с отсутствующим видом она макала булочку в чашку с кофе, то и дело забывая вынуть ее оттуда.
Александра опустилась на краешек кровати и предусмотрительно убрала чашку, чтобы она не опрокинулась, не вызвав у тети ни малейшей реакции; затем, решив, что можно обойтись без вступлений, она бросилась с места в карьер.
– Я только что виделась с месье Риво, – безмятежно произнесла она. – Он просил у меня вашей руки.
Последовало молчание, нарушаемое сопением. Затем Эмити с усилием приподняла веки и посмотрела на племянницу взглядом побитого спаниеля. Александра услышала:
– Чего он просит?
Решив, что ее не расслышали, посредница повысила голос:
– Вашей руки? Он хочет жениться на вас, потому что он вас любит. По-моему, это прекрасно! Так что утрите слезы!
– Не кричи во все горло, я не глухая! – отрезала мисс Форбс и, разразившись громогласными рыданиями, с такой силой рванулась с кровати, что опрокинула все содержимое подноса, вылившееся на ее ночную рубашку и на простыню. Через секунду племянница сжимала ее в объятиях. Выслушав сбивчивые признания тетушки, объявившей себя сквозь слезы самой счастливой женщиной на свете, что трудно было заподозрить по ее виду, она была вынуждена удалиться к себе, чтобы переодеться.
Совсем скоро Александра, выглядящая совершенно очаровательной в белом фуляровом платье в разноцветный горошек и в шляпке из итальянской соломки, похожей больше на цветущую клумбу, вышла к Риво, который рассеянно осушал четвертую по счету чашку кофе и нервничал все больше.
– Дядя Никола, – радостно окликнула она его, – у меня такое впечатление, что сегодня в полдень вы будете угощать нас шампанским!
На сей раз в ее объятия рухнул, обливаясь слезами, счастливый жених.
Комиссар Ланжевен произвел на Александру впечатление серого человека: и костюм, и глаза, и усы с бородкой были у него именно этого невеселого окраса. На его лице лежала печать застарелой скуки; казалось, его того и гляди сморит дремота. Однако доверять первому впечатлению было бы опрометчиво: несмотря на сонный вид, комиссар реагировал на все, что слышал, резко и в совершенно индивидуальном ключе.
Сидя посредине маленькой гостиной за столиком с выгнутыми ножками, накрытом зеленой бархатной скатертью, он слушал рассказ Александры о том, что привело ее к решению дернуть в Средиземноморском экспрессе стоп-кран.
– Мне редко приходится путешествовать одной, – фантазировала она, – к тому же я не привыкла к французским поездам. В тесном купе у меня случился… приступ клаустрофобии. Мне показалось, что я вот-вот задохнусь…
– Так вышли бы в коридор или вернулись в вагон-ресторан.
– Вы правы; но этого мне казалось мало. Ведь тогда мне рано или поздно пришлось бы возвращаться в эту закупоренную каморку!
– Мне впервые приходится встречаться с пассажиркой, жалующейся на недостаток комфорта в спальном вагоне. Если вы так исстрадались, то что помешало вам сойти в Дижоне?
– Знаю, надо было поступить именно так; но я думала, что мое состояние пройдет.
– Но оно никак не проходило?
– Никак! Хуже того, оно сделалось невыносимым. И тогда…
В гостиной воцарилась тишина, нарушаемая лишь пением птиц, доносившимся через широко распахнутое окно, выходящее в сад. Смежив ресницы, Ланжевен опытным взглядом рассматривал безупречный профиль молоденькой женщины, полной прелести, рельефно выделявшийся на фоне зеленого бархата, обтягивавшего глубокое кресло, в котором она сидела. Волосы ее лучились, и вся она была так необыкновенно прекрасна, что полицейский мысленно отнес ее к дюжине красивейших женщин на земле. Не приходится удивляться, что одни питают к ней страсть, другие – ненависть, оборотную сторону того же чувства.
Он откашлялся, однако вопрос его прозвучал по-прежнему негромко:
– Вы говорите мне чистую правду?
– Господин комиссар! – возмутилась миссис Каррингтон. – Разве у вас есть основания допустить противоположное?
– Вы настаиваете? Я бесконечно далек от намерения вас оскорбить, мадам, но… мне было бы куда проще работать, если бы вы соблаговолили видеть во мне не только полицейского. Нам иногда случается брать на себя функции исповедников.
– Не будучи католичкой, я никогда в жизни не имела дела с исповедниками, – сухо проговорила Александра. – И потом, я что-то плохо понимаю, в чем мне надо вам исповедаться.
– А как насчет вот этого?
