Наконец он оказался перед сценой, которую сам написал несколько недель назад, указал на нее и отступил в сторону.
Это была Тайная Вечеря, и хотя лицо Иисуса во всех отношениях было таким, каким ему полагалось быть, фигуре он придал точно ту же позу — та же откинутая голова, то движение плеч, взгляд чуть обращенный вверх и блеск глаз. Не совсем шутливо Пьетро прижал палец к губам.
— Наш маленький секрет — сказал он. — Но вглядись хорошенько. Быть может, что-то от Бога всегда вокруг нас. И нам нужен только взгляд, чтобы увидеть, и рука, чтобы запечатлеть.
Однако Лорензетти не посмел пойти дальше, а может быть, это неверное слово — ведь в своем искусстве он решимостью не уступил бы никакому папе или императору. Просто он не видел в том нужды. Тем не менее его фигуры по большей части нуждались в некоей божественности, нуждались в ее узнавании. Он наделял их жестом, движением, осанкой, которые подсматривал на улицах, но дальше пойти не мог. Этого не дозволяли его искусство и его гордость. Сознательно или нет, он отказался от последнего шага, боясь, что это приведет к кощунству, что его может одолеть гордыня и толкнет сотворить Бога, вместо того чтобы лишь смиренно изображать Его. Наделить Пресвятую Деву лицом встревоженной матери? Придать святому Петру облик рыбака? Уподобить Господа Нашего плотнику? Так поставив вопрос, Пизано нашел свой ответ и тайну, которую захватил с собой, отправляясь в Авиньон. Он сделает этот шаг вперед или хотя бы попытается.
Первую попытку он предпринял, когда ему представилась возможность самому написать все панно внутри входа в авиньонский собор Богоматери. Почти у самых дверей, но в темном углу, где пустое пространство стены требовалось заполнить росписью, которую, впрочем, никто никогда не увидит. Разве что будет долго щуриться в сумрак — контраст с ярким светом, льющимся с улицы, делал ее практически невидимой. Слишком неавантажное место, чтобы Матео стал из-за него затрудняться, а потому он сплавил его другому. И вот там-то высоко на стене Пизано написал Пресвятую Деву и склоняющегося перед ней князя Церкви — весьма подходящий сюжет для собора, обещающий вскоре стать главным собором всего христианского мира. Пресвятая Дева по традиции сидела, держа младенца на левой руке, — тут он не посмел ничего менять. Но с фигурой перед ней он испробовал новое. Написал настоящего человека, стоящего, а не коленопреклоненного, производящего впечатление могущественности, почти равенства с божественным. И фигуре он дал лицо кардинала Чеккани, передав то странное сочетание смиренности и властной силы, которое кардинал довел до такой степени совершенства.
Он не был доволен результатом. Он знал, что мог добиться большего. А Матео вознегодовал и хотел, чтобы ее стерли. И это он в надежде вызвать скандал распустил по коридорам слухи о том, что сотворил Пизано. В результате сам Чеккани, когда в следующий раз посетил собор, остановился и оглядел роспись, поднял глаза и в мерцании свечей увидел на стене собственные колеблющиеся черты.
Он уставился на них, прищурившись. Он крякнул. Потом обернулся к стоящему рядом священнику. Несколько недель спустя Пизано был вызван во дворец кардинала и получил заказ расписать часовню Святой Софии. Его благодетель держался загадочно, и Пизано так и не понял, было ли это наградой или карой. Тем не менее, как только разочарование и отчаяние угасли, он понял, что часовня предоставляет ему шанс. Если не считать Марии Магдалины, ни один персонаж этих сказаний не имел установленного традицией облика, а часовня стояла в уединенной местности и вряд ли могла привлечь к себе особое внимание, так что он мог пробовать, сколько пожелает, а потом оценить, что получится.
Но кого избрать? Каким образом решить? Эта практическая необходимость крайне его мучила. Он не мог выбрать кого попало, ему требовалось найти ту, что была бы внешне именно такой, какой должна была выглядеть святая, из чего следовало, что в воображении он уже ее рисовал. Вот почему он заговорил о молитве: он не сомневался, что Бог укажет ему путь.
Лицо Магдалины он обрел без труда, хотя и не знал, откуда оно появилось. Просто как-то утром он сел, и это прекрасное безмятежное лицо само вырисовалось на грифельной доске, которой он пользовался для набросков. Безусловно, оно оказалось совсем не таким, как представлялось ему, но благочестивый художник не ставил под вопрос волю Небес: он помолился, потом приготовился рисовать, и вот что было ему ниспослано. Миловидное лицо, юное и прелестное даже после внесения необходимых художественных улучшений, чтобы чуточку приблизить его к тому, как могла выглядеть подобная женщина. Он понимал, что скорее всего видел это лицо наяву при мимолетной встрече где-нибудь на улице, так как обладал удивительной памятью на замеченные лица и фигуры. Но он понятия не имел, кто она такая и когда именно он ее видел. Его мысли — или Бог — соединили это лицо с темой, а больше ему ничего не требовалось.
