Как ни странно, но Ник чувствовал, что Филипп Маркхам очень ей подходит. Они во многом были похожи друг на друга. И иногда Нику казалось, что именно Маркхаму удалось успокоить Хиллари.
Лучше всего Нику было, когда он оставался один с Джонни. В течение долгих месяцев, проведенных в Париже, он мечтал о таком времени и тосковал по общению с сыном. Но теперь в Марблхеде у него появилась возможность думать и о Лиане. Он отправлялся в долгие прогулки по берегу, смотрел на море и вспоминал корабль, спасение утопающих, бесконечные разговоры с Лианой и их страстную любовь в крохотной каюте. Все это казалось теперь далеким сном, и всякий раз, смотря на сына, Ник понимал, как она была права, предоставив ему свободу, хотя обоим им пришлось заплатить за свою любовь слишком дорого. Ему часто хотелось позвонить ей, узнать, как она, сказать ей, как сильно он ее любит и всегда будет любить, но он понимал, что малейшая попытка связаться с ней будет жестокостью.
Только осенью, уже в Нью-Йорке, он дошел до того, что однажды вечером снял трубку. Хиллари не было дома уже несколько дней. Джонни спал, а Ник несколько часов просидел в гостиной, вспоминая Лиану: звук ее голоса, нежное прикосновение ее кожи. Он знал, что никогда не забудет ее. Но, возможно, она смогла его забыть, говорил он себе. И он, осторожно опустив трубку на рычаг, вышел на улицу. Стоял прохладный и ветреный сентябрьский вечер, в воздухе пахло свежестью. Ник знал, что, если Джонни проснется, горничные услышат, и потому не спешил возвращаться. Он несколько часов бродил по нью-йоркским улицам и только потом повернул к дому. Ник еще не спал, когда в два часа ночи вернулась Хиллари, и он услышал, как хлопнула дверь ее спальни. Он прекрасно помнил то время, когда подобные выходки сводили его с ума, но теперь ему стало все равно. Теперь он сходил с ума от одиночества — без Лианы.
Глава двадцать шестая
В ноябре 1940 года было официально сформировано правительство Виши во главе с Петеном, и Арман де Вильер получил в нем высокий пост Теперь его мнимая измена Франции перестала быть для кого-нибудь секретом. Но к этому моменту Лиана уже привыкла к тому, что ее сторонятся Она давно стала в Вашингтоне парией. Лиана больше не ждала телефонных звонков и приглашений День за днем она просто сидела дома в ожидании, когда вернутся из школы девочки Это чем-то напоминало ей жизнь в Париже после объявления войны, когда Арман по пятнадцать часов в день проводил на работе. Но тогда она, по крайней мере, знала, что он рано или поздно вернется домой, к ней. А теперь только одному Богу было известно, когда они встретятся вновь. Временами ей казалось, что она просто сошла с ума, когда сказала Нику, что они должны прекратить всякие отношения Кому бы от их отношений было хуже? Кому бы это причинило боль? Кто бы о них узнал? Знала бы она сама, а возможно, и девочки; со временем наверняка и Арман узнал бы. Она поступила совершенно правильно, но как горько бывало на душе, когда она вспоминала о Нике. Уже четыре месяца она только и делала, что думала о тех тринадцати счастливых днях на корабле, загзагами идущем из Франции в Штаты.
Арман писал редко и мало, теперь он уже не подписывал письма — они переправлялись через участников фронта Сопротивления. Они доходили до Лианы сложными подпольными путями, сначала попадали в Лондон или какой-нибудь английский порт, а оттуда пересылались в Штаты на грузовых судах или военных кораблях. Письма приходили нерегулярно, и, когда их не было, Лиана гадала, означает ли это, что пересыльный убит или затонул корабль. Выяснить этого она, конечно, не могла. Однако одно она знала точно или, вернее, ощущала — Арман в опасности. Он занимал столь высокое положение, что, если нацистам и Петену станет известно о его предательстве, он будет расстрелян на месте.
