Всех в БУРе сгною, тут вам не общак, а строгая!» – так, может, не совсем литературно, но конкретно, надо было понимать оперативную речь Шерлока Холмса из Красноярского края.
– Гражданин капитан, – мгновенно среагировал шустрый парламентер барачной публики – завхоз третьего отряда. (Пашу надо было отвлечь, иначе весь отряд мог лишиться отоварки). – Тут у осужденных вопрос по поводу хранения личных вещей в каптерке. Можно ли иметь три полотенца, вместо двух?
Паша Батухтин медленно перевел взгляд с тела на завхоза. Было видно, как мучительно трудно переключается его мозг на другую передачу. Как на старом грузовике, когда противно визжат диски сцепления, дребезжат шестеренки, туго движется рычаг скоростей, шофер дает активную прогазовку, в кабине пахнет маслом и раскаленным металлом, но, наконец, скорость переключена и двигатель освобождено крутит ведущие колеса.
Значит, хранить? В каптерке, значит? Три или два. Однако, три не положено. Потому, как, значит, два, однако, положено, а три нельзя. Режим, значит. Да и зачем целых три? Это, значит, одним вытерся, потом, однако, вторым вытерся… А третье, значит, и не нужно вовсе. Что им, третьим, однако, вытирать. Ну, вот одним, например, лицо можно вытирать и руки с шеей. И уши, однако. Вторым, допустим, мы, значит, все остальное можем вытереть. А третье зачем? А у тебя, значит, кто-то по три полотенца держит, значит. Вот хорошо, что сам сказал. Это, значит, так и нужно – все мне говорить, что беспорядок, однако, в каптерке. Вот мы, сейчас, значит, и пойдем с тобой, и проверим, однако, все вещи на предмет, значит, незаконного хранения лишнего, значит, полотенца.
Капитан увел завхоза, ошеломленного столь неординарной реакцией на дурацкий вопрос о полотенцах, которых, кстати, никто и никогда не запрещал иметь в количестве неограниченном, и приступил к неутомимому переворошиванию зэковских вещичек. Появился он из каптерки спустя минут сорок. Неодобрительно посмотрел в сторону Экскаваторской кровати, видимо, его подсознание хранило застывший кадр видения избитого осведомителя, пробурчал нечто и скрылся окончательно.
***
Придирчивый и внимательный читатель позвонил мне по телефону и спросил:
«В этой главе вы обещали два важных события. Про первое – отварку – мы прочли. Неважно, конечно, написано, стилистика плохенькая, да и, вообще, малограмотно, но любопытно, этого не отнимешь. Правда, после Шаламова и других летописцев совдеповских тюрем…».
– Кто говорит?! – закричал я в трубку.
– Все говорят! – нагло сообщил голос, и уточнил:
– Эти «Опусы о зоне» хороши для массового читателя, а если они попадают на стол читателю внимательному, эрудированному – не избежать вам, гражданин Автор, упреков неприятных. Например, в конце главы четвертой вы упоминаете старика-убийцу, бывшего разведчика, который увлекается грехом онановым. Так это один к одному из Шаламова плагиат.
– Живой объект, – вскричал я, негодуя, – я сам с ним встречался, я его в «Болоте № 1» упоминаю, а первую книгу я писал в 1981 году, в тюрьме, и Шаламова я тогда еще не читал.
– Не имеет значения, – сурово сказал телефонный критик. – Подобные схожести надо безжалостно вымарывать, если не хотите опозориться.
Трубку повесили. Я послушал короткие гудки разъединения и начал лихорадочно просматривать рукопись. И бросилась мне в глаза ужасная вещь – почти все строчки, абзацы что-то и кого-то напоминали. Где-то проскакивало подражание Ильфу с Петровым, где-то вылазил намек на Солоухина, попадались фразы, будто специально сворованные у Камю, были обороты, которые использовал академик Тарле… Когда я начал находить сходство лексических оборотов даже с близкими сегодняшними знакомыми писателями, я сдался. Я понял, что мне нужно забыть все, что я читал, а еще лучше потерять память совсем, до младенческого уровня, чтоб научится русскому языку заново, но тогда уже никого и ничего не читать, а только писать самому. Но и это не спасло бы меня от подражания. Я вспомнил, что по теории вероятности математически доказано, что обезьяна, ударяя наугад по клавишам пишущей машинки, может за неопределенное время в конечном итоге написать «Войну и мир» Л. Толстого, притом – один к одному.
