Это зимой они нас тут встречали. Два «наливника» подожгли. Старший лейтенант Трубников колонны водил. Хороший был человек… Гляди, в этом месте напали…
КамАЗ, жирно коптя, мерно шел на уклон. За обочиной, колесами вверх, перекрутив и покорежив прицеп, висел сожженный «наливник». Рыжий, ржавый, в шелухе и окалине. Солдат страшащимися, мерцающими из-под каски глазами следил за остовом убитой машины.
Колонна сжималась, сокращала разрывы. Одолевала перевал. С мощным гулом, тускло вспыхивая солнцем, извивалась среди круч и откосов.
Они одолели перевал и теперь катили в низину, в туманную, с волнистыми краями долину, наполненную розовым жаром. Казалось, от жара плавились камни, отекали, дымились, и КамАЗы погружались в это варево. Казалось, вот-вот зашелушится на кабинах краска и вскипит в цистернах горючее.
– Ну, здесь опять поспокойнее, – сказал сержант, снимая каску, отирая мокрый, с прилипшими волосами лоб. – А то мозги спекутся! – Он посмотрел на соседа, чей маленький носик покрылся блестящими бусинками. – Засекай к перевалам дорогу! Прошли Рабати – хорошо! Расслабься, отдохни. Здесь им нечего делать. Везде открыто. Потом опять перевал, Каркала. Опасно! Сгруппируйся! Глаза в обе стороны! Место узкое, «духи» могут ударить! Медленно пойдем на подъеме. Пройдем, опять хорошо!.. Ты чувствуй дорогу. Где можно, покемарь. А то так сидеть, как ты, не выдержишь. Глаза лопнут. Понял?
– Понял, – ответил солдат, но каску не снял. Все так же напряженно смотрел на волнистые дали, стискивал автомат на коленях.
И желая его отвлечь, чтоб расслабились, развязались в нем узелки тревоги и муки, сержант причмокнул, присвистнул:
– Все хорошо, одного не хватает! Я в Тагиле на хлебовозке работал. Утречком в пять часов к хлебозаводу подкатишь – тебе в фургон поддоны толкают с горяченьким. Ржаной, ситный. А одну буханку в кабину! Корочку с нее ломаешь – горячая! Пар идет! Едешь, жуешь потихонечку. Красота! Вот бы нам сюда сейчас эту корочку! Как ты считаешь?
– Хорошо бы, – слабо улыбнулся солдат, проведя языком по сухим губам, словно старался припомнить вкус родного хлеба.
– Ну вот, а сейчас передохнем минут десять!
Впереди на бетонке, на безжизненном белесом пространстве, затуманилось облачко пыли. Возникли строения. Колонна подъезжала к заставе. К щитовому домику, к красному, поседевшему на солнце флажку, к БТР, нацелившим пулеметы вдоль трассы, к блиндажам и окопам, из которых выглядывали солдаты в касках. Головной КамАЗ тормознул у шлагбаума. Вся колонна устало подтягивалась, сжималась, наполняя бетонку запыленной горячей сталью.
– Здорово, земляк! – Сержант выпрыгнул из кабины, окинул взглядом стоящего у шлагбаума солдата, его каску, подсумок с боекомплектом, побелевший, потерявший воронение «Калашников». – Как тут у вас на курорте? Виноград, фрукты есть?
– Кончились! – усмехнулся солдат. – Медленно ехал! Только что разобрали последние!
– Не везет мне, честное слово! – Сержант с наслаждением потягивался, разминая затекшие плечи. – Давай вылезай, рязанский! – пригласил он сменщика. Тот осторожно покинул кабину, прихватив с собой автомат. – Видишь, какой у них здесь санаторий!.. Кури, земляк! – угощал он солдата сигаретами. – Как там у Каркалы, спокойно?
– Вроде с утра спокойно, – затянулся сигаретой солдат. – Комбат говорил на разводе, какие-то перемещения наблюдались. С вертолета вроде бы видели. А там кто их знает! Не стреляли!
