Подымаясь, она вскинула голову и плечи и безумным взглядом уставилась туда, где ходуном ходили их бедра – как будто ей хотелось знать, что там происходит, а увидев это, она была потрясена.
Вскоре он понял, что участвует в метаморфозе или, скорее, возвращении отнятого, в освобождении ангела желания и его борьбе с демоном, так долго жившим в ее теле и подавлявшим его. Ее голова моталась взад-вперед, она комкала в горстях простыню, срывая ее с матраца. Лицо ее вытянулось, исказилось. Бедра дергались и извивались, как в пляске. Одна нога напряглась и била его в бок, как доска, оторвавшаяся во время шторма. И вдруг она обмякла, и он ощутил, буквально осязая сквозь их соединившуюся плоть, как что-то плавно движется внутри нее, как ослабевают ее ответные движения, как становится легче дышать, словно в дождь после молнии. Кризис миновал, она снова похорошела, тело ее, облитое потом, светилось, и он снова почувствовал благоговение перед ней, свою простоту и наивность, воспринимая ее как существо из совсем другого мира – пришельца или ангела, героиню фантастического романа, спустившуюся на землю из каких-то волшебных сфер, похожую на нас и непохожую, способную услышать, как бьется сердце у кузнечика, улыбающуюся, когда гневается, у которой с человечеством общего – только любовь и которая, попав в плен в подлом, до невозможности примитивном обществе и в своем невинном благородстве пострадав от гнусного предательства, гибнет в каком-то непонятном нам исступлении чувств или же превращается в одну из совсем уж непостижимых бесплотных сущностей. Тело Александры снова затряслось, задрожало каждым нервом. Пот бисеринками катился по ее грудям, шее, сверкал на лице. Ногтями она царапала ему спину. Руками шарила по его бедрам. Она выгнулась, вздыбилась, и он застыл над ней, решив, что так сейчас нужно сделать ради нее. Она кричала, как будто в каком-то замешательстве, будто встревоженная чем-то. Клыками она прокусила себе нижнюю губу, и на ней показалась капелька крови. Можно было подумать, что ее насилует, терзает электрическими ударами сила, исходящая от каких-то божеств, неуправляемая, мутировавшая, вырвавшаяся внутри нее на свободу. Он положил ей на грудь ладонь, назвал по имени, стараясь успокоить, – буря в ней наконец утихала, она плыла по течению, легко, как перышко, покачиваясь на волнах последних содроганий и ослабевающих потоков чувства.
Над ними в полумраке медленно струился теплый воздух, пронзаемый тысячей беспорядочных точечных вспышек, – так, должно быть, перемещается джинн, заточенный в бутылку: плотное печальное облако духа и магии. Бехайму хотелось продолжения, хотелось оставаться в ней, в этом состоянии мира и легкости, охватившем их. Теперь, наверное, можно сказать ей слова, которые раньше он и помыслить не мог произнести вслух, но он боялся, что какая-нибудь мелочь – всего лишь звук его голоса – вдруг все испортит. Он чуть провел рукой по ее бедру, и от одного этого прикосновения, и еще от ее отклика – она под ним чуть шевельнулась – в нем все изготовилось к финалу. Из него хлынуло блаженной струйкой, это было простое, обычное освобождение, как будто отпустили тонкую горячую золотую тетиву. Он резко вошел в нее глубже, стараясь усилить ощущение. Еще раз. Поняв, что происходит, она закачала бедрами, втягивая его еще дальше в себя и сама взбираясь на последний малый пик экстаза, с рыданиями выплескивая из себя бессвязные слова:
– Никогда я… Никогда… Ах, Мишель!… Я никогда… никогда не предам тебя…
А когда он, опустошенный, распростерся на кровати, она сомкнула руки за его спиной, приникла губами к его горлу и, как будто пытаясь докричаться до его крови, принести всем ее частицам немыслимую присягу на верность, как вассал феодалу, громким шепотом произнесла:
– Никогда!