Ланжевен вытащил из кармана газету, нашел, пошелестев, нужную страницу, что-то подчеркнул карандашом и передал газету Александре. Это был вчерашний номер «Журналь» со статьей Жана Лоррена.
Журналист с присущим ему рвением расписывал в ней злоключения красотки американки, которая на протяжении нескольких недель служила украшением парижских салонов, после чего, обуянная охотой к перемене мест, села в поезд, имеющий пунктом назначения Лазурный берег, причем именно в тот момент, когда туда же отправлялся самый ее пылкий обожатель. Последний, носитель громкого титула, сошел, как ни странно, в Дижоне, где ему, судя по всему, было совершенно нечего делать; что еще более странно, молодая дама, до невозможности удрученная, по всей видимости, его исчезновением, всего через несколько километров дернула стоп-кран и потребовала высадить ее в Боне. Так, судя по всему, завершился светский роман, из тех, что расцветают в Париже каждую весну. В Средиземноморском экспрессе разразилась, должно быть, ссора, вследствие коей кавалер и решил покинуть даму и даже сам поезд; совсем скоро его примеру последовала его очаровательная подруга. Автор статьи делал предположение, что примирение может состояться в какой-нибудь миленькой прибрежной гостинице; здесь в ход пойдет скорее не лазурь, а золото, а за ним последуют услады, знакомые тому, кто умеет их добиться. Ни одно имя в статье, естественно, не было упомянуто, однако и инициалов было достаточно, чтобы понять, о ком идет речь.
Чтение сделало миссис Каррингтон до того бледной, что Ланжевен, поняв степень ее потрясения, проникся к ней жалостью. Пусть он не поверил ни единому слову в басне Александры о приступе клаустрофобии, но версия Лоррена внушила ему ничуть не больше доверия. Во-первых, он просто не любил этого репортера, а легкость, с которой этот любимчик фортуны принимал сторону зла, и вовсе ненавидел. Во-вторых, он читал в глазах этой красивой женщины подлинное страдание… Она выронила газету и глядела растерянно. – Так он сошел в Дижоне… – прошептала она, обращаясь не столько к собеседнику, сколько к самой себе. – Если бы я только знала…
Встав из-за столика, чтобы не выглядеть слишком официально, комиссар пододвинул себе кресло и сел рядом с Александрой.
– Забудьте пока этот паршивый листок, мадам. Давайте-ка лучше разберемся в том не совсем обычном происшествии.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98
Александра опустилась на краешек кровати и предусмотрительно убрала чашку, чтобы она не опрокинулась, не вызвав у тети ни малейшей реакции; затем, решив, что можно обойтись без вступлений, она бросилась с места в карьер.
– Я только что виделась с месье Риво, – безмятежно произнесла она. – Он просил у меня вашей руки.
Последовало молчание, нарушаемое сопением. Затем Эмити с усилием приподняла веки и посмотрела на племянницу взглядом побитого спаниеля. Александра услышала:
– Чего он просит?
Решив, что ее не расслышали, посредница повысила голос:
– Вашей руки? Он хочет жениться на вас, потому что он вас любит. По-моему, это прекрасно! Так что утрите слезы!
– Не кричи во все горло, я не глухая! – отрезала мисс Форбс и, разразившись громогласными рыданиями, с такой силой рванулась с кровати, что опрокинула все содержимое подноса, вылившееся на ее ночную рубашку и на простыню. Через секунду племянница сжимала ее в объятиях. Выслушав сбивчивые признания тетушки, объявившей себя сквозь слезы самой счастливой женщиной на свете, что трудно было заподозрить по ее виду, она была вынуждена удалиться к себе, чтобы переодеться.
Совсем скоро Александра, выглядящая совершенно очаровательной в белом фуляровом платье в разноцветный горошек и в шляпке из итальянской соломки, похожей больше на цветущую клумбу, вышла к Риво, который рассеянно осушал четвертую по счету чашку кофе и нервничал все больше.
– Дядя Никола, – радостно окликнула она его, – у меня такое впечатление, что сегодня в полдень вы будете угощать нас шампанским!
На сей раз в ее объятия рухнул, обливаясь слезами, счастливый жених.
Комиссар Ланжевен произвел на Александру впечатление серого человека: и костюм, и глаза, и усы с бородкой были у него именно этого невеселого окраса. На его лице лежала печать застарелой скуки; казалось, его того и гляди сморит дремота. Однако доверять первому впечатлению было бы опрометчиво: несмотря на сонный вид, комиссар реагировал на все, что слышал, резко и в совершенно индивидуальном ключе.
Сидя посредине маленькой гостиной за столиком с выгнутыми ножками, накрытом зеленой бархатной скатертью, он слушал рассказ Александры о том, что привело ее к решению дернуть в Средиземноморском экспрессе стоп-кран.