«…Любовь моя, у нас очень много работы. Мы спасаем не только людей, но и национальные сокровища — мы крадем из Лувра произведения искусства и прячем их в амбарах, сараях, в стогах сена по всей Франции, чтобы их не успели переправить в Берлин. Возможно, потребуется не одна жизнь, чтобы потом отреставрировать картины, покрытые сеном и гусиным пометом, но все же, пусть в малом, мы не даем им обирать нас… даже крохотный, отвоеванный нами клочок нашей истории — победа… Плюс люди, которым мы помогаем исчезнуть, чтобы спасти им жизнь. Только осознание того, что мы делаем великое дело и спасаем людей, помогает мне смириться с тем, что тебя нет рядом, нет твоей любви, улыбки, нежной ласки…»
Его письма разрывали ей сердце, и она временами задумывалась, а стоило ли то, что он делает, такого риска. Одна картина… одна скульптура… одно достояние истории — возможно, в обмен на его жизнь? Неужели он действительно считает, что это стоит такого риска? И все же в письмах Армана она ощущала ту страстную преданность, которую он всегда питал к Франции. Воистину Арман де Вильер любил свое отечество больше всего на свете. Он честно служил ему повсюду, а теперь защищал от тех, кто намеревался стереть его с лица земли и бросить издыхающим на обочине истории.
Лиана восхищалась нравственными принципами, стоявшими за делом Армана, и все же теперь, наблюдая, как сторонятся дочерей их прежние подруги, она снова и снова подвергала сомнению мудрость решения, принятого их отцом. Лучше бы он уехал в Северную Африку или в Лондон с де Голлем, боролся бы там, открыто сотрудничал со «Свободной Францией», чем заниматься подрывной деятельностью на родине под знаменами Петена, что не приносило ему никакой славы. Лиана знала, что Арман отдается гораздо более важному делу, чем просто спасение французского искусства, понимала и то, насколько важно хранить суть этого дела в тайне даже от нее — чтобы не рисковать чужими жизнями и его собственной, поэтому она не, могла в точности знать, какие муки терзали его и какому риску он в действительности подвергался.
А в это время в Париже Арман, сидя за своим рабочим столом под раскинувшейся во всю стену свастикой, смотрел на парижское небо и вспоминал лицо Лианы, ее бодрый голос, то, как она выглядела в девятнадцать, двадцать один, но затем усилием воли заставлял себя забыть ее и вновь возвращался к работе. С тех пор как Лиана покинула Францию, он страшно похудел, осунулся от переутомления, постоянного напряжения и бессонницы. Один глаз у него начал дергаться в нервном тике, но для окружающих Арман выглядел абсолютно спокойным. Казалось, он полностью верит в дело Виши, и к ноябрю 1940 года ему удалось завоевать доверие обеих сторон. Единственное, чего он опасался, так это того, что время не на его стороне. За два года Арман постарел на пятнадцать лет, и зеркало не обманывало его. Ему шел пятьдесят восьмой, а ощущал он себя на все девяносто пять.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108
Лучше всего Нику было, когда он оставался один с Джонни. В течение долгих месяцев, проведенных в Париже, он мечтал о таком времени и тосковал по общению с сыном. Но теперь в Марблхеде у него появилась возможность думать и о Лиане. Он отправлялся в долгие прогулки по берегу, смотрел на море и вспоминал корабль, спасение утопающих, бесконечные разговоры с Лианой и их страстную любовь в крохотной каюте. Все это казалось теперь далеким сном, и всякий раз, смотря на сына, Ник понимал, как она была права, предоставив ему свободу, хотя обоим им пришлось заплатить за свою любовь слишком дорого. Ему часто хотелось позвонить ей, узнать, как она, сказать ей, как сильно он ее любит и всегда будет любить, но он понимал, что малейшая попытка связаться с ней будет жестокостью.
Только осенью, уже в Нью-Йорке, он дошел до того, что однажды вечером снял трубку. Хиллари не было дома уже несколько дней. Джонни спал, а Ник несколько часов просидел в гостиной, вспоминая Лиану: звук ее голоса, нежное прикосновение ее кожи. Он знал, что никогда не забудет ее. Но, возможно, она смогла его забыть, говорил он себе. И он, осторожно опустив трубку на рычаг, вышел на улицу. Стоял прохладный и ветреный сентябрьский вечер, в воздухе пахло свежестью. Ник знал, что, если Джонни проснется, горничные услышат, и потому не спешил возвращаться. Он несколько часов бродил по нью-йоркским улицам и только потом повернул к дому. Ник еще не спал, когда в два часа ночи вернулась Хиллари, и он услышал, как хлопнула дверь ее спальни. Он прекрасно помнил то время, когда подобные выходки сводили его с ума, но теперь ему стало все равно. Теперь он сходил с ума от одиночества — без Лианы.
