Угроза заразила все, что они делали и чувствовали, задолго до того, как произошел взрыв. Люди вроде Марселя и Бернара заняли свои места и словно бы нарочно усиливали неизбежное, заранее сея злобу и боль от поражения, которого почему-то все на этот раз ждали с уверенностью. Даже такие, как Марсель, который часами растолковывал Жюльену достижения в обороне Франции и почти без передышки начинал рассуждать о том, что произойдет, когда война кончится, немцы зажмут в кулак всю Европу, и по мере приближения этого дня, пока континент лунатично брел навстречу конфликту, который угрожал катаклизмом в масштабе, превосходившем всякое воображение, его мнения становились все более крайними и проникнутыми жаждой мести.
Жюльен как-то указал ему на это противоречие.
— Если оборонительные сооружения так хороши, почему ты говоришь о поражении?
— Любые оборонительные сооружения в мире окажутся бесполезными, если нас возглавят дураки. Мы построили себе стену, но позади нее мы превращаемся в труху. Наши политики — продажные, своекорыстные подстрекатели черни, покорные приказам ростовщиков и масонов. Будешь ли ты сражаться ради них? Проливать свою кровь, чтобы они продолжали набивать деньгами свои карманы? Их надо смести, вот тогда мы сможем начать все сначала. Воздвигнуть что-то новое.
— Ты хочешь быть побежденным? — спросил Жюльен.
— Разумеется, нет.
И Жюльен возвратился к своим книгам, вернулся к замыслу, который так долго жил в глубине его сознания, — описать жизнестойкость цивилизации, ее колоссальную силу, то, как даже на пороге смерти она способна воскреснуть, восстановиться, вновь нести свои блага человечеству. Это был лирический постулат, его личный вызов тьме Марселя или злорадной циничности Бернара, который в своих газетных статьях извлекал массу юмора из бестолковости, некомпетентности и коррупции политиков. Ему цивилизация представлялась чем-то существующим вне индивидов, духом, которому требуется лишь немного заботы, чтобы выжить. Это его утешало: как цивилизация вновь возникла после римлян, а потом опять после Черной Смерти, так воскреснет она и теперь, когда тьма сомкнётся. Его великая книга о неоплатонизме, таким образом, стала его жалкой песней в меркнущем свете, и он мало-помалу все больше пополнял комментарии к тексту Манлия для иллюстрации своих положений. Он тоже ожидал поражения.
В будничной жизни Оливье и Пизано ничто особенно не объединяло, кроме того, что они оба принадлежали к лагерю кардинала Чеккани, но ничто их и не разделяло. Ни приверженность какой-нибудь клике или ереси, ни политические споры не омрачали их дружеских отношений; оба стояли слишком низко, чтобы такие дела могли затрагивать их личные интересы. Это была сфера великих и власть имущих. Их задача сводилась к тому, чтобы жить, хотя она вовсе не обязательно была такой уж легкой. Они делились едой, надеждами, тревогами, а иногда обувью, одеждой и деньгами. Давали друг другу советы, вместе пили и знали, что рано или поздно расстанутся навсегда. Честолюбивой мечтой Пизано было когда-нибудь вернуться в Сиену — его постоянно одолевала тоска по дому, и себя он видел изгнанником. Оливье прекрасно знал, что, вероятнее всего, он там никогда не побывает. И их дружба не будет поддерживаться письмами: хотя Пизано писать умел, но очень не любил.
И если бы на Пизано внезапно не свалился заказ расписать часовню Святой Софии, он скорее всего уже покинул бы Авиньон, так как все еще не заручился покровительством и заработками. Он протомился в Авиньоне не более двух лет в ожидании, когда ему выпадет случай. Работал подручным у жирного самодовольного маляра Маттео Джованетти, хотя по справедливости этот старомодный пустоголовый мазилка должен был бы быть его подручным. Пизано был молод, но верил в себя и в глубине души лелеял убеждение, что сотворит такое, чего мир еще не видел. Только бы ему выпала такая возможность.
Он прошел наилучшее обучение у самого Пьетро Лорензетти, единственного в мире, кому он безоговорочно поклонялся и был всецело предан. И он видел, как этот скромный великий мастер изнывал от сомнений и нерешительности относительно того, над чем работал, и видел, как эта неуверенность словно по волшебству претворялась в спокойную невозмутимость, едва он брал в руки кисть. Ибо то, что он творил, было замечательным, неповторимым. Он не пытался писать природу, он превращал свои творения в часть природы, такую же подлинную, как птицы и деревья повсюду за пределами города. От этих безграничных возможностей голова, такая юная, как у Пизано, шла кругом, и когда он добрался до Авиньона — в поисках счастья, так как прослышал о бурных строительных работах там, — то порой просто физически мучался от отчаяния и жажды доказать, на что он способен.
Ибо Пизано вынашивал идею, идею такой смелости, что он не решался упоминать о ней вслух. Впервые она его осенила в тот день, когда он в Ассизи принес своему учителю воды из фонтана после работы все жаркое утро напролет. Когда он вернулся, тот сидел, сложа руки, в тени дерева, а рядом с ним сидел какой-то мальчик. Они разговаривали, потому что Пьетро любил общество юности и никогда не прогонял ребенка, подошедшего посмотреть, как он работает, тратил долгие часы на разговоры с ними и, когда им наставало время уйти, всегда делал им маленький подарок.
Подходя, Пизано услышал, как мальчик со смехом рассказывает художнику какую-то историю, понятия не имея о его величии и важности, как, впрочем, почти весь остальной мир, несмотря на его чудесные творения. Пьетро слушал, спрашивал, а что же дальше, но сам все время поглядывал на лист пергамента, что-то рисуя на нем куском угля. Когда Пизано поставил перед ним кувшин, он отложил лист и сказал мальчику, что ему пора домой к матери. Пизано протянул руку, чтобы помочь дряхлеющему, страдающему артритом старику встать — только руки у него, казалось, оставались здоровыми милостью Божьей или же чистой силой воли, — а кроме того, подобрал листы, которые уже ворошил ветер. Пьетро набросал портрет мальчика в момент, когда тот откидывал голову, что, болтая и смеясь, делал постоянно. Портрет с таким совершенством воплотил самый дух мальчика, что пораженный Пизано вскрикнул от восторга.
— Это я умел в юности, — сказал старик. — До того, как меня обучили и заставили забыть про такое. Я начал с овец, а потом с пастухов.
— Это чудесно.
— Да, но это всего лишь мальчик. А наше дело писать божественное.
Пизано не знал, что сказать, и вид у него, наверное, был смущенный. Пьетро ласково похлопал его по плечу и тихо засмеялся.
— Пойдем-ка.
Он направился назад в церковь, потом медленно и тяжело взобрался на леса, опоясывающие хоры, поднялся наверх, а потом пересек их с той подвижностью, которая покидала его, едва труды дня завершались.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124