И я решил смириться. Не взыщите известные и неизвестные писатели и поэты, коим я случайно или не случайно подражаю, прости меня, дорогой читатель, если найдешь сходные ситуации в моем неуклюжем труде. Прости и ты, дорогой телефонный анонимщик, – вспомни о больном, который, роясь в медицинском справочнике, находит у себя симптомы почти всех болезней. Все простите. А я, пока вы меня прощаете, расскажу о втором, важном событии в Решетах, как и обещал в начале главы.
Это событие бывало в лагере только один раз в квартал и именовалось пышно и значительно – книжный базар.
В книжный магазин идет и Дормидон Исаакович, идет робко, смущенно, как девочка, впервые прокалывающая ушки для сережек. И страшно, и гордость взросления распирает.
***
Профессор Брикман отстоял небольшую очередь и проник, наконец, в школьный актовый зал, отведенный для ежеквартальной торговли книжного магазина. Зэки набирали, в основном, меновый товар: авторучки, альбомы, открытки и прочую канцелярскую бижутерию. В отличие от ларька продовольственного, тут возможности покупателя не ограничивались тремя рублями, осужденный мог покупать на любую сумму, имеющуюся на его лицевом счету. Деньги на лицевом счету появлялись двумя путями – это могли быть заработанные в зоне деньги или деньги, присланные на имя осужденного. У профессора не было родственников, могущих ему что-либо прислать. Нет, родственники и знакомые у профессора, конечно, были, но все они думали, что товарищ Брикман Д. И. погиб под колесами пьяного самосвала. А вот Гошины знакомые (родственников у Бармалеенко также не было, он вырос в детдоме) высылали ему денежку, поддерживали бандюгу.
Доктор наук был заядлым библиофилом. Но он и не подозревал, что в обычном провинциальном магазине, представлявшем свои товары в этой зоне, могут быть такие сокровища. Только за «Мастера и Маргариту», свободно сваленных в стопку на импровизированном прилавке, профессор должен был в Калининграде выплатить не меньше семидесяти рублей, а тут они стоили, как в издательстве – 38 рублей. Рядом спокойно лежали томики Цветаевой, Пастернака, Камю, Верлена, Саши Черного, Киплинга… И все они стоили недорого, не столько, сколько на воле.
У профессора перехватило дух. Больше всего он боялся, что эти книги будут перекуплены у него из-под носа. Но практичные зэки не обращали внимание на интеллектуальные сокровища. Кроме канцелярских товаров они покупали, в основном, последний любовные романы и детективы в бумажных переплетах.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80
– Гражданин капитан, – мгновенно среагировал шустрый парламентер барачной публики – завхоз третьего отряда. (Пашу надо было отвлечь, иначе весь отряд мог лишиться отоварки). – Тут у осужденных вопрос по поводу хранения личных вещей в каптерке. Можно ли иметь три полотенца, вместо двух?
Паша Батухтин медленно перевел взгляд с тела на завхоза. Было видно, как мучительно трудно переключается его мозг на другую передачу. Как на старом грузовике, когда противно визжат диски сцепления, дребезжат шестеренки, туго движется рычаг скоростей, шофер дает активную прогазовку, в кабине пахнет маслом и раскаленным металлом, но, наконец, скорость переключена и двигатель освобождено крутит ведущие колеса.
Значит, хранить? В каптерке, значит? Три или два. Однако, три не положено. Потому, как, значит, два, однако, положено, а три нельзя. Режим, значит. Да и зачем целых три? Это, значит, одним вытерся, потом, однако, вторым вытерся… А третье, значит, и не нужно вовсе. Что им, третьим, однако, вытирать. Ну, вот одним, например, лицо можно вытирать и руки с шеей. И уши, однако. Вторым, допустим, мы, значит, все остальное можем вытереть. А третье зачем? А у тебя, значит, кто-то по три полотенца держит, значит. Вот хорошо, что сам сказал. Это, значит, так и нужно – все мне говорить, что беспорядок, однако, в каптерке. Вот мы, сейчас, значит, и пойдем с тобой, и проверим, однако, все вещи на предмет, значит, незаконного хранения лишнего, значит, полотенца.
Капитан увел завхоза, ошеломленного столь неординарной реакцией на дурацкий вопрос о полотенцах, которых, кстати, никто и никогда не запрещал иметь в количестве неограниченном, и приступил к неутомимому переворошиванию зэковских вещичек. Появился он из каптерки спустя минут сорок. Неодобрительно посмотрел в сторону Экскаваторской кровати, видимо, его подсознание хранило застывший кадр видения избитого осведомителя, пробурчал нечто и скрылся окончательно.