Со слепцом, он решил, можно будет позволить себе небольшую шутку — ничего кощунственного, конечно, но обычай разрешал художникам некоторый простор, когда речь шла о грешниках. И для этой фигуры он использовал Оливье. Забавный выбор, и он все время улыбался, пока переносил свои наброски на стену часовни. Ведь Оливье был именно таким человеком, вечно занятым поисками мудрости, чтобы яснее видеть. Но даже его, человека, которого он видел ежедневно, пока жил в Авиньоне, ему не удавалось изобразить верно. Лицо он, разумеется, написать мог, это было легко. Но у него не получалась пара — святая и слепец. Оливье и неизвестная — просто две фигуры рядом, а ему нужно было нечто большее.
Потому что сама святая София никак к нему не приходила, а она должна была занять все первое панно и быть в последующих центральной фигурой. Ее отсутствие ввергало его в отчаяние. Он, конечно, мог бы использовать традиционный образ, но знал, что не должен: он решил создать что-то совсем новое и отказывался отступить в накатанную колею потому лишь, что на своем пути столкнулся с затруднением.
И вот Пизано отправился в часовню, потом вернулся в Авиньон, почти ничего не сделав, и там горько жаловался Оливье и всем друзьям, кто соглашался его слушать, и непрестанно молился, но все без толку. Новые посещения подсказали только смутный абрис лица, но однажды, проходя по улице, он увидел свою святую Софию, что-то выбиравшую на рыночном прилавке. Сперва он не обратил внимания и заметил ее, только когда Оливье побледнел и ахнул от удивления.
На это Пизано внимание обратил, проследил его взгляд, увидел то, что увидел он, и понял, что его поиски завершились. Именно так выглядела святая, именно так встретил бы слепец внезапно возвращенное ему зрение — не радостью, не счастливой улыбкой, но чем-то похожим на муку, пронзительным воплем, выражением почти ужаса на лице.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124
Это была Тайная Вечеря, и хотя лицо Иисуса во всех отношениях было таким, каким ему полагалось быть, фигуре он придал точно ту же позу — та же откинутая голова, то движение плеч, взгляд чуть обращенный вверх и блеск глаз. Не совсем шутливо Пьетро прижал палец к губам.
— Наш маленький секрет — сказал он. — Но вглядись хорошенько. Быть может, что-то от Бога всегда вокруг нас. И нам нужен только взгляд, чтобы увидеть, и рука, чтобы запечатлеть.
Однако Лорензетти не посмел пойти дальше, а может быть, это неверное слово — ведь в своем искусстве он решимостью не уступил бы никакому папе или императору. Просто он не видел в том нужды. Тем не менее его фигуры по большей части нуждались в некоей божественности, нуждались в ее узнавании. Он наделял их жестом, движением, осанкой, которые подсматривал на улицах, но дальше пойти не мог. Этого не дозволяли его искусство и его гордость. Сознательно или нет, он отказался от последнего шага, боясь, что это приведет к кощунству, что его может одолеть гордыня и толкнет сотворить Бога, вместо того чтобы лишь смиренно изображать Его. Наделить Пресвятую Деву лицом встревоженной матери? Придать святому Петру облик рыбака? Уподобить Господа Нашего плотнику? Так поставив вопрос, Пизано нашел свой ответ и тайну, которую захватил с собой, отправляясь в Авиньон. Он сделает этот шаг вперед или хотя бы попытается.
Первую попытку он предпринял, когда ему представилась возможность самому написать все панно внутри входа в авиньонский собор Богоматери. Почти у самых дверей, но в темном углу, где пустое пространство стены требовалось заполнить росписью, которую, впрочем, никто никогда не увидит. Разве что будет долго щуриться в сумрак — контраст с ярким светом, льющимся с улицы, делал ее практически невидимой. Слишком неавантажное место, чтобы Матео стал из-за него затрудняться, а потому он сплавил его другому. И вот там-то высоко на стене Пизано написал Пресвятую Деву и склоняющегося перед ней князя Церкви — весьма подходящий сюжет для собора, обещающий вскоре стать главным собором всего христианского мира. Пресвятая Дева по традиции сидела, держа младенца на левой руке, — тут он не посмел ничего менять. Но с фигурой перед ней он испробовал новое. Написал настоящего человека, стоящего, а не коленопреклоненного, производящего впечатление могущественности, почти равенства с божественным. И фигуре он дал лицо кардинала Чеккани, передав то странное сочетание смиренности и властной силы, которое кардинал довел до такой степени совершенства.
