Я, в натуре, член народного контроля!…»
Любил я тогда такие приколы.
Но в тот раз прикалываться не пришлось. Очень уж сильно. Так, по мелочи.
«…что, заброшенная дорога? Ладно. Запретная долина? Схожу, посмотрю по случаю. Что, не для всех она? А я осторожно. Все равно нельзя? Тогда, еще осторожнее…»
Так и добрался до каменной избушки. И, если б ни гроза с грязевыми потоками, обратно б повернул. Снаружи-то ничего особенного. Грубые, толстенные плиты, круглая, метр в поперечнике, дыра, а рядом пробка-дверка для дыры валяется. Тоже каменная. Было б из чего тайну делать. Вот когда внутрь забрался, тогда да… Все стены в орнаментах. И потолок. И пол. Странные такие рисунки. Как резьба по кости. Чем больше на них смотришь, тем страннее себя чувствуешь. Будто проваливаешься в рисунок. Или стены отодвигаются — места больше становится. И звуки другие. И воздух вкуснее.
Ни «добрая хозяйка», ни ее дед ничего мне потом не сказали. Словно не знали, откуда я вернулся. Или им все равно было. Типа, хозяин-барин: хочет — живет, не хочет — удавится. А вот Пал Нилыч в молчанку играть не стал. Только глянул на меня, и фыркнул в усы: "Нашел-таки дольмен , беспокойная душа. Теперь прислушивайся и присматривайся: много странного в тебе и вокруг тебя станет происходить".
Ну, тут он загнул. Ничего особенно странного со мной не случилось. Женился, развелся, в армию сходил. Картины, как Пал Нилыч, я малевать не стал. И экстрасенсом не заделался. Правда, стишата мне хотелось писать одно время. Но как захотелось, так и расхотелось. Врач я — не стихоплет.
И телепатом я не стал. Только раз и получилось всего. Года четыре назад. Когда Нилыча сердце прихватило. Я это и с Кипра услышал . Так все бросил и прилетел. Рано старикан на тот свет собрался. На нем ведь полбольницы держалось. А вторая половина — на мне. Одному мне все не вытянуть. «Молодой, зеленый, краска на дипломе еще не обсохла…»
А больного изнутри видеть я и раньше мог. До крымского дольмена еще. Кажется. Да и не так часто это получается. Видеть, а не только смотреть. «Тренироваться больше надо, уважаемый…» Старику легко говорить. С его опытом ни рентген, ни анализы не нужны. Только глянул — и готовый диагноз. А мне руками щупать надо. И настроение соответствующее требуется. «Тренироваться…» Типа, завалил в спортзал: «Мне тут пресс подкачать надо и ясновидение. Какой аппарат порекомендуешь?…»
— Долм-И.
— Чего?…
Я так резко остановился, что чуть не упал. Меня толкнули в спину.
Лежа тоже оказалось очень даже неплохо.
Машка осталась стоять.
— Ты спрашивал, как называется дом чарутти. Долм-И.
— Ага. Понятно. У нас эти домики по-другому обзывают. Но очень похоже. Совпадение, наверно. Хоть мой наставник говорил, что совпадений не бывает.
С земли подниматься не хотелось. Теплой она была. И молодой травой пахла.
— Так ты истинно их видел?
— Чарутти?
— Нет. Долм-И.
— Видел. Раза три. Или четыре.
Тепло как весной. И настроение весеннее. Рюкзачок жратвы, подходящую компашку, и такой пикничок можно было бы устроить!…
— А я первый раз вижу.
— Ну, и…
— Говорят, те, кто их видят, умирают.
— Ага. Про тиаму тоже так говорили.
Машка промолчала, только покосилась на мою правую руку. С ладони так и не сошел след листа. Я вот почти забыл о нем. Не болит, не мешает — ну, и ладушки. Некоторые с родимым пятном живут. На лице. И ничего. А у меня — вроде как след от ожога. Старого. Не сразу и заметишь, если не знаешь, где смотреть.
