Многие его поступки в этой новой жизни были самому ему отвратительны, хоть он и наслаждался могуществом, позволявшим ему совершать их. И действительно, время от времени его душа как будто раскалывалась на две несовместимые части, и тогда в ней уживались, с одной стороны, мягкость и сочувствие, а с другой – фантастическая расчетливость и жестокость. Но разве это не тот же разлом, что присущ и человеческой природе вообще, и, может быть, – как это происходит с подобными противоречиями у обычных людей, – враждующие половины его существа в конечном счете преодолеют противостояние и объединятся в одно целое? Исследовав глубины своего нынешнего состояния, тщательно проверив, не обманывает ли сам себя, он не нашел изъянов в таком подходе. Конечно, он изменился. Да и кто бы остался прежним, вкусив человеческой крови и увидев открывшуюся перед ним перспективу вечной жизни? И все же им во многом до сих пор руководили старые привычки и желания. Он должен научиться, твердил он себе, не придавать такого значения тому, что говорят его новые братья и сестры, или, во всяком случае, стараться увидеть, что на самом деле стоит за их речами. Возможно, Александра просто пыталась обессилить его, отвлечь от важных для него дел, опьянить – сначала словами, потом ласками. И может быть, успех даже превзошел ее ожидания, ведь ему теперь никуда не деться от страсти, которую она в нем воспламенила. Он был с ней лишь раз, но это затмило собой все, что он прежде знал о женщинах, – и не столько физическая сторона, сколько богатая палитра чувств, нежность, которую Александра пробудила в нем, – и ему вдруг стало неприятно от тех выводов, к которым он пришел, наскоро оценив себя внутренним взором.
На опорах моста покоились кубы из черного камня, служившие постаментами для осыпающихся гранитных статуй высотой в пять-шесть метров. Это были гротескные, но поражавшие своим жизнеподобием фигуры; все они застыли в измученных позах: поверженный толстопузый тролль с клыками и выпученными глазами, облаченный в каменные складчатые одежды, в когтистой руке болтается зазубренный меч; горгулья со страшной рубленой раной в боку – голова поникла, веки сомкнуты, клешня левой руки вцепилась в растерзанную человеческую голову; черт с остроконечными ушами, зрачками-щелками и вытянутой мордой куницы, весь сгорбившийся от бессилия и ужаса. С два десятка подобных жутких гигантов возвышались над мостом, и всякий раз, когда они с Жизелью проходили под одним из них, Бехайму становилось не по себе. Скульптуры казались окостеневшими существами, заживо скованными какой-то сверхъестественной силой, которой невозможно было противостоять, и легко было представить себе, как они – осколок разгромленной сатанинской армии – стряхивают с себя древнее заклятие, как их слепые глаза вновь зажигаются зловещим блеском, гранитные груди вздымаются, оживают мышцы бедер, сложенные из скалистых пород, с их древних сочленений слетают каменные крошки и вековые слои пыли и они сходят со своих пьедесталов, чтобы закончить прерванную бойню.
Жизель тоже с тревогой посматривала на чудовищ. Одетая, как и Бехайм, в свободные холщовые брюки и мужскую крестьянскую куртку, с заколотыми волосами, она была похожа на хорошенького ребенка, и хрупкость ее пуще прежнего обозначилась в этой гнетущей атмосфере всеобщего излома. Сначала он не собирался прибегать к ее помощи в поисках убийцы, но ему было некому больше довериться, и то, что он с такой легкостью пренебрег ее благополучием, привело его к мысли, что, быть может, Александра права: его чувство к Жизели скоро вытеснят другие заботы, другой зов. Когда они скользнули внутрь трещины в стене и ступили на освещенную факелами лестницу, ведущую наверх, он подумал: не отправить ли ее обратно, пусть дожидается его, – но не отважился войти в апартаменты Фелипе, не оставив никого наблюдать снаружи, и, выйдя в коридор, повел ее вдоль запертых, обшитых медью дверей, за которыми почивало бледное племя бессмертных.
В коридоре было зябко и сыро. В колеблющемся свете факелов метались дегтярно-черные тени. Узенький длинный проход, под ногами стертые каменные покатости – Бехайм ощутил себя попавшим из цивилизованного настоящего в дикое прошлое. И чего ради наша знать так рискует, пользуясь для освещения открытым огнем? Повесили бы фонари – никто бы не сгорел. Видимо, что-то вроде мрачной ностальгии или это они так демонстрируют презрение к опасности, свою уверенность в том, что им нипочем любая угроза, даже созданная собственноручно. Бехайм то и дело отскакивал от воинственно потрескивавшего пламени.
Открыв дверь в покои Фелипе, он застыл на пороге, прислушиваясь. За нишей вправо шла прихожая, в конце которой из-за закрытой двери доносились страстные вздохи и стоны – там яростно предавались любовным утехам. Он велел Жизели вынуть из чугунного гнезда на стене коридора факел и встать у выхода.
– Если кто-нибудь появится, – прошептал он, – беги к господину Агенору. Он тебя защитит. А тронут – отбивайся факелом. Ясно?
У нее задрожал подбородок, но она кивнула.
– Будут угрожать – не раздумывай, – сказал он, поняв, что она почти ничего не слышит, охваченная тревогой за него, от которой у нее подкосились ноги. – Если кто-нибудь попробует сделать тебе больно – сожги его. Потом найди Агенора. С ним ты будешь в безопасности.
– Но вы, – всхлипнула она, – что будет…
– Тише! – шикнул он, злясь на ее слабость и на себя за то, что воспользовался этой слабостью, за то, что теперь пользуется ею, изменив с другой женщиной.
Правда, он не считал это настоящей изменой. Скорее уж, думал он, теперь близость с Жизелью можно было рассматривать как измену, неуважение к чему-то более важному, сулящему неизведанные наслаждения.
Она в испуге отшатнулась от его гневного окрика, кусая нижнюю губу и снова напоминая ему не по годам созревшую девочку.
Как и покои самого Бехайма, гостиная Фелипе была обставлена темной громоздкой мебелью, в комнате висели фонари и древние гобелены с почти неразличимым рисунком. В тусклом свете на выцветшем персидском ковре с индигово-розово-коричневым узором лежали расплывчатые пятна теней. Не имея представления, что, собственно, нужно искать, стараясь не выдать себя малейшим шумом – он знал, что у Фелипе чуткий слух, – Бехайм принялся торопливо обыскивать комнату, чувствуя не столько страх, сколько какое-то веселое возбуждение, словно мальчишка, принявший вызов. Он порылся в ящике письменного стола, шкафчике красного дерева, дубовом сундучке – свидетельств участия предводителя Валеа в убийстве там не нашлось. Поиски в спальне слуги тоже не увенчались успехом, как и беглый осмотр третьей и последней комнаты – кабинета, который, по-видимому, некоторое время пустовал, так как вся мебель, большой глобус и полки с рядами книг были покрыты толстым слоем серой пыли.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70