кажется, понимает, что к чему.
- Усе правильна, Санек. Молад ты яшчэ, законау ня знаеш.
- Я ня знаю?! - кипятится Лошадник. - Ды я, штоб ты ведау, праз законы гэтыя…
И правда, сидел он, и неоднократно, за кражу колхозных коней. Уголовный кодекс, наверное, наизусть выучил.
- Я табе не про тыя законы талкую! - сердится дядька Григорий. - Пра иншыя.
- Законы, слыш, адны. Для усих!
- Для усих адны, для… - осекся дядька, поглядел искоса на молодого отшельника, продолжает - да видно, не то, что хотел сказать: - …а для вядуноу - асобыя! Вядунския законы. Жывуць яны за гэтыми законами - и памираюць па им жа.
А Юрась играет, ой, людоньки добрые, как же он играет! Что сверчки? - лягушки приумолкли, ворона серая, которая на недалеком отсюда заборчике погостовом примостилась - и та слушает!
И сами собою приходят на память слова стихотворения, то ли в школе выученного, то ли где-то услышанного:
Надо вечно петь и плакать этим струнам, звонким струнам, Вечно должен биться, виться обезумевший смычок.
И под солнцем, и под вьюгой, под белеющим буруном, И когда пылает запад, и когда горит восток…
В точку слова, хорошо сказано!..
Даже Санек Лошадник язык свой попридержал: раз стоим, значит, надо. Кто платит деньги, тот и музыку заказывает.
- Пастауце, - велел отшельник. Встретил непонимающие взгляды и объяснил: - Дамавину на зямлю пастауце. А ты - играй, - (это Юрасю).
Опустили мужики гроб, переглядываются. Недоброе, чуют, затевается.
- Адкрывайце!
- Да куда, растуды тваю налева, адкрываць! - не выдерживает Потапыч, бывший партизан, нынче - пенсионер в отставке. Этот вызвался в помощники добровольно, связывает, его, наверное, что-то с покойным.
Вернее, связывало.
- Адкрывай, - мрачно отзывается дядька Григорий. - Дзела гаворыць. Трэба так.
- Эй, мужики, вы сурьезна?
Но Лошадников вопрос остается без внимания. Кряхтят, поднимают веко, в сторону кладут.
- Ты, ты и ты - дапамажыце, - командует отшельник, показывая на Потапыча, дядька Григория и еще одного носильщика. - Перавярнуць яго патрэбна.
На сей раз обходится без заминки: покойного размещают наоборот, ногами назад.
- Трэба б на жывот пакласци, - подает голос дядька Григорий. - И яшчэ б пятки падрэзаць.
Отшельник качает головой:
- Ня бойся. ‚н не павернецца. …Не павинен. А ухадзиць яму лягчэй будзе.
В руки покойному снова вставляют вынутую на время переноса свечку, зажигают ее и закрывают домовину.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59
«А денек, как на зло, выдался что надо! Солнечный, мажорный.
Как это там в школьных учебниках по литературе? «Контраст внутреннего состояния героя с природой»? Точно, в яблочко! Оно самое: контраст.
После вчерашнего визита к чертячнику, будь он неладен, только про старика мысли в голову и лезут. И все - чертовски неприятные!
Я ведь знаю, ты там сидел, старик. В домике своем, за окошком - наблюдал за мной.
Вчера я тебе не нужен был. Иначе вышел бы ты ко мне, никуда бы не делся. Как же мне тебя заинтересовать-то… с-сук-кин ты сын!
…И Остапович еще приехал какой-то взбаламошный, не человек - пучок нервов. То ли переволновался из-за такой удачи с кругами, то ли совсем ему плохо. Наступает человек на горло самому себе - и сам же из-под своей пяты выворачивается. И сам себя кусает за ноги, как змея - вещего Олега».
Игорь маячил впереди всей компании, уловив нужное направление движения и бодро оглядываясь по сторонам. Играл Стенли и Ливингстоуна в одном лице.
- А гэта што за дом? - прокричал он издалека, не дожидаясь, пока спутники подойдут поближе.
Но ответ получил только тогда, когда Журский с ним поравнялся.
- Я гавару, што гэта…
- Не кричи. Здесь не принято кричать. Кладбище рядом и вообще… А дом старый, заброшеный. Здесь уже лет пять как никто не живет.
- Чаго ж не заселяць?
- Колдунья здесь жила. По-местному «ведьмарка».
- О, - загорелся Остапович, - гэта ж цикава! Я табе потым пытанняу пазадаю пра яе.
- Толку-то? Умерла…
- Не разумееш! Тут жа ж можна матэрыялу, фактажу набраць!..
- И куда его, фактаж? Книжку написать? Не хватит. Да и… знаешь, есть в мире много кой-чего, что лучше бы руками и не трогать… мой милый друг Гораций. Потому что если руками и без перчаток - укусить может.
- Вось, - веско проговорил Остапович, - вось аб гэтам и пагаворым. Якая яна была? З виду? И ваабшчэ?
- Обычная. Обычная, Игорь, ведьмарка. И именно поэтому оставь ты в покое эту тему. Вон дошли уже до кругов - давай-ка, засними их, пока солнце в небе на правильной позиции замерло.
- Нешта ты сення ня у дуси, Юрый Никалаевич.
Журский потер виски:
- Есть немного. Пройдет. Не обращай внимания.