— Слышь, Машка, надеюсь, хозяин не обидится, что мы на его дом глазели?
— Кто?
— Ну, чарутти, что живет там.
— Чарутти не живут в Долм-И.
— Да? Тогда на фига им этот дворец?
— Чтобы умереть в нем.
— Подожди-подожди, — я перевернулся на спину, закинул руки за голову. Хорошо так, аж глаза закрываются. — А кто мне говорил: «…прожив одну жизнь, они меняют облик…» и все такое?…
— Я говорила. Только…
— Ну, ну…
— Не все чарутти изменяются. Те, кто не хочет, или не может, приходят умирать в Долм-И.
— Ага. И дверь за собой закрывают.
— Откуда ты знаешь?!
Машка присела, склонилась надо мной. Глазищи огромные. И светятся. Днем.
А это что-то новенькое.
— Пошутил я. Пошутил. Чего ты так перепугалась?
— С этим не шутят, ларт.
— Ладно, не буду больше.
— Ларт…
— Чего тебе?
Так не хочется открывать глаза. А Машка аплодирует. Пока тихо и редко. Вроде как шепотом. Но с нее станется и овацию устроить.
— Ларт, уходить надо.
— Зачем?
— Мы слишком близко к Долм-И. Я не знаю, что это за место и…
— Нормальное место. Тихое, спокойное. И совсем рядом с дорогой. Странно.
— До пожара его видно не было. И теперь не всякий увидит. И не всех оно примет.
— Ну, меня оно приняло. И тебя, похоже, не гонит. Так что ложись, расслабься. Глядишь, и хромота твоя пройдет.
Машка подумала немного, и устроилась рядом.
— Ларт, — дохнула мне в ухо.
— Чего?
— А как там? Внутри?
— Странно там. В одни словно тянет. А вот в другие и за деньги лезть не хочется.
— Деньги? А зачем они тебе?
— Ну, блин, ты спросила!… Чего-нибудь полегче спроси.
Что Машка и сделала.
— Последний хозяин Долм-И был целителем, да?
— А мне откуда знать? Может, и был.
— Ты тоже был целителем.
— Почему был? Я и сейчас…
— Сейчас ты ларт. Без хозяина.
Надоел мне этот базар. Про хозяина. И вообще…
— Знаешь, что, Машка! «Спать» была команда!
Машка затихла.
А я еще раз глянул на каменный «скворечник». Здорово он напоминал крымский дольмен. Вообще-то, все эти домики похожи друг на друга. Как по одному проекту деланные. Или как дети одной матери и одного отца. А эти — прям близнецы братья.
Солнце светило на стену, ту, что со входом. Но заходить внутрь мне не хотелось. Может, потом. Как-нибудь. Когда пробки в нем не будет.
ЧАСТЬ 2
22
— Легкого пути, мин.
— И тебе легкого пути, миной, — отозвалась Машка на приветствие.
Это я так думаю, что приветствие. Надеюсь. Не хочется, чтоб после ее слов началась крутая кабацкая разборка. Не то у меня настроение, как для разборки. Да и запахи в кабаке очень уж аппетитные. Я невольно сглотнул, и брюхо тут же громко заурчало, напоминая, что последние дни я кормил его всякой дрянью. Подножным кормом, можно сказать. В другое время я бы и не глянул на этот корм, но когда в пузе пусто, то и горелый прошлогодний орех жратвой покажется. Другие пункты нашего походного меню лучше не вспоминать.
Сытый человек отличается большей брезгливостью и переборчивостью. Но пара недель строгого поста и он сжует что угодно, не заморачиваясь вопросами: Кого это я ем? И почему без соуса?
Машка за эти дни превратилась в ходячие мощи. Я тоже не оброс жиром.
И доказывать сейчас, что я круче крутых яиц, не было ни малейшего желания.
Наверно, кто-то наверху очень любит меня: ничего и никому доказывать не пришлось.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58
Любил я тогда такие приколы.