Глава двадцать шестая
В ноябре 1940 года было официально сформировано правительство Виши во главе с Петеном, и Арман де Вильер получил в нем высокий пост Теперь его мнимая измена Франции перестала быть для кого-нибудь секретом. Но к этому моменту Лиана уже привыкла к тому, что ее сторонятся Она давно стала в Вашингтоне парией. Лиана больше не ждала телефонных звонков и приглашений День за днем она просто сидела дома в ожидании, когда вернутся из школы девочки Это чем-то напоминало ей жизнь в Париже после объявления войны, когда Арман по пятнадцать часов в день проводил на работе. Но тогда она, по крайней мере, знала, что он рано или поздно вернется домой, к ней. А теперь только одному Богу было известно, когда они встретятся вновь. Временами ей казалось, что она просто сошла с ума, когда сказала Нику, что они должны прекратить всякие отношения Кому бы от их отношений было хуже? Кому бы это причинило боль? Кто бы о них узнал? Знала бы она сама, а возможно, и девочки; со временем наверняка и Арман узнал бы. Она поступила совершенно правильно, но как горько бывало на душе, когда она вспоминала о Нике. Уже четыре месяца она только и делала, что думала о тех тринадцати счастливых днях на корабле, загзагами идущем из Франции в Штаты.
Арман писал редко и мало, теперь он уже не подписывал письма — они переправлялись через участников фронта Сопротивления. Они доходили до Лианы сложными подпольными путями, сначала попадали в Лондон или какой-нибудь английский порт, а оттуда пересылались в Штаты на грузовых судах или военных кораблях. Письма приходили нерегулярно, и, когда их не было, Лиана гадала, означает ли это, что пересыльный убит или затонул корабль. Выяснить этого она, конечно, не могла. Однако одно она знала точно или, вернее, ощущала — Арман в опасности. Он занимал столь высокое положение, что, если нацистам и Петену станет известно о его предательстве, он будет расстрелян на месте.
«…Любовь моя, у нас очень много работы. Мы спасаем не только людей, но и национальные сокровища — мы крадем из Лувра произведения искусства и прячем их в амбарах, сараях, в стогах сена по всей Франции, чтобы их не успели переправить в Берлин. Возможно, потребуется не одна жизнь, чтобы потом отреставрировать картины, покрытые сеном и гусиным пометом, но все же, пусть в малом, мы не даем им обирать нас… даже крохотный, отвоеванный нами клочок нашей истории — победа… Плюс люди, которым мы помогаем исчезнуть, чтобы спасти им жизнь. Только осознание того, что мы делаем великое дело и спасаем людей, помогает мне смириться с тем, что тебя нет рядом, нет твоей любви, улыбки, нежной ласки…»
Его письма разрывали ей сердце, и она временами задумывалась, а стоило ли то, что он делает, такого риска. Одна картина… одна скульптура… одно достояние истории — возможно, в обмен на его жизнь? Неужели он действительно считает, что это стоит такого риска? И все же в письмах Армана она ощущала ту страстную преданность, которую он всегда питал к Франции. Воистину Арман де Вильер любил свое отечество больше всего на свете. Он честно служил ему повсюду, а теперь защищал от тех, кто намеревался стереть его с лица земли и бросить издыхающим на обочине истории.
Лиана восхищалась нравственными принципами, стоявшими за делом Армана, и все же теперь, наблюдая, как сторонятся дочерей их прежние подруги, она снова и снова подвергала сомнению мудрость решения, принятого их отцом. Лучше бы он уехал в Северную Африку или в Лондон с де Голлем, боролся бы там, открыто сотрудничал со «Свободной Францией», чем заниматься подрывной деятельностью на родине под знаменами Петена, что не приносило ему никакой славы. Лиана знала, что Арман отдается гораздо более важному делу, чем просто спасение французского искусства, понимала и то, насколько важно хранить суть этого дела в тайне даже от нее — чтобы не рисковать чужими жизнями и его собственной, поэтому она не, могла в точности знать, какие муки терзали его и какому риску он в действительности подвергался.
А в это время в Париже Арман, сидя за своим рабочим столом под раскинувшейся во всю стену свастикой, смотрел на парижское небо и вспоминал лицо Лианы, ее бодрый голос, то, как она выглядела в девятнадцать, двадцать один, но затем усилием воли заставлял себя забыть ее и вновь возвращался к работе. С тех пор как Лиана покинула Францию, он страшно похудел, осунулся от переутомления, постоянного напряжения и бессонницы. Один глаз у него начал дергаться в нервном тике, но для окружающих Арман выглядел абсолютно спокойным. Казалось, он полностью верит в дело Виши, и к ноябрю 1940 года ему удалось завоевать доверие обеих сторон. Единственное, чего он опасался, так это того, что время не на его стороне. За два года Арман постарел на пятнадцать лет, и зеркало не обманывало его. Ему шел пятьдесят восьмой, а ощущал он себя на все девяносто пять.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108