– Вот и ладно, значит, проедем!
Вдоль машин приближался старший колонны, краснолицый майор. Прихрамывал, окликал на ходу водителей. Портупея сбилась, и под ней топорщился жеваный линялый китель.
– Слишком быстро идете!.. Пяток километров сбрось, хвост отстает! – устало бросил он сержанту, ударив ботинком в ребристый скат КамАЗа. – Колодки держат? Сейчас пойдет под уклон. Тормози двигателем… Дай пока ему повести, – кивнул он на сменщика. – К Каркале подойдем, сам сядешь!
Отступил на шаг, приложил ладонь ко рту, крикнул хрипло:
– По машинам!
Шлагбаум открылся. Колонна загудела, пошла. Мелькнул плакатик с надписью: «Счастливого пути!»
Сержант развалился на просторном сиденье. Наблюдал, как рязанец прилежно и точно вращает широкий руль. Ведет КамАЗ, напрягаясь за баранкой худым щуплым телом.
– Старшой – мужик голова! – рассуждал он. – С ним хорошо ходить! Спокойно… Слышь, а ну посмотри! – Он открыл ящик в панели. Извлек из него автоматную гильзу, начищенную до золотистого блеска, сплющенную на конце, подвешенную на цепочке. – Я тебе хотел показать!
– Это что? – солдат скосил глаза.
– И ты заведи, придется. Адрес домашний. Никогда не сгорит. Везем-то не хлеб, а горючее! – он надел на себя цепочку, опустил латунную гильзу под рубаху на грудь.
КамАЗ раздвигал стеклянной толстолобой кабиной мутные дали. Вздрагивал на швах и на стыках, пролетая бетонные плиты.
Колонна достигла предгорий, катила среди лысых, опаленных вершин. Было пусто. Впереди на бетоне текли миражи. На обочине, погружая узловатые ноги в несуществующую стеклянную воду, возник караван верблюдов. Мелькнули за стеклом пыльные горбы и попоны, полосатые тюки, темные лица погонщиков. Желтели в стороне развалины старой мечети с голубой крупицей уцелевшего, невыклеванного изразца. И снова – голые склоны, белые от жара откосы. Иногда из этого жара, вынося на крыльях седой, легкий пепел, вылетал ястреб. Парил над дорогой спереди колонны, и водители сквозь стекла смотрели на одинокую птицу.
Сержант отдыхал на сиденье. Не на дорогу глядел, а в горячее бесцветное небо. Говорил рулившему сменщику:
– Мы с ней в соседних домах живем. Сколько себя помню, и ее столько же помню. Сначала не замечал почти. Ну, девчонка, ну, соседка, ничего особенного! То в школе столкнемся, то во дворе, то в магазине. Не здоровались. Однажды вокруг школы сажали деревья. Выпало мне с ней дерево нести, рябинку. Она за веточки несет, я – за корень. Поднесли к яме. Я дерюжку с корней развернул, окунул вниз. Она за стволик держится. Я лопатой – землицу. Посадили, взглянул на нее и ахнул! Красивая! За рябинку держится, на меня смотрит. «Дерево, – говорит, – мы с тобой посадили. Теперь у нас есть наше дерево». И с тех пор я ее полюбил. Не разлучались ни днем, ни вечером. Как в армию мне идти, говорит: «Давай поженимся! Хочу быть тебе женой! Может, тебя в Афганистан пошлют. Хочу от тебя ребенка! Вдруг ты погибнешь, хочу, чтоб ребенок остался!» А я говорю: «Подожди. Вернусь – поженимся. А погибну – зачем тебе вдовой оставаться? У тебя вся жизнь впереди!» А она как заплачет: «Никакой другой жизни! Только с тобой!» Перед тем как мне уходить, пошли мы к нашей рябине. А на ней уже красные ягодки, синица свищет. «Это к счастью! – говорит. – Это к счастью!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116
КамАЗ, жирно коптя, мерно шел на уклон. За обочиной, колесами вверх, перекрутив и покорежив прицеп, висел сожженный «наливник». Рыжий, ржавый, в шелухе и окалине. Солдат страшащимися, мерцающими из-под каски глазами следил за остовом убитой машины.