ГЛАВА 11
Как и апартаменты остальной верхушки Семьи, покои Фелипе Аруцци де Валеа располагались за стеной без дверей, в которую, словно кусочки хрусталя, рассыпанные в беспорядке по темной руде, были асимметрично вставлены восьмиугольные окна, выходившие на гигантский подъемный мост, простершийся между двумя башнями, увенчанными странного вида приземистыми кубическими защитными сооружениями, которые напоминали что-то вроде укрепленных домов с эркерами. Высоко вверху висел чугунный фонарь, сам размером в полдома, заставляя статуи, выстроившиеся вдоль краев моста, отбрасывать длинные тени. Каменную кладку покрывала корка накопившегося за столетия голубиного помета; по обе стороны моста взгляду открывалась наводящая жуть картина: в глубине, от которой начинала кружиться голова, лежал лабиринт лестниц, сводов, арок, причудливо украшенных каменных колонн, столь похожих друг на друга, что вся панорама казалась составленной из зеркальных отражений небольшого количества оригиналов. Для того чтобы попасть в коридоры и галереи, начинавшиеся за стеной, необходимо было пройти по мосту к разверзшейся трещине – непосвященный подумал бы, что она возникла в результате землетрясения или ошибки строителей, но в действительности она была устроена намеренно, там была спрятана винтовая лестница. Торопливо перебегая с Жизелью по мосту – как бы не заметили сверху, – Бехайм, ум которого был частью занят задачей, которую ему предстояло решить, продолжал ломать голову над тем, что произошло между ним и Александрой, размышлять о своих чувствах, ее словах, о том опасном пути, по которому она его направила.
Более насущные вопросы, которые были непосредственно связаны с данным ему поручением или могли стать более важными впоследствии, отошли на второй план, и его мысли сосредоточились в основном на фразе Александры о том, что он, в сущности, представляет собой нечто незаконченное. Не то чтобы он был с ней не согласен. Он знал: ему предстоит многому научиться и через многое пройти. Но он полагал, что его развитие повлечет за собой углубление, обогащение качеств и свойств, уже составлявших неотъемлемую часть его личности, в то время как употребленные ею слова – «метаморфозы», «буря», «ураганы» – подразумевали гораздо более мучительные трансформации. Хотя он двойственно смотрел на многое, – может быть, как раз об этой внутренней борьбе и говорила Александра? – его вполне устраивало то, кем он всегда был, и ее намек на то, что он не знает самого себя, казался ему смехотворным. В целом он вряд ли слишком изменился: все такой же спокойный и скромный; внутри него бушуют страсти, но с людьми – и мужчинами, и женщинами – он осторожен, держит их на некотором расстоянии; много читает, пожалуй, его можно даже назвать книжным червем; все делает аккуратно и тщательно; умерен в еде, никогда не напивается. Правда, со времени его посвящения этот скучноватый распорядок расцветился более яркими красками.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70
Вскоре он понял, что участвует в метаморфозе или, скорее, возвращении отнятого, в освобождении ангела желания и его борьбе с демоном, так долго жившим в ее теле и подавлявшим его. Ее голова моталась взад-вперед, она комкала в горстях простыню, срывая ее с матраца. Лицо ее вытянулось, исказилось. Бедра дергались и извивались, как в пляске. Одна нога напряглась и била его в бок, как доска, оторвавшаяся во время шторма. И вдруг она обмякла, и он ощутил, буквально осязая сквозь их соединившуюся плоть, как что-то плавно движется внутри нее, как ослабевают ее ответные движения, как становится легче дышать, словно в дождь после молнии. Кризис миновал, она снова похорошела, тело ее, облитое потом, светилось, и он снова почувствовал благоговение перед ней, свою простоту и наивность, воспринимая ее как существо из совсем другого мира – пришельца или ангела, героиню фантастического романа, спустившуюся на землю из каких-то волшебных сфер, похожую на нас и непохожую, способную услышать, как бьется сердце у кузнечика, улыбающуюся, когда гневается, у которой с человечеством общего – только любовь и которая, попав в плен в подлом, до невозможности примитивном обществе и в своем невинном благородстве пострадав от гнусного предательства, гибнет в каком-то непонятном нам исступлении чувств или же превращается в одну из совсем уж непостижимых бесплотных сущностей. Тело Александры снова затряслось, задрожало каждым нервом. Пот бисеринками катился по ее грудям, шее, сверкал на лице. Ногтями она царапала ему спину. Руками шарила по его бедрам. Она выгнулась, вздыбилась, и он застыл над ней, решив, что так сейчас нужно сделать ради нее. Она кричала, как будто в каком-то замешательстве, будто встревоженная чем-то. Клыками она прокусила себе нижнюю губу, и на ней показалась капелька крови. Можно было подумать, что ее насилует, терзает электрическими ударами сила, исходящая от каких-то божеств, неуправляемая, мутировавшая, вырвавшаяся внутри нее на свободу. Он положил ей на грудь ладонь, назвал по имени, стараясь успокоить, – буря в ней наконец утихала, она плыла по течению, легко, как перышко, покачиваясь на волнах последних содроганий и ослабевающих потоков чувства.
