– Вы совершенно правы, – дождавшись короткой паузы в его монологе, попытался я закруглить разговор, – Марья Николаевна совершенно чудесная и незаурядная барышня.
– А вы знаете, – мне показалось, не совсем к месту, сказал Кологривов, – я сначала ее к вам очень ревновал!
– Чего это вам взбрело в голову? – удивился я.
– Виноват, я сам понимаю, что это было глупо, Марья Николаевна мне все про вас рассказала! Вы ей были вместо отца, потому я и хочу попросить у вас извинения.
– Полноте, сударь, какие там извинения, я вас прекрасно понимаю, – сказал я. – Я бы на вашем месте тоже, возможно, ревновал.
– Я, знаете ли, как все это время рассуждал, – поделился со мной пылкий лейтенант, – как можно было близко знать и не полюбить такого ангела! Тем более что вы по ее, конечно, нужде, как лекарь, видели княжну без одежды, – сказал он и, покраснев, отвернулся.
Мне можно было ему возразить, что он-то имел то же самое счастье, что и я, но безо всякой на то нужды, но я промолчал. Тем более что в это время во дворе назревал международный скандал. Местным парубкам надоело безучастно наблюдать, как иностранцы унижают ухаживаниями русских девушек и они собрались тем показать, у кого кулаки крепче и кто здесь хозяин.
– Она мне все рассказал о вас, – продолжил бубнить Кологривов, – о вашей жене, как вы ей верны и как ее ищите, и я тогда понял, что был касаемо вас и Марьи Николаевны совершенно неправ…
– Погодите, Петр Андреевич, – перебил я его. – Кажется, сейчас начнется драка. Нам стоит выйти, успокоить страсти.
– Драка? Какая драка? – не понял он.
– Тоже на почве ревности. Ваши дворовые собираются бить французов.
Только теперь Кологривов посмотрел в окно, увидел, что интернациональные бойцы выстроились друг против друга стенка на стенку и оскорбляют противников словами, кажется, отлично понимая друг друга. Предметы же раздора, толпились в нескольких шагах от них, лузгали семечки и с интересом наблюдали, чем все это кончится. Была среди зрительниц и моя новая знакомая Любаша.
– Что это они такое придумал! – сердито сказал молодой барин, быстро вставая с дивана.
– Ревнуют, – невинным голосом, объяснил я.
Кологривов виновато улыбнулся и пошел разгонять забияк. Я же воспользовавшись моментом, сбежал от его излияний в свою комнату, прихватив по дороге со стола в гостиной книжку стихотворений старинного русского поэта, Ипполита Федоровича Богдановича. Мне так давно не попадалось в руки печатное слово, что я тотчас раскрыл ее и с наслаждением прочитал:
«Собственная забава в праздные часы была единственным моим побуждением, когда я начал писать „Душеньку“; а потом общее единоземцев благосклонное о вкусе забав моих мнение заставило меня отдать сочинение сие в печать, сколь можно исправленное»…
Прочитав вступление, я принялся за сами стихи:
Красота и добродетель
Из веков имели спор;
Свет нередко был свидетель
Их соперничеств и ссор…
Дочитать поэму мне не дали. В дверь кто-то постучал, я разрешил войти, и в комнате появилась Люба.
– Ой, я вижу, вы заняты, – сказала она, почему-то перейдя со мной на «вы».
– Входи, – пригласил я, с удовольствием откладывая архаичные стихи. – Чем там во дворе дело кончилось, подрались ваши парни с французами?
– Нет, – засмеялась она, – барин пристыдил и наших, и хранцузов. Дураки они все. А вы что такое делаете?
– Стихотворения читаю.
– Это как так?
– Ну, стихи, это вроде как песни, только их не поют, а рассказывают, – объяснил я.
– А мне расскажете? – попросила она.
– Изволь, – согласился я. – Что бы тебе такое рассказать…
– Так хоть из этой библии, – предложила она.
У меня мелькнула мысль, провести простой эксперимент. Что я незамедлительно и сделал, прочитал простой, неграмотной девушке, знающей из всех существующих на земле книг только одну библию, стихотворение Пушкина.
Я помню чудной мгновенье:
Передо мной явилась ты,
Как мимолетное виденье,
Как гений чистой красоты…
Я был уверен, что большинства слов Люба никогда не слышали и, соответственно, не понимала, но сидела она, затаив дыхание, и когда я кончил,
И сердце бьется в упоенье,
И для него воскресли вновь
И божество, и вдохновенье,
И жизнь, и слезы, и любовь.
на глазах у девушки были слезы.
Если нашему народу дать нормальное образование и хорошие школы! – думал я, умиленный ее внутренним чутьем к прекрасному. Куда бы до нас было тем же французам!
– Очень красиво и грустно, – сказала Люба, кончиками платка отирая глаза, и неожиданно для меня спросила. – Хотите, я приду к вам сегодня ночью?
– Очень хочу, – не раздумывая, ответил я, и только потом отрицательно покачал головой. – Только боюсь, ничего у нас с тобой не получится. Я живу не один, со мной тут французский офицер ночует.
– Не будет его здесь сегодня ночью, – спокойно ответила она, – он у барыни будет спать.
Утверждение было неожиданное и смелое. Я кроме интереса друг к другу у этой взрослой пары не замечал других признаков интимной близости.
– Если так, то я буду очень рад, – просто сказал я, очередной раз удивленный ее раскованностью и поразительной информированностью.
Люба кивнула, лукаво улыбнулась и стремительно вышла из комнаты. Я же очередной раз процитировал про себя Михаила Жванецкого, «наши женщины, самое большое наше богатство».
Удивительно, но этой ночи я ждал с большим нетерпением, чем несколько дней до того рандеву с княжной. Видимо, в эстетических предпочтениях, давала себя знать моя плебейская кровь.
Пока же до вечера было далеко и приходилось думать как «убить время». Это удивительное словосочетание в русском языке, одна из наших неисчислимых национальных особенностей. Притом, что нам, как и всем людям на земле отпущен ничтожно короткий срок жизни, мы часто тяготимся и этой малостью и, томясь от лени и неорганизованности, тратим усилия, чтобы «убить» невосполнимые мгновения.
Окончательно отложив в сторону книгу старого русского стихотворца, о чьем творчестве я знал только из иронического упоминания Пушкина: «Мне галлицизмы будут милы, как первой юности грехи, как Богдановича стихи», я занялся более реальным мужским делом, проверкой оружия. Арсенал у меня был довольно внушительный: мушкетон, пара пистолетов, заветная сабля и прекрасный афганский кинжал. Содержание всех этих единиц огнестрельного и холодного оружия в боеспособном состоянии, требовало постоянной заботы. Освободился я только к вечеру.
На дворе стемнело, в доме зажгли свечи, и весть о предстоящем ужине принес красавец лакей, как я назвал его про себя, Гермес, моложавый мужчина с аккуратно уложенными, и смазанными чем-то жирным, кудрями. Весь он был каким-то ароматно-помадным, но в то же время, казался слегка траченным молью.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78