Но в тот раз прикалываться не пришлось. Очень уж сильно. Так, по мелочи.
«…что, заброшенная дорога? Ладно. Запретная долина? Схожу, посмотрю по случаю. Что, не для всех она? А я осторожно. Все равно нельзя? Тогда, еще осторожнее…»
Так и добрался до каменной избушки. И, если б ни гроза с грязевыми потоками, обратно б повернул. Снаружи-то ничего особенного. Грубые, толстенные плиты, круглая, метр в поперечнике, дыра, а рядом пробка-дверка для дыры валяется. Тоже каменная. Было б из чего тайну делать. Вот когда внутрь забрался, тогда да… Все стены в орнаментах. И потолок. И пол. Странные такие рисунки. Как резьба по кости. Чем больше на них смотришь, тем страннее себя чувствуешь. Будто проваливаешься в рисунок. Или стены отодвигаются — места больше становится. И звуки другие. И воздух вкуснее.
Ни «добрая хозяйка», ни ее дед ничего мне потом не сказали. Словно не знали, откуда я вернулся. Или им все равно было. Типа, хозяин-барин: хочет — живет, не хочет — удавится. А вот Пал Нилыч в молчанку играть не стал. Только глянул на меня, и фыркнул в усы: "Нашел-таки дольмен , беспокойная душа. Теперь прислушивайся и присматривайся: много странного в тебе и вокруг тебя станет происходить".
Ну, тут он загнул. Ничего особенно странного со мной не случилось. Женился, развелся, в армию сходил. Картины, как Пал Нилыч, я малевать не стал. И экстрасенсом не заделался. Правда, стишата мне хотелось писать одно время. Но как захотелось, так и расхотелось. Врач я — не стихоплет.
И телепатом я не стал. Только раз и получилось всего. Года четыре назад. Когда Нилыча сердце прихватило. Я это и с Кипра услышал . Так все бросил и прилетел. Рано старикан на тот свет собрался. На нем ведь полбольницы держалось. А вторая половина — на мне. Одному мне все не вытянуть. «Молодой, зеленый, краска на дипломе еще не обсохла…»
А больного изнутри видеть я и раньше мог. До крымского дольмена еще. Кажется. Да и не так часто это получается. Видеть, а не только смотреть. «Тренироваться больше надо, уважаемый…» Старику легко говорить. С его опытом ни рентген, ни анализы не нужны. Только глянул — и готовый диагноз. А мне руками щупать надо. И настроение соответствующее требуется. «Тренироваться…» Типа, завалил в спортзал: «Мне тут пресс подкачать надо и ясновидение. Какой аппарат порекомендуешь?…»
— Долм-И.
— Чего?…
Я так резко остановился, что чуть не упал. Меня толкнули в спину.
Лежа тоже оказалось очень даже неплохо.
Машка осталась стоять.
— Ты спрашивал, как называется дом чарутти. Долм-И.
— Ага. Понятно. У нас эти домики по-другому обзывают. Но очень похоже. Совпадение, наверно. Хоть мой наставник говорил, что совпадений не бывает.
С земли подниматься не хотелось. Теплой она была. И молодой травой пахла.
— Так ты истинно их видел?
— Чарутти?
— Нет. Долм-И.
— Видел. Раза три. Или четыре.
Тепло как весной. И настроение весеннее. Рюкзачок жратвы, подходящую компашку, и такой пикничок можно было бы устроить!…
— А я первый раз вижу.
— Ну, и…
— Говорят, те, кто их видят, умирают.
— Ага. Про тиаму тоже так говорили.
Машка промолчала, только покосилась на мою правую руку. С ладони так и не сошел след листа. Я вот почти забыл о нем. Не болит, не мешает — ну, и ладушки. Некоторые с родимым пятном живут. На лице. И ничего. А у меня — вроде как след от ожога. Старого. Не сразу и заметишь, если не знаешь, где смотреть.