Над ними в полумраке медленно струился теплый воздух, пронзаемый тысячей беспорядочных точечных вспышек, – так, должно быть, перемещается джинн, заточенный в бутылку: плотное печальное облако духа и магии. Бехайму хотелось продолжения, хотелось оставаться в ней, в этом состоянии мира и легкости, охватившем их. Теперь, наверное, можно сказать ей слова, которые раньше он и помыслить не мог произнести вслух, но он боялся, что какая-нибудь мелочь – всего лишь звук его голоса – вдруг все испортит. Он чуть провел рукой по ее бедру, и от одного этого прикосновения, и еще от ее отклика – она под ним чуть шевельнулась – в нем все изготовилось к финалу. Из него хлынуло блаженной струйкой, это было простое, обычное освобождение, как будто отпустили тонкую горячую золотую тетиву. Он резко вошел в нее глубже, стараясь усилить ощущение. Еще раз. Поняв, что происходит, она закачала бедрами, втягивая его еще дальше в себя и сама взбираясь на последний малый пик экстаза, с рыданиями выплескивая из себя бессвязные слова:
– Никогда я… Никогда… Ах, Мишель!… Я никогда… никогда не предам тебя…
А когда он, опустошенный, распростерся на кровати, она сомкнула руки за его спиной, приникла губами к его горлу и, как будто пытаясь докричаться до его крови, принести всем ее частицам немыслимую присягу на верность, как вассал феодалу, громким шепотом произнесла:
– Никогда!
ГЛАВА 11
Как и апартаменты остальной верхушки Семьи, покои Фелипе Аруцци де Валеа располагались за стеной без дверей, в которую, словно кусочки хрусталя, рассыпанные в беспорядке по темной руде, были асимметрично вставлены восьмиугольные окна, выходившие на гигантский подъемный мост, простершийся между двумя башнями, увенчанными странного вида приземистыми кубическими защитными сооружениями, которые напоминали что-то вроде укрепленных домов с эркерами. Высоко вверху висел чугунный фонарь, сам размером в полдома, заставляя статуи, выстроившиеся вдоль краев моста, отбрасывать длинные тени. Каменную кладку покрывала корка накопившегося за столетия голубиного помета; по обе стороны моста взгляду открывалась наводящая жуть картина: в глубине, от которой начинала кружиться голова, лежал лабиринт лестниц, сводов, арок, причудливо украшенных каменных колонн, столь похожих друг на друга, что вся панорама казалась составленной из зеркальных отражений небольшого количества оригиналов. Для того чтобы попасть в коридоры и галереи, начинавшиеся за стеной, необходимо было пройти по мосту к разверзшейся трещине – непосвященный подумал бы, что она возникла в результате землетрясения или ошибки строителей, но в действительности она была устроена намеренно, там была спрятана винтовая лестница. Торопливо перебегая с Жизелью по мосту – как бы не заметили сверху, – Бехайм, ум которого был частью занят задачей, которую ему предстояло решить, продолжал ломать голову над тем, что произошло между ним и Александрой, размышлять о своих чувствах, ее словах, о том опасном пути, по которому она его направила.
Более насущные вопросы, которые были непосредственно связаны с данным ему поручением или могли стать более важными впоследствии, отошли на второй план, и его мысли сосредоточились в основном на фразе Александры о том, что он, в сущности, представляет собой нечто незаконченное. Не то чтобы он был с ней не согласен. Он знал: ему предстоит многому научиться и через многое пройти. Но он полагал, что его развитие повлечет за собой углубление, обогащение качеств и свойств, уже составлявших неотъемлемую часть его личности, в то время как употребленные ею слова – «метаморфозы», «буря», «ураганы» – подразумевали гораздо более мучительные трансформации. Хотя он двойственно смотрел на многое, – может быть, как раз об этой внутренней борьбе и говорила Александра? – его вполне устраивало то, кем он всегда был, и ее намек на то, что он не знает самого себя, казался ему смехотворным. В целом он вряд ли слишком изменился: все такой же спокойный и скромный; внутри него бушуют страсти, но с людьми – и мужчинами, и женщинами – он осторожен, держит их на некотором расстоянии; много читает, пожалуй, его можно даже назвать книжным червем; все делает аккуратно и тщательно; умерен в еде, никогда не напивается. Правда, со времени его посвящения этот скучноватый распорядок расцветился более яркими красками.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70