Он не был доволен результатом. Он знал, что мог добиться большего. А Матео вознегодовал и хотел, чтобы ее стерли. И это он в надежде вызвать скандал распустил по коридорам слухи о том, что сотворил Пизано. В результате сам Чеккани, когда в следующий раз посетил собор, остановился и оглядел роспись, поднял глаза и в мерцании свечей увидел на стене собственные колеблющиеся черты.
Он уставился на них, прищурившись. Он крякнул. Потом обернулся к стоящему рядом священнику. Несколько недель спустя Пизано был вызван во дворец кардинала и получил заказ расписать часовню Святой Софии. Его благодетель держался загадочно, и Пизано так и не понял, было ли это наградой или карой. Тем не менее, как только разочарование и отчаяние угасли, он понял, что часовня предоставляет ему шанс. Если не считать Марии Магдалины, ни один персонаж этих сказаний не имел установленного традицией облика, а часовня стояла в уединенной местности и вряд ли могла привлечь к себе особое внимание, так что он мог пробовать, сколько пожелает, а потом оценить, что получится.
Но кого избрать? Каким образом решить? Эта практическая необходимость крайне его мучила. Он не мог выбрать кого попало, ему требовалось найти ту, что была бы внешне именно такой, какой должна была выглядеть святая, из чего следовало, что в воображении он уже ее рисовал. Вот почему он заговорил о молитве: он не сомневался, что Бог укажет ему путь.
Лицо Магдалины он обрел без труда, хотя и не знал, откуда оно появилось. Просто как-то утром он сел, и это прекрасное безмятежное лицо само вырисовалось на грифельной доске, которой он пользовался для набросков. Безусловно, оно оказалось совсем не таким, как представлялось ему, но благочестивый художник не ставил под вопрос волю Небес: он помолился, потом приготовился рисовать, и вот что было ему ниспослано. Миловидное лицо, юное и прелестное даже после внесения необходимых художественных улучшений, чтобы чуточку приблизить его к тому, как могла выглядеть подобная женщина. Он понимал, что скорее всего видел это лицо наяву при мимолетной встрече где-нибудь на улице, так как обладал удивительной памятью на замеченные лица и фигуры. Но он понятия не имел, кто она такая и когда именно он ее видел. Его мысли — или Бог — соединили это лицо с темой, а больше ему ничего не требовалось.
Со слепцом, он решил, можно будет позволить себе небольшую шутку — ничего кощунственного, конечно, но обычай разрешал художникам некоторый простор, когда речь шла о грешниках. И для этой фигуры он использовал Оливье. Забавный выбор, и он все время улыбался, пока переносил свои наброски на стену часовни. Ведь Оливье был именно таким человеком, вечно занятым поисками мудрости, чтобы яснее видеть. Но даже его, человека, которого он видел ежедневно, пока жил в Авиньоне, ему не удавалось изобразить верно. Лицо он, разумеется, написать мог, это было легко. Но у него не получалась пара — святая и слепец. Оливье и неизвестная — просто две фигуры рядом, а ему нужно было нечто большее.
Потому что сама святая София никак к нему не приходила, а она должна была занять все первое панно и быть в последующих центральной фигурой. Ее отсутствие ввергало его в отчаяние. Он, конечно, мог бы использовать традиционный образ, но знал, что не должен: он решил создать что-то совсем новое и отказывался отступить в накатанную колею потому лишь, что на своем пути столкнулся с затруднением.
И вот Пизано отправился в часовню, потом вернулся в Авиньон, почти ничего не сделав, и там горько жаловался Оливье и всем друзьям, кто соглашался его слушать, и непрестанно молился, но все без толку. Новые посещения подсказали только смутный абрис лица, но однажды, проходя по улице, он увидел свою святую Софию, что-то выбиравшую на рыночном прилавке. Сперва он не обратил внимания и заметил ее, только когда Оливье побледнел и ахнул от удивления.
На это Пизано внимание обратил, проследил его взгляд, увидел то, что увидел он, и понял, что его поиски завершились. Именно так выглядела святая, именно так встретил бы слепец внезапно возвращенное ему зрение — не радостью, не счастливой улыбкой, но чем-то похожим на муку, пронзительным воплем, выражением почти ужаса на лице.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124