Колонна сжималась, сокращала разрывы. Одолевала перевал. С мощным гулом, тускло вспыхивая солнцем, извивалась среди круч и откосов.
Они одолели перевал и теперь катили в низину, в туманную, с волнистыми краями долину, наполненную розовым жаром. Казалось, от жара плавились камни, отекали, дымились, и КамАЗы погружались в это варево. Казалось, вот-вот зашелушится на кабинах краска и вскипит в цистернах горючее.
– Ну, здесь опять поспокойнее, – сказал сержант, снимая каску, отирая мокрый, с прилипшими волосами лоб. – А то мозги спекутся! – Он посмотрел на соседа, чей маленький носик покрылся блестящими бусинками. – Засекай к перевалам дорогу! Прошли Рабати – хорошо! Расслабься, отдохни. Здесь им нечего делать. Везде открыто. Потом опять перевал, Каркала. Опасно! Сгруппируйся! Глаза в обе стороны! Место узкое, «духи» могут ударить! Медленно пойдем на подъеме. Пройдем, опять хорошо!.. Ты чувствуй дорогу. Где можно, покемарь. А то так сидеть, как ты, не выдержишь. Глаза лопнут. Понял?
– Понял, – ответил солдат, но каску не снял. Все так же напряженно смотрел на волнистые дали, стискивал автомат на коленях.
И желая его отвлечь, чтоб расслабились, развязались в нем узелки тревоги и муки, сержант причмокнул, присвистнул:
– Все хорошо, одного не хватает! Я в Тагиле на хлебовозке работал. Утречком в пять часов к хлебозаводу подкатишь – тебе в фургон поддоны толкают с горяченьким. Ржаной, ситный. А одну буханку в кабину! Корочку с нее ломаешь – горячая! Пар идет! Едешь, жуешь потихонечку. Красота! Вот бы нам сюда сейчас эту корочку! Как ты считаешь?
– Хорошо бы, – слабо улыбнулся солдат, проведя языком по сухим губам, словно старался припомнить вкус родного хлеба.
– Ну вот, а сейчас передохнем минут десять!
Впереди на бетонке, на безжизненном белесом пространстве, затуманилось облачко пыли. Возникли строения. Колонна подъезжала к заставе. К щитовому домику, к красному, поседевшему на солнце флажку, к БТР, нацелившим пулеметы вдоль трассы, к блиндажам и окопам, из которых выглядывали солдаты в касках. Головной КамАЗ тормознул у шлагбаума. Вся колонна устало подтягивалась, сжималась, наполняя бетонку запыленной горячей сталью.
– Здорово, земляк! – Сержант выпрыгнул из кабины, окинул взглядом стоящего у шлагбаума солдата, его каску, подсумок с боекомплектом, побелевший, потерявший воронение «Калашников». – Как тут у вас на курорте? Виноград, фрукты есть?
– Кончились! – усмехнулся солдат. – Медленно ехал! Только что разобрали последние!
– Не везет мне, честное слово! – Сержант с наслаждением потягивался, разминая затекшие плечи. – Давай вылезай, рязанский! – пригласил он сменщика. Тот осторожно покинул кабину, прихватив с собой автомат. – Видишь, какой у них здесь санаторий!.. Кури, земляк! – угощал он солдата сигаретами. – Как там у Каркалы, спокойно?
– Вроде с утра спокойно, – затянулся сигаретой солдат. – Комбат говорил на разводе, какие-то перемещения наблюдались. С вертолета вроде бы видели. А там кто их знает! Не стреляли!
