Остается только пожалеть, что парадные речи обеих сторон, произнесенные в базилике по окончании приватных переговоров, не сохранились более или менее целиком. Дошло только слабое эхо, фрагменты в бургундском кодексе, у Фортуната и Григория.
— Достойнейший сын Рима, мы здесь, чтобы потребовать от тебя: исполни свой долг, как и подобает его верному другу. Тебе известно, как враги Рима подтачивают его изнутри и теснят извне; тебе известно, как его войска посылаются сражаться с врагами за морем, и тебе известно, как злонамеренные хитрецы стараются использовать его беды себе во благо. Сервы разбегаются; поля и улицы зарастают травой; разбойники рыщут по дорогам. Все потому, что они думают, будто провинция, откуда я приехал, слаба и беззащитна. И еще потому, обязан я сказать, что ты не вполне понимаешь свой долг и свои обязательства. Зачем Рим пригрел тебя у своей груди, столько лет помогал обретать знания, осыпал почестями и званиями? Разве для того, чтобы ты прожил жизнь только среди своего народа, лишь вспоминая о виденном тобой величии? Или была своя цель в его щедрости? Или он уже тогда провидел, что этот шестилетний мальчик однажды обретет великую силу и власть, примет на себя Богом предначертанную ему роль высокого сановника империи?
Настало время, о достойнейший, принять на себя обязанности, к которым тебя так усердно готовили. Настало время занять место правителя и военачальника Галлии. Уже сейчас люди на улицах усомнились и смеются, видя твое бездействие. Они спрашивают себя: может, его сердце не болит за Рим, может, глупые советники отговаривают его от исполнения долга? Ты должен развеять эти сомнения, принять посты, какие принадлежат тебе по праву, возложить на себя бремя долга и тем заслужить благодарность народа.
Разумеется, это было не все: потоком лились цветистые фразы и витиеватые комплименты, тщательно замаскированные под угрозы и предостережения. Иносказания в иносказаниях, измыслить и понять которые возможно лишь после многих лет практики. В своей речи Манлий обращался к королю как к равному себе гражданину: предлагаемую аннексию пока еще следовало облекать в римские одежды. И король следовал его примеру:
— Добрый епископ, слезы раскаяния выступили у меня на глазах от твоих справедливых упреков. Моей праздности нет извинений, и загладить ее может только решимость отныне посвятить себя исполнению долга. Ты устыдил меня, заставив узреть мое небрежение, и с Божьей помощью я приму на себя бремя должностей, которые, как ты мне указал, мои по праву. Я желал, чтобы другой, более достойный, взял на себя это тяготы, но теперь понял: иного выхода у меня нет. Я займу гражданский и военный посты, которые сегодня пустуют. Я водворю порядок в провинции и за ее пределами, верну ей процветание и уважение к закону, который много поколений в ней правил. Я буду защищать Церковь и блюсти ее права. Ты был прав, что пришел ко мне, и я благодарю тебя за жестокие слова. Тебя можно упрекнуть лишь в том, что ты столь долго медлил.
Королевский двор рукоплескал, и (что важнее) свита Манлия уловила главные условия, сокрытые за пышностью фраз. Сохранение римского права, а не навязывание варварских обычаев; восстановление старых должностей; оборона провинции от куда более сурового Эйриха; уважение прав Церкви и — самое главное — защита собственности и решительные меры против беглых сервов. Если он сдержит свои обещания (таково было общее мнение), все улажено. Манлий нашел мастерский ход.
Настоящий разговор состоялся в тот же вечер, и король с епископом вели его с глазу на глаз. И вот тогда-то Манлий и оказался перед выбором, которого надеялся избежать, — он был достаточно прозорлив, чтобы предвидеть его возможность. Понадобились все его мастерство и вся его мудрость: он прощупывал короля, узнавал его силу и слабости, выяснял, в какой мере на него можно давить, а в чем следует отступиться.
Гундобад не желал править именем Рима. Не желал и дальше притворяться, будто служит призраку былого, существующего только в воспоминаниях. Его гордость и сознание собственной значимости помогли ему понять, насколько Манлий в нем нуждается. Он тщательно все рассчитал: он утратит поддержку некоторых землевладельцев, зато поднимется в глазах собственного народа, и его слава возрастет многократно. Он будет править как король бургундов, никому ничем не обязанный и никого над собой не признающий.