— Слышь, Машка, надеюсь, хозяин не обидится, что мы на его дом глазели?
— Кто?
— Ну, чарутти, что живет там.
— Чарутти не живут в Долм-И.
— Да? Тогда на фига им этот дворец?
— Чтобы умереть в нем.
— Подожди-подожди, — я перевернулся на спину, закинул руки за голову. Хорошо так, аж глаза закрываются. — А кто мне говорил: «…прожив одну жизнь, они меняют облик…» и все такое?…
— Я говорила. Только…
— Ну, ну…
— Не все чарутти изменяются. Те, кто не хочет, или не может, приходят умирать в Долм-И.
— Ага. И дверь за собой закрывают.
— Откуда ты знаешь?!
Машка присела, склонилась надо мной. Глазищи огромные. И светятся. Днем.
А это что-то новенькое.
— Пошутил я. Пошутил. Чего ты так перепугалась?
— С этим не шутят, ларт.
— Ладно, не буду больше.
— Ларт…
— Чего тебе?
Так не хочется открывать глаза. А Машка аплодирует. Пока тихо и редко. Вроде как шепотом. Но с нее станется и овацию устроить.
— Ларт, уходить надо.
— Зачем?
— Мы слишком близко к Долм-И. Я не знаю, что это за место и…
— Нормальное место. Тихое, спокойное. И совсем рядом с дорогой. Странно.
— До пожара его видно не было. И теперь не всякий увидит. И не всех оно примет.
— Ну, меня оно приняло. И тебя, похоже, не гонит. Так что ложись, расслабься. Глядишь, и хромота твоя пройдет.
Машка подумала немного, и устроилась рядом.
— Ларт, — дохнула мне в ухо.
— Чего?
— А как там? Внутри?
— Странно там. В одни словно тянет. А вот в другие и за деньги лезть не хочется.
— Деньги? А зачем они тебе?
— Ну, блин, ты спросила!… Чего-нибудь полегче спроси.
Что Машка и сделала.
— Последний хозяин Долм-И был целителем, да?
— А мне откуда знать? Может, и был.
— Ты тоже был целителем.
— Почему был? Я и сейчас…
— Сейчас ты ларт. Без хозяина.
Надоел мне этот базар. Про хозяина. И вообще…
— Знаешь, что, Машка! «Спать» была команда!
Машка затихла.
А я еще раз глянул на каменный «скворечник». Здорово он напоминал крымский дольмен. Вообще-то, все эти домики похожи друг на друга. Как по одному проекту деланные. Или как дети одной матери и одного отца. А эти — прям близнецы братья.
Солнце светило на стену, ту, что со входом. Но заходить внутрь мне не хотелось. Может, потом. Как-нибудь. Когда пробки в нем не будет.
ЧАСТЬ 2
22
— Легкого пути, мин.
— И тебе легкого пути, миной, — отозвалась Машка на приветствие.
Это я так думаю, что приветствие. Надеюсь. Не хочется, чтоб после ее слов началась крутая кабацкая разборка. Не то у меня настроение, как для разборки. Да и запахи в кабаке очень уж аппетитные. Я невольно сглотнул, и брюхо тут же громко заурчало, напоминая, что последние дни я кормил его всякой дрянью. Подножным кормом, можно сказать. В другое время я бы и не глянул на этот корм, но когда в пузе пусто, то и горелый прошлогодний орех жратвой покажется. Другие пункты нашего походного меню лучше не вспоминать.
Сытый человек отличается большей брезгливостью и переборчивостью. Но пара недель строгого поста и он сжует что угодно, не заморачиваясь вопросами: Кого это я ем? И почему без соуса?
Машка за эти дни превратилась в ходячие мощи. Я тоже не оброс жиром.
И доказывать сейчас, что я круче крутых яиц, не было ни малейшего желания.
Наверно, кто-то наверху очень любит меня: ничего и никому доказывать не пришлось.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58