И я могу беспокоиться только, например, о том, что может случиться, если ты не получишь этого письма, в которое завернули яблочный пирог. Его положили в пакет, предназначенный для тебя.
Или лучше стараться не беспокоиться о таких вещах. А думать о том, что важно в данную минуту (вроде того: как я смогу написать о том, чего ты просишь?).
Хорошо, если у меня ничего не получится, я брошу это письмо в камин и возьму новый лист бумаги — еще одна удивительная роскошь — из целой стопы, которую мне дала маркиза.
Согласна. Я попытаюсь. Не смейся надо мной.
(Здесь она задумалась, но это не нашло отражения на бумаге. Наоборот, ее почерк стал более твердым и уверенным, чем раньше…
Когда ты обводишь пальцем мои губы, это вызывает у меня улыбку. Сначала слабую, затем губы расплываются, и скоро мне хочется раскрыть их и поцеловать кончик твоего пальца, дотронуться до него языком или даже, конечно, только слегка, прикусить его и потереться о твою ладонь, как ленивая избалованная кошка.
Слышишь, как я мурлычу? Не очень громко, но, поглаживая мое горло, ты чувствуешь, как в нем что-то дрожит от удовольствия.
А разве я всегда выгибаюсь, когда ты касаешься моей шеи? И я всегда откидываю голову и подставляю свои груди?
Не знала. Да и как я могла это знать, когда ты давал мне такое наслаждение, что я даже не сознавала, что я делаю?
Ах да, пожалуйста, спрячь лицо между моих грудей, это нетрудно, они такие сейчас большие, что ты бы удивился.
Они тяжелые. Ворот рубашки такой широкий, что я могу запустить внутрь руку. Могу взять одну грудь в руку. Да, я чувствую ее тяжесть. А вены стали более заметными и голубыми.
Это твой или мой палец обводит темный кружок вокруг соска? Теперь он тоже не такой маленький. Темнее и больше, красновато-коричневый, а сам сосок тоже стал не по-девичьи большим… интересно, понравится ли он тебе?
Я краснею, стыдясь того, что написала. Если я не остановлюсь, то, вероятно, брошу письмо в огонь.
Но я должна остановиться. Я слышу шаги доктора Распая. Время его визита. Он не очень высокого мнения обо мне, его несколько оскорбляет, что он лечит тело, не имеющее никакого титула, но он не может отказать гостье маркизы.
Хотя у меня нет титула, я все же придерживаюсь определенных принципов. Главный из которых заключается в том, что я не хочу, чтобы кто-то осматривал меня, в то время как я нахожусь во власти самого милого, нежного и такого соблазнительного кончика твоего пальца.
Я должна приготовиться. Дыши, Мари-Лор, как не устает настаивать мадам Рашель. Это мать мадемуазель Бовуазен, как ты знаешь, очень мудрая и опытная. Дыши медленно и глубоко, говорит она.
И вдох — выдох с каждым ударом сердца, я дышу тобой. Adieu, Жозеф. Будь здоров Я люблю тебя.
Adieu. Я люблю тебя.
Мари-Лор».
При первом же осмотре доктор Распай подтвердил токсемию и предписал Мари-Лор оставаться в постели до конца беременности.
— Поставьте у ее двери лакея, — сказал он маркизе, — на случай, если начнутся схватки.
Он подумывал также о кровопускании.
— Впрочем, начнем с лечения лекарствами и постельным режимом, — к великой радости Мари-Лор, решил он. Чтобы облегчить ее состояние, он прописал лекарство, которое девушка должна была принимать утром и вечером. — В нем содержится опий* — сказал он. — Что касается лежания на левом боку, — брюзгливо заметил он, — я не вижу в этом никакой пользы, но, полагаю, нет и вреда.
— Ему неприятно полагаться на опытность моей матери, — объяснила мадемуазель Бовуазен, — но он достаточно рассудителен и принимает во внимание ее советы, поскольку знает, что нет научного объяснения вашему состоянию. Во всяком случае, какой бы ни была причина, головная боль несколько утихла и зрение прояснилось, а временами исчезала и боль.
На следующей неделе она получила ответ Жозефа.
«Я очарован и восхищен твоим письмом, но ты должна бы мне больше доверять. Да, конечно, я считаю, что увеличившийся, уже не девичий сосок — прекрасен! Я просто вне себя, я держал его в руке всю ночь. Целовал, ласкал языком, а ты стонала и вскрикивала. Льщу себя верой в то, что ты вскрикивала от наслаждения и что мы сотворили настоящий хаос из простыней.
Но затем я понял, что не могу представить два наших тела среди всех этих покрывал и подушек. Я всегда представлял себя сверху, но вероятно, теперь это уже неудобно для тебя.
Да, чем больше я об этом думаю, тем больше в этом убеждаюсь. Ты должна сидеть верхом на мне, а я лежать на спине и, переполняемый гордостью и желанием, смотреть на твой живот. Описание которого ты должна мне прислать.
Если, конечно, сможешь.
Нет, ты должна. Я настаиваю!
Не так уж плохо, если я время от времени стану на чем-то настаивать. Осенью я сделал большую ошибку, не настояв на твоем более скором приезде в Париж. Я люблю тебя за твой независимый нрав и упрямство, но тебе следовало бы принять мою помощь, Мари-Лор.
Поэтому сейчас я настаиваю, чтобы ты описала, как ты выглядишь…»
Мари-Лор задумчиво кивнула.
Вероятно, ей следовало принять помощь. Она разберется в этом потом.
А сейчас надо написать об очень важных вещах.
«Жозеф, он большой, как тыква.
Ну ладно, я полагаю, что даже дворянин знает, что тыквы бывают разной величины. И я должна быть более точной.
В таком случае тыква весом в пятнадцать фунтов. Или дыня. Красивая большая круглая тыква со стебельком, торчащим оттуда, где раньше был мой самый обычный пупок. Он напоминает мне, что ребенок связан со мной таким же образом.
И еще о том, чего я сейчас не могу делать: слишком много двигаться и слишком сильно волноваться.
Ты, конечно, должен и дальше представлять меня среди смятых простыней. Но у меня не такое бурное воображение.
Я все еще лежу на боку, свернувшись вокруг этого чудного живота. Подойди к кровати, Жозеф. Ложись на бок, лицом ко мне.
Вот моя рука. Я глажу твою щеку. Теперь твои губы. Да, ты знаешь, что я делаю. Правильно. Лизни мою ладонь. Пусть она будет влажной, да, вот так, когда я обниму тебя, эта рука будет скользить по твоему телу.
Вверх. Вниз. И снова и снова, много «снова».
Твои мускулы теперь тверже, так красиво выпуклы и натянуты, моя рука двигается все быстрее, и я вижу, как расслабляется твое лицо, раскрываются глаза. А что видишь ты в тот момент? Надеюсь, что меня с гордой улыбкой, может быть, я смеюсь…
У меня очень липкая ладонь — нет, не знаю, можно ли быть более поэтичной, да и это слишком возбуждает меня, мне надо снова дышать: вдох — выдох…
А, хорошо, мне на подносе несут ужин, этот перерыв, вероятно, успокоит меня. Я подружилась с горничной, которая принесла поднос. Клодин — настоящая парижанка и думает, что я, должно быть, очень хороша в постели, если сумела завлечь такого богатого и красивого господина.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81