– Вот и ладно, значит, проедем!
Вдоль машин приближался старший колонны, краснолицый майор. Прихрамывал, окликал на ходу водителей. Портупея сбилась, и под ней топорщился жеваный линялый китель.
– Слишком быстро идете!.. Пяток километров сбрось, хвост отстает! – устало бросил он сержанту, ударив ботинком в ребристый скат КамАЗа. – Колодки держат? Сейчас пойдет под уклон. Тормози двигателем… Дай пока ему повести, – кивнул он на сменщика. – К Каркале подойдем, сам сядешь!
Отступил на шаг, приложил ладонь ко рту, крикнул хрипло:
– По машинам!
Шлагбаум открылся. Колонна загудела, пошла. Мелькнул плакатик с надписью: «Счастливого пути!»
Сержант развалился на просторном сиденье. Наблюдал, как рязанец прилежно и точно вращает широкий руль. Ведет КамАЗ, напрягаясь за баранкой худым щуплым телом.
– Старшой – мужик голова! – рассуждал он. – С ним хорошо ходить! Спокойно… Слышь, а ну посмотри! – Он открыл ящик в панели. Извлек из него автоматную гильзу, начищенную до золотистого блеска, сплющенную на конце, подвешенную на цепочке. – Я тебе хотел показать!
– Это что? – солдат скосил глаза.
– И ты заведи, придется. Адрес домашний. Никогда не сгорит. Везем-то не хлеб, а горючее! – он надел на себя цепочку, опустил латунную гильзу под рубаху на грудь.
КамАЗ раздвигал стеклянной толстолобой кабиной мутные дали. Вздрагивал на швах и на стыках, пролетая бетонные плиты.
Колонна достигла предгорий, катила среди лысых, опаленных вершин. Было пусто. Впереди на бетоне текли миражи. На обочине, погружая узловатые ноги в несуществующую стеклянную воду, возник караван верблюдов. Мелькнули за стеклом пыльные горбы и попоны, полосатые тюки, темные лица погонщиков. Желтели в стороне развалины старой мечети с голубой крупицей уцелевшего, невыклеванного изразца. И снова – голые склоны, белые от жара откосы. Иногда из этого жара, вынося на крыльях седой, легкий пепел, вылетал ястреб. Парил над дорогой спереди колонны, и водители сквозь стекла смотрели на одинокую птицу.
Сержант отдыхал на сиденье. Не на дорогу глядел, а в горячее бесцветное небо. Говорил рулившему сменщику:
– Мы с ней в соседних домах живем. Сколько себя помню, и ее столько же помню. Сначала не замечал почти. Ну, девчонка, ну, соседка, ничего особенного! То в школе столкнемся, то во дворе, то в магазине. Не здоровались. Однажды вокруг школы сажали деревья. Выпало мне с ней дерево нести, рябинку. Она за веточки несет, я – за корень. Поднесли к яме. Я дерюжку с корней развернул, окунул вниз. Она за стволик держится. Я лопатой – землицу. Посадили, взглянул на нее и ахнул! Красивая! За рябинку держится, на меня смотрит. «Дерево, – говорит, – мы с тобой посадили. Теперь у нас есть наше дерево». И с тех пор я ее полюбил. Не разлучались ни днем, ни вечером. Как в армию мне идти, говорит: «Давай поженимся! Хочу быть тебе женой! Может, тебя в Афганистан пошлют. Хочу от тебя ребенка! Вдруг ты погибнешь, хочу, чтоб ребенок остался!» А я говорю: «Подожди. Вернусь – поженимся. А погибну – зачем тебе вдовой оставаться? У тебя вся жизнь впереди!» А она как заплачет: «Никакой другой жизни! Только с тобой!» Перед тем как мне уходить, пошли мы к нашей рябине. А на ней уже красные ягодки, синица свищет. «Это к счастью! – говорит. – Это к счастью!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116