– Мне редко приходится путешествовать одной, – фантазировала она, – к тому же я не привыкла к французским поездам. В тесном купе у меня случился… приступ клаустрофобии. Мне показалось, что я вот-вот задохнусь…
– Так вышли бы в коридор или вернулись в вагон-ресторан.
– Вы правы; но этого мне казалось мало. Ведь тогда мне рано или поздно пришлось бы возвращаться в эту закупоренную каморку!
– Мне впервые приходится встречаться с пассажиркой, жалующейся на недостаток комфорта в спальном вагоне. Если вы так исстрадались, то что помешало вам сойти в Дижоне?
– Знаю, надо было поступить именно так; но я думала, что мое состояние пройдет.
– Но оно никак не проходило?
– Никак! Хуже того, оно сделалось невыносимым. И тогда…
В гостиной воцарилась тишина, нарушаемая лишь пением птиц, доносившимся через широко распахнутое окно, выходящее в сад. Смежив ресницы, Ланжевен опытным взглядом рассматривал безупречный профиль молоденькой женщины, полной прелести, рельефно выделявшийся на фоне зеленого бархата, обтягивавшего глубокое кресло, в котором она сидела. Волосы ее лучились, и вся она была так необыкновенно прекрасна, что полицейский мысленно отнес ее к дюжине красивейших женщин на земле. Не приходится удивляться, что одни питают к ней страсть, другие – ненависть, оборотную сторону того же чувства.
Он откашлялся, однако вопрос его прозвучал по-прежнему негромко:
– Вы говорите мне чистую правду?
– Господин комиссар! – возмутилась миссис Каррингтон. – Разве у вас есть основания допустить противоположное?
– Вы настаиваете? Я бесконечно далек от намерения вас оскорбить, мадам, но… мне было бы куда проще работать, если бы вы соблаговолили видеть во мне не только полицейского. Нам иногда случается брать на себя функции исповедников.
– Не будучи католичкой, я никогда в жизни не имела дела с исповедниками, – сухо проговорила Александра. – И потом, я что-то плохо понимаю, в чем мне надо вам исповедаться.
– А как насчет вот этого?
Ланжевен вытащил из кармана газету, нашел, пошелестев, нужную страницу, что-то подчеркнул карандашом и передал газету Александре. Это был вчерашний номер «Журналь» со статьей Жана Лоррена.
Журналист с присущим ему рвением расписывал в ней злоключения красотки американки, которая на протяжении нескольких недель служила украшением парижских салонов, после чего, обуянная охотой к перемене мест, села в поезд, имеющий пунктом назначения Лазурный берег, причем именно в тот момент, когда туда же отправлялся самый ее пылкий обожатель. Последний, носитель громкого титула, сошел, как ни странно, в Дижоне, где ему, судя по всему, было совершенно нечего делать; что еще более странно, молодая дама, до невозможности удрученная, по всей видимости, его исчезновением, всего через несколько километров дернула стоп-кран и потребовала высадить ее в Боне. Так, судя по всему, завершился светский роман, из тех, что расцветают в Париже каждую весну. В Средиземноморском экспрессе разразилась, должно быть, ссора, вследствие коей кавалер и решил покинуть даму и даже сам поезд; совсем скоро его примеру последовала его очаровательная подруга. Автор статьи делал предположение, что примирение может состояться в какой-нибудь миленькой прибрежной гостинице; здесь в ход пойдет скорее не лазурь, а золото, а за ним последуют услады, знакомые тому, кто умеет их добиться. Ни одно имя в статье, естественно, не было упомянуто, однако и инициалов было достаточно, чтобы понять, о ком идет речь.
Чтение сделало миссис Каррингтон до того бледной, что Ланжевен, поняв степень ее потрясения, проникся к ней жалостью. Пусть он не поверил ни единому слову в басне Александры о приступе клаустрофобии, но версия Лоррена внушила ему ничуть не больше доверия. Во-первых, он просто не любил этого репортера, а легкость, с которой этот любимчик фортуны принимал сторону зла, и вовсе ненавидел. Во-вторых, он читал в глазах этой красивой женщины подлинное страдание… Она выронила газету и глядела растерянно. – Так он сошел в Дижоне… – прошептала она, обращаясь не столько к собеседнику, сколько к самой себе. – Если бы я только знала…
Встав из-за столика, чтобы не выглядеть слишком официально, комиссар пододвинул себе кресло и сел рядом с Александрой.
– Забудьте пока этот паршивый листок, мадам. Давайте-ка лучше разберемся в том не совсем обычном происшествии.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98