***
Придирчивый и внимательный читатель позвонил мне по телефону и спросил:
«В этой главе вы обещали два важных события. Про первое – отварку – мы прочли. Неважно, конечно, написано, стилистика плохенькая, да и, вообще, малограмотно, но любопытно, этого не отнимешь. Правда, после Шаламова и других летописцев совдеповских тюрем…».
– Кто говорит?! – закричал я в трубку.
– Все говорят! – нагло сообщил голос, и уточнил:
– Эти «Опусы о зоне» хороши для массового читателя, а если они попадают на стол читателю внимательному, эрудированному – не избежать вам, гражданин Автор, упреков неприятных. Например, в конце главы четвертой вы упоминаете старика-убийцу, бывшего разведчика, который увлекается грехом онановым. Так это один к одному из Шаламова плагиат.
– Живой объект, – вскричал я, негодуя, – я сам с ним встречался, я его в «Болоте № 1» упоминаю, а первую книгу я писал в 1981 году, в тюрьме, и Шаламова я тогда еще не читал.
– Не имеет значения, – сурово сказал телефонный критик. – Подобные схожести надо безжалостно вымарывать, если не хотите опозориться.
Трубку повесили. Я послушал короткие гудки разъединения и начал лихорадочно просматривать рукопись. И бросилась мне в глаза ужасная вещь – почти все строчки, абзацы что-то и кого-то напоминали. Где-то проскакивало подражание Ильфу с Петровым, где-то вылазил намек на Солоухина, попадались фразы, будто специально сворованные у Камю, были обороты, которые использовал академик Тарле… Когда я начал находить сходство лексических оборотов даже с близкими сегодняшними знакомыми писателями, я сдался. Я понял, что мне нужно забыть все, что я читал, а еще лучше потерять память совсем, до младенческого уровня, чтоб научится русскому языку заново, но тогда уже никого и ничего не читать, а только писать самому. Но и это не спасло бы меня от подражания. Я вспомнил, что по теории вероятности математически доказано, что обезьяна, ударяя наугад по клавишам пишущей машинки, может за неопределенное время в конечном итоге написать «Войну и мир» Л. Толстого, притом – один к одному.
И я решил смириться. Не взыщите известные и неизвестные писатели и поэты, коим я случайно или не случайно подражаю, прости меня, дорогой читатель, если найдешь сходные ситуации в моем неуклюжем труде. Прости и ты, дорогой телефонный анонимщик, – вспомни о больном, который, роясь в медицинском справочнике, находит у себя симптомы почти всех болезней. Все простите. А я, пока вы меня прощаете, расскажу о втором, важном событии в Решетах, как и обещал в начале главы.
Это событие бывало в лагере только один раз в квартал и именовалось пышно и значительно – книжный базар.
В книжный магазин идет и Дормидон Исаакович, идет робко, смущенно, как девочка, впервые прокалывающая ушки для сережек. И страшно, и гордость взросления распирает.
***
Профессор Брикман отстоял небольшую очередь и проник, наконец, в школьный актовый зал, отведенный для ежеквартальной торговли книжного магазина. Зэки набирали, в основном, меновый товар: авторучки, альбомы, открытки и прочую канцелярскую бижутерию. В отличие от ларька продовольственного, тут возможности покупателя не ограничивались тремя рублями, осужденный мог покупать на любую сумму, имеющуюся на его лицевом счету. Деньги на лицевом счету появлялись двумя путями – это могли быть заработанные в зоне деньги или деньги, присланные на имя осужденного. У профессора не было родственников, могущих ему что-либо прислать. Нет, родственники и знакомые у профессора, конечно, были, но все они думали, что товарищ Брикман Д. И. погиб под колесами пьяного самосвала. А вот Гошины знакомые (родственников у Бармалеенко также не было, он вырос в детдоме) высылали ему денежку, поддерживали бандюгу.
Доктор наук был заядлым библиофилом. Но он и не подозревал, что в обычном провинциальном магазине, представлявшем свои товары в этой зоне, могут быть такие сокровища. Только за «Мастера и Маргариту», свободно сваленных в стопку на импровизированном прилавке, профессор должен был в Калининграде выплатить не меньше семидесяти рублей, а тут они стоили, как в издательстве – 38 рублей. Рядом спокойно лежали томики Цветаевой, Пастернака, Камю, Верлена, Саши Черного, Киплинга… И все они стоили недорого, не столько, сколько на воле.
У профессора перехватило дух. Больше всего он боялся, что эти книги будут перекуплены у него из-под носа. Но практичные зэки не обращали внимание на интеллектуальные сокровища. Кроме канцелярских товаров они покупали, в основном, последний любовные романы и детективы в бумажных переплетах.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80