Она убрала со стола… Думала, вот кончаются, подходят к концу два ее «афганских» года. Там, в Калуге, когда собиралась сюда, подрядилась работать в гарнизонной библиотеке, два этих года казались пугающими, требующими от нее неженской выносливости, мужества, даже жертвы.
Теперь же это прошедшее время было наполнено ярким, дорогим и мучительным смыслом. Казалось самым важным временем жизни. Здесь, в гарнизоне, повстречался ей человек, невозможный в прежнем ее житье. Стал самым дорогим и желанным. Превратил этот выжженный, окруженный стеной кусок афганской степи в самый счастливый для нее уголок.
И сегодня ушел он в поход, в долгий, опасный. И она, окаменевшая, лишенная речи, с каменным сердцем, не сказала ему прощального слова, отпустила без напутствия. И теперь непроизнесенное слово не спасет его от пули и раны. И если с ним случится несчастье, вина будет ее.
Ей стало так страшно, такую боль и предчувствие испытала она, что руки, державшие чашку, задрожали. Чашка упала, рассыпалась на груду осколков. Она стояла над ними, держа черепок с цветком.
Она пришла в библиотеку, в сумрачное, похожее на ангар помещение. И сразу же полила цветы. В консервных банках чахли и мучились, приживались к чужой земле и воде русские гераньки и примулы, привезенные отпускниками. Она жалела цветы. Нарекала их человеческими именами. Поливая, разговаривала с ними. Радовалась каждому новому робкому листику, искала, но не находила бутонов.
Разложила на столе кипу свежих газет, доставленных самолетом. Расставила по полкам стопку зачитанных, замусоленных книг. Стала ждать посетителей, поглядывая в окно, где изредка мелькали фигуры военных, слышались команды и окрики. Над круглыми, склепанными из железа жилищами, в которых жили офицеры и прапорщики, туманились горы. Туда, к этим голубым туманным горам, ушел полк, ушли читатели книг, затянутые в бронежилеты, втиснутые в боевые машины. Гарнизон был пустынным и тихим.
Первым явился маленький солдатик с обгорелым, облупленным носом, в слишком больших тяжелых для него башмаках, остро пахнущих ваксой. Топтался неуверенно, держа руки по швам, мигая из-под панамы.
– Подходи, ты что ж! – подозвала она его, мгновенно пожалев, сравнив с черенком в мятой банке. – Ты что ж, с полком не ушел?
– Не пошел, – осторожно, как по воде, переступал ботинками солдатик. Приблизился, и она увидела, что руки у него в цыпках, царапинах, в серой стальной пыли, а рубаха в брызгах ружейного масла. – Я в комендантской роте. Пока не взяли. Сказали, успею еще!
– Успеешь. – Она незаметно вздохнула, испытала желание провести рукой по его худому плечу. – Сколько ты служишь?
– Здесь второй месяц. А так уже пятый.
– Еще не привык? Я вот полгода привыкнуть никак не могла. Куда ни гляну, все серое. Из зеленого одно только крашеное железо да форма солдатская. Но разве это зеленое? Разве это лес, трава?
– Вот и я тоже! – оживился солдатик, заморгал благодарно. – Зеленого мне не хватает. У нас под Белгородом все сейчас зеленеет, лес, луг, кусты в палисаднике. У нас перед домом сирень. От нее свет в доме и то зеленый!
Она видела, как он утончился, поднялся на цыпочки, словно хотел заглянуть через горы и степи, туда, где растет сирень. Она терпеливо ждала, когда налюбуется, насмотрится, вернется обратно.
– Какую ты книгу хочешь?
– Мне бы про деревню, как раз бы про лес, про реку, – попросил он, доверяясь ей, не боясь, что она посмеется. – Очень хочу про природу!
Она поднялась, долго выбирала. Достала томик Пришвина, протянула солдату.
– Вот это возьми. Тут много хорошего, доброго. Тебе понравится. Придешь и расскажешь, ладно?
– Расскажу, – закивал солдат. Взял книгу. Осторожно погладил корешок, как бы вновь привыкал к этому нежелезному, без болтов и заклепок, предмету. Вывел на карточке подпись – «Петрухин».
Следом явился прапорщик – худая шея, острые скулы, маленькие колючие усики, зеленые рысьи глаза. Вошел с сигаретой, сделал на пороге последнюю яростную затяжку, погасил ее за спиной о косяк.
– Вот, ляха-муха, еще полдня не прошло, а уже шестая!.. Здравствуй, Татьяна Владимировна! Прости, что сразу не поздоровкался!
– Ты что такой взвинченный, Дегтяренко? Похудел, я смотрю, еще больше! – Она вглядывалась в коричневое высохшее лицо.
– Да спятил я с этими картами, ляха-муха! Начальство меня погоняет: «Дегтяренко, карты! Дегтяренко, карты!» Я из этих карт не вылезаю! Они мне ночью снятся! «Нагахан-Магахан!» «Тулунды-Булунды!» Ляха-муха! Отпустите, говорю, товарищ полковник, на боевые действия. Дайте мне от этих карт отдохнуть! «Нет, – говорит, – Дегтяренко, ты здесь мне нужен!..» Сейчас вертолетчики приходили за картами. Я прошу: «Разрешите, товарищ полковник, с ними полечу, сам передам карты!» – «Нет, – говорит, – без тебя найдем кого посылать. А ты здесь работай!» Мне эти карты вот где сидят, ляха-муха!
Он дергал углом рта, скалил желтые зубы. Ей захотелось поднести ему стакан чистой воды, быть может, колодезной. Чтоб она его остудила, оросила, погасила ядовитый огонь в глазах.
– А как дома у тебя, Дегтяренко? Что с дочкой?
– Да возили ее к окулисту. Говорят, операция будет. Я им пишу: «Что ж вы девку уберечь не смогли? Я, – говорю, – был на месте, она очков не носила, а сейчас двойные! Что ж, – говорю, – вас столько баб собралось, а за одним ребенком уследить не можете! Чем вы там занимаетесь!» Я здесь этот чертов «Нагахан-Магахан» наношу, а у меня там девка слепнет!
– Да это бывает, Дегтяренко! Связано с детским развитием. Быстрое развитие, а глаза не успевают за ростом. Сейчас, говорят, удивительные операции на глазах делают! Вот увидишь, восстановится у твоей дочки зрение. – Она утешала его. Видела, он понемногу успокаивается. Не так резко дергается рот, исчезает злая зелень в глазах. – Что тебе дать почитать? Хочешь Тургенева? Отдохнешь душой.
– Нет, Татьяна Владимировна, дай детектив.
– Опять детектив? Ты же брал!
– Ничего другого читать не могу. Вклеюсь в эту книгу: кто-то кого-то кокнул, кого-то ищут, догоняют! Мне все равно. Только бы остаток дня сжечь, ни о чем не думать!..
Он схватил какой-то потрепанный несусветный детектив. Унес, забыв расписаться в формуляре.
Она рассеянно перебирала формуляры за столом, глядя на стену с вырезанным из журнала портретиком Горького. Вот здесь, под этим самым портретиком, впервые близко увидела его, грозного командира, перед кем замирал в едином дыхании монолитный строй одинаковых, напряженных солдат. Офицеры шли навстречу, печатая шаг. Оркестр в меди тарелок, в барабанном бое наполнял душный воздух тревожным громом и рокотом. Роты, одна за другой, колыхнувшись, начинали движение, поднимали пыль, надвигались плотными литыми брусками. И он, командир, то грозно, то бодро напутствовал их.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116