Одним глазом следил, как Игорь измеряет, фотографирует и т.д., другим - за мальчишками, чтобы далеко не сбежали. Все мерещился засевший в прибрежном камыше чертячник, только и выжидающий момент, чтобы сцапать свою законную добычу. Хотя… если законную, зачем же выжидать? Этот придет и заберет, просто и безыскусно. Может. Способен, мерза…
- Дядь Юр, мы с Дениской к кладбищу сходим.
- Эт еще зачем?
- Посмотреть. Интересно же…
«Ну да, интересно. И мне ведь тоже в их возрасте было интересно».
Только до кладбища они тогда не дошли дошли, и тут хмурый велел мужикам остановиться.
И Юрасю, само собой, тоже.
Процессия была не ахти какой: шестеро дядек, согласившихся отнести домовину, молодой отшельник и мальчик со скрипкой в руках. Дядьки, кряхтя, волокли на плечах гроб, сын покойного шагал впереди, указывая дорогу (можно подумать, носильщики не знали, как идти на погост!), мальчик шел позади.
Скрипка в его руках рыдала.
Так велел молодой отшельник: музыка должна звучать на всем пути от дома до… до места захоронения. Он на мгновение запнулся, но тогда Юрась на это не обратил внимания. Еще бы! Мальчишку поразило уже то, что хмурый явился к ним в дом. А мать с отцом, хоть и были рядом, ни слова поперек не сказали - это они-то, которые при упоминании об отшельниках, плевались, сдвигали брови и вообще… Странно это! А еще страннее, что явился гость просить Юрася сыграть на похоронах. Ну и пусть - что на отшельниковых! Признание оно и есть признание! (Кто ж ведал, что народу будет: шестеро носильщиков да хмурый?).
И руку обещал подлечить, если мальчик согласится.
Тот поглядел на мать с отцом и смущенно кивнул:
- Добра. Саглашаюся.
- Процяни ладонь, - он схватил в свои лапищи, сжал в горсти, прошептал туда чего-то, дунул, повел пальцами - и вот, стоит Юрась над берегом Струйной, неподалеку от погоста, играет, аж сверчки замолкают.
Или насекомыши по другому случаю затаились?
- Чаго зупынилися? - спрашивает крупнозубый, улыбчатый Санек Лошадник. Он здесь (как и большинство носильщиков), чтобы деньги заработать, и задержка ему не нравится.
Как и большинству носильщиков.
Зато дядька Григорий, кажется, понимает, что к чему.
- Усе правильна, Санек. Молад ты яшчэ, законау ня знаеш.
- Я ня знаю?! - кипятится Лошадник. - Ды я, штоб ты ведау, праз законы гэтыя…
И правда, сидел он, и неоднократно, за кражу колхозных коней. Уголовный кодекс, наверное, наизусть выучил.
- Я табе не про тыя законы талкую! - сердится дядька Григорий. - Пра иншыя.
- Законы, слыш, адны. Для усих!
- Для усих адны, для… - осекся дядька, поглядел искоса на молодого отшельника, продолжает - да видно, не то, что хотел сказать: - …а для вядуноу - асобыя! Вядунския законы. Жывуць яны за гэтыми законами - и памираюць па им жа.
А Юрась играет, ой, людоньки добрые, как же он играет! Что сверчки? - лягушки приумолкли, ворона серая, которая на недалеком отсюда заборчике погостовом примостилась - и та слушает!
И сами собою приходят на память слова стихотворения, то ли в школе выученного, то ли где-то услышанного:
Надо вечно петь и плакать этим струнам, звонким струнам, Вечно должен биться, виться обезумевший смычок.
И под солнцем, и под вьюгой, под белеющим буруном, И когда пылает запад, и когда горит восток…
В точку слова, хорошо сказано!..
Даже Санек Лошадник язык свой попридержал: раз стоим, значит, надо. Кто платит деньги, тот и музыку заказывает.
- Пастауце, - велел отшельник. Встретил непонимающие взгляды и объяснил: - Дамавину на зямлю пастауце. А ты - играй, - (это Юрасю).
Опустили мужики гроб, переглядываются. Недоброе, чуют, затевается.
- Адкрывайце!
- Да куда, растуды тваю налева, адкрываць! - не выдерживает Потапыч, бывший партизан, нынче - пенсионер в отставке. Этот вызвался в помощники добровольно, связывает, его, наверное, что-то с покойным.
Вернее, связывало.
- Адкрывай, - мрачно отзывается дядька Григорий. - Дзела гаворыць. Трэба так.
- Эй, мужики, вы сурьезна?
Но Лошадников вопрос остается без внимания. Кряхтят, поднимают веко, в сторону кладут.
- Ты, ты и ты - дапамажыце, - командует отшельник, показывая на Потапыча, дядька Григория и еще одного носильщика. - Перавярнуць яго патрэбна.
На сей раз обходится без заминки: покойного размещают наоборот, ногами назад.
- Трэба б на жывот пакласци, - подает голос дядька Григорий. - И яшчэ б пятки падрэзаць.
Отшельник качает головой:
- Ня бойся. ‚н не павернецца. …Не павинен. А ухадзиць яму лягчэй будзе.
В руки покойному снова вставляют вынутую на время переноса свечку, зажигают ее и закрывают домовину.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59