Манлию пришлось выбирать: порядок и свобода жить мирно, но без Рима, или же недолгий срок (возможно, всего несколько месяцев) оставаться римлянином.
Он принял требование Гундобада, давно к нему приготовился. Пожертвовать именем — малость. Лучшей сделки не мог бы добиться никто, а многим ничего подобного и в голову не пришло бы. Гундобад умен и наделен гражданскими добродетелями более многих императоров. А еще он понимал, что цветистому красноречию вопреки выбора у Манлия нет, и восхищался, как виртуозно епископ извлек лучшее из того малого, что имел, видел, что Манлий станет надежным и полезным союзником. И еще на него произвело впечатление, как тот с открытыми глазами пошел на сделку, от которой большинство его современников отшатнулись бы с проклятием. И все же король не намеревался выходить за рамки здравого смысла.
А еще, как бы мимоходом, сказал Гундобад, он не намерен продвигаться на юг дальше Везона. Остальной части провинции придется самой о себе заботиться. И он не двинет войска, чтобы снять осаду с Клермона.
К тому времени оба отказались от притворства, с пустословием и комплиментами было покончено. Сейчас два государственных мужа мерялись волей, и оба желали одержать верх.
— Клермон крайне важен, его необходимо отстоять, — ледяным тоном ответил Манлий. — Сними с него осаду, останови Эйриха, и вся провинция примет тебя как спасителя.
Король кивнул:
— Я понимаю это, владыка епископ. Но я прекрасно знаю, что бросать вызов Эйриху неразумно. Я мог бы, как ты говоришь, снять осаду с Клермона. В настоящее время это не составит труда. Он держит там лишь малую часть своего войска. Но что потом? У него людей и земель много больше, чем у меня. Мне придется послать туда всех моих воинов до единого. А это откроет ему дорогу в мои земли. Позволь мне говорить прямо: я могу либо спасти Клермон ненадолго, либо твои земли навсегда. Либо-либо.
— Я был послан к тебе как к хранителю всего Прованса. А теперь должен вернуться и сказать, что спас собственную часть, а остальное оставил на волю Эйриха?
— Боюсь, выбора у тебя нет.
На этом они расстались: Манлию нужно было подумать. Впервые он пожалел, что не может молиться. Позднее, ворочаясь на постели в отведенном ему покое, он выбранил себя за слабость. Молиться!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124
— Достойнейший сын Рима, мы здесь, чтобы потребовать от тебя: исполни свой долг, как и подобает его верному другу. Тебе известно, как враги Рима подтачивают его изнутри и теснят извне; тебе известно, как его войска посылаются сражаться с врагами за морем, и тебе известно, как злонамеренные хитрецы стараются использовать его беды себе во благо. Сервы разбегаются; поля и улицы зарастают травой; разбойники рыщут по дорогам. Все потому, что они думают, будто провинция, откуда я приехал, слаба и беззащитна. И еще потому, обязан я сказать, что ты не вполне понимаешь свой долг и свои обязательства. Зачем Рим пригрел тебя у своей груди, столько лет помогал обретать знания, осыпал почестями и званиями? Разве для того, чтобы ты прожил жизнь только среди своего народа, лишь вспоминая о виденном тобой величии? Или была своя цель в его щедрости? Или он уже тогда провидел, что этот шестилетний мальчик однажды обретет великую силу и власть, примет на себя Богом предначертанную ему роль высокого сановника империи?
Настало время, о достойнейший, принять на себя обязанности, к которым тебя так усердно готовили. Настало время занять место правителя и военачальника Галлии. Уже сейчас люди на улицах усомнились и смеются, видя твое бездействие. Они спрашивают себя: может, его сердце не болит за Рим, может, глупые советники отговаривают его от исполнения долга? Ты должен развеять эти сомнения, принять посты, какие принадлежат тебе по праву, возложить на себя бремя долга и тем заслужить благодарность народа.
Разумеется, это было не все: потоком лились цветистые фразы и витиеватые комплименты, тщательно замаскированные под угрозы и предостережения. Иносказания в иносказаниях, измыслить и понять которые возможно лишь после многих лет практики. В своей речи Манлий обращался к королю как к равному себе гражданину: предлагаемую аннексию пока еще следовало облекать в римские одежды. И король следовал его примеру:
— Добрый епископ, слезы раскаяния выступили у меня на глазах от твоих справедливых упреков. Моей праздности нет извинений, и загладить ее может только решимость отныне посвятить себя исполнению долга. Ты устыдил меня, заставив узреть мое небрежение, и с Божьей помощью я приму на себя бремя должностей, которые, как ты мне указал, мои по праву. Я желал, чтобы другой, более достойный, взял на себя это тяготы, но теперь понял: иного выхода у меня нет. Я займу гражданский и военный посты, которые сегодня пустуют. Я водворю порядок в провинции и за ее пределами, верну ей процветание и уважение к закону, который много поколений в ней правил. Я буду защищать Церковь и блюсти ее права. Ты был прав, что пришел ко мне, и я благодарю тебя за жестокие слова. Тебя можно упрекнуть лишь в том, что ты столь долго медлил.
Королевский двор рукоплескал, и (что важнее) свита Манлия уловила главные условия, сокрытые за пышностью фраз. Сохранение римского права, а не навязывание варварских обычаев; восстановление старых должностей; оборона провинции от куда более сурового Эйриха; уважение прав Церкви и — самое главное — защита собственности и решительные меры против беглых сервов. Если он сдержит свои обещания (таково было общее мнение), все улажено. Манлий нашел мастерский ход.
Настоящий разговор состоялся в тот же вечер, и король с епископом вели его с глазу на глаз. И вот тогда-то Манлий и оказался перед выбором, которого надеялся избежать, — он был достаточно прозорлив, чтобы предвидеть его возможность. Понадобились все его мастерство и вся его мудрость: он прощупывал короля, узнавал его силу и слабости, выяснял, в какой мере на него можно давить, а в чем следует отступиться.
Гундобад не желал править именем Рима. Не желал и дальше притворяться, будто служит призраку былого, существующего только в воспоминаниях. Его гордость и сознание собственной значимости помогли ему понять, насколько Манлий в нем нуждается. Он тщательно все рассчитал: он утратит поддержку некоторых землевладельцев, зато поднимется в глазах собственного народа, и его слава возрастет многократно. Он будет править как король бургундов, никому ничем не обязанный и никого над собой не признающий.
Манлию пришлось выбирать: порядок и свобода жить мирно, но без Рима, или же недолгий срок (возможно, всего несколько месяцев) оставаться римлянином.
Он принял требование Гундобада, давно к нему приготовился. Пожертвовать именем — малость. Лучшей сделки не мог бы добиться никто, а многим ничего подобного и в голову не пришло бы. Гундобад умен и наделен гражданскими добродетелями более многих императоров. А еще он понимал, что цветистому красноречию вопреки выбора у Манлия нет, и восхищался, как виртуозно епископ извлек лучшее из того малого, что имел, видел, что Манлий станет надежным и полезным союзником. И еще на него произвело впечатление, как тот с открытыми глазами пошел на сделку, от которой большинство его современников отшатнулись бы с проклятием. И все же король не намеревался выходить за рамки здравого смысла.
А еще, как бы мимоходом, сказал Гундобад, он не намерен продвигаться на юг дальше Везона. Остальной части провинции придется самой о себе заботиться. И он не двинет войска, чтобы снять осаду с Клермона.
К тому времени оба отказались от притворства, с пустословием и комплиментами было покончено. Сейчас два государственных мужа мерялись волей, и оба желали одержать верх.
— Клермон крайне важен, его необходимо отстоять, — ледяным тоном ответил Манлий. — Сними с него осаду, останови Эйриха, и вся провинция примет тебя как спасителя.
Король кивнул:
— Я понимаю это, владыка епископ. Но я прекрасно знаю, что бросать вызов Эйриху неразумно. Я мог бы, как ты говоришь, снять осаду с Клермона. В настоящее время это не составит труда. Он держит там лишь малую часть своего войска. Но что потом? У него людей и земель много больше, чем у меня. Мне придется послать туда всех моих воинов до единого. А это откроет ему дорогу в мои земли. Позволь мне говорить прямо: я могу либо спасти Клермон ненадолго, либо твои земли навсегда. Либо-либо.
— Я был послан к тебе как к хранителю всего Прованса. А теперь должен вернуться и сказать, что спас собственную часть, а остальное оставил на волю Эйриха?
— Боюсь, выбора у тебя нет.
На этом они расстались: Манлию нужно было подумать. Впервые он пожалел, что не может молиться. Позднее, ворочаясь на постели в отведенном ему покое, он выбранил себя за слабость. Молиться!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124