Спрятав корзинку в кустах, он сделал километра полтора крюку и спустился к Упе. Раздвигая густые гибкие прутья ивняка, выбрался на берег. Водоросли уже опустились зимовать на дно, осела всякая муть, вода была прозрачная, как родниковая, и холодная даже на взгляд. Но Славка все же разулся, закатал штанины выше колен. Поеживаясь, он ступил в юлу, нагнулся, одной рукой держась за ивняк, а другой нащупывая привязанную к коряге леску. В этом глухом месте, куда не забегали вездесущие пацаны, стояли у него пять закидок на голавлей. Летом голавли хорошо шли на лягушат. Славка приносил в неделю две-три рыбины, и это было большим подспорьем. Но теперь время кончилось, надо убирать снасти до следующего лета.
Три закидки оказались пустыми. А когда Славка потянул четвертую, сразу почувствовал – есть. Леска шла туго, но рыба не дергалась, не билась: вероятно, сидела на крючке не первый день и успела уже «уходиться». Осторожно подтянув закидку, Славка увидел в воде темную рыбью спину. 3аведя голавля на мелководье, рывком выбросил его в траву.
Вот теперь Славка был доволен – день не пропал зря. Ужин сегодня будет не из одной картошки. Да и назавтра едой обеспечены. Конечно, кое-какие запасы они с бабкой сделали на зиму. Но чем экономней, тем лучше. Да и разнообразие не помешает. Людка маленькая, ей нужны всякие там витамины. И Николке тоже.
Шагал Славка по грязной дороге навстречу мутному осеннему вечеру, грузно переставлял ноги в тяжелых отцовских сапогах и думал о том, как бы приспособиться ловить зайцев. Капканы, что ли, ставить? Второй год никто не охотился на зайчишек, много их развелось теперь в перелесках. Но как взять добычу, если нет ни собак, ни ружья?!
* * *
Не знала Антонина Николаевна, радоваться или огорчаться ей младшим сыном. Раньше был он ласковым, добрым мальчиком, и помечтать любил, и пошалить, как и все. А когда прошел через Одуев фронт, когда побывал Славка на отцовской могиле, его будто подменили. Улыбался редко, говорил мало, морщил лоб в постоянном раздумье. Игорь вот успел повоевать, повидал многое, но остался прежним, понятным. Не убавилось в нем доброты, жил с открытой душой, тянулся к людям. А Славка становился сухим и рассудочным. Сделает все, что попросишь. Даже просить не надо, сам догадается. Но ласкового слова от него не дождешься.
Антонина Николаевна взяла в школе большую нагрузку – тридцать часов в неделю. Дома, не разгибаясь, проверяла тетради. Но деньги настолько обесценились, что их хватало лишь на то, чтобы выкупить хлеб по карточкам да заплатить за молоко малышам. Ольга одевала всю семью, перешивая старье. И рада была бы заказам со стороны, но шили теперь мало, от случая к случаю. Главными кормильцами в семье стали Славка да Марфа Ивановна.
С весны вспахали они под картошку не только огород, но и большую часть сада. Вырастили много моркови, свеклы и огурцов. Все это убрали впрок. Одной капусты нашинковали две бочки. Поснимали яблоки, часть посушили, часть оставили целиком, переложив сеном. Давно уже перестали ходить в лес грибники, а Славка носил и носил корзины маслят, груздей, свинушек и боровиков. Бабка едва успевала солить и сушить их. «Мы теперь, как барсуки, – говорила она. – Натаскать бы побольше в нору, чтобы до июня хватило, до первого щавеля. Зима-то долгая…»
Ко всему прочему Славка с самой весны по восемь часов в день работал в военно-полевом строительстве, из колючей проволоки крутил на деревянном станке спирали Бруно, которыми прикрывали проходы в заграждениях. И так наловчился со своим напарником, что их ценили, давали добавки к пайку. На работе Славка перекусывал чем-нибудь домашним, а два раза в месяц отправлялся с мешком на склад, приносил хлеб, мясные консервы, сахар, чай, лавровый лист и две больших пачки слабого ароматного табака. Все вываливал бабке на стол, лишь табак оставлял себе. Курил открыто, даже попыхивал иной раз старой отцовской трубкой, а у матери не хватало решимости запретить.
В августе стукнуло Славке шестнадцать. Высокий, худой, костлявый, он будто стеснялся своего роста, ходил, наклонив голову. Нового ему ничего не покупали, донашивал Игоревы рубашки и отцовские галифе. Но все было для него широко и коротко.
Без всякой охоты учился он в десятом классе. Домашние задания делал только письменные, да и то на скорую руку. Уроки пропускал, нанимаясь на поденную работу в совхоз: то снимал капусту, то возил сено, и каждый раз обдуманно, с выгодой. Двое суток вкалывал на поле, где спешили убрать до мороза редьку. Работал сдельно, за натуру, и вечером второго дня привез домой редьки целый мешок.
Мать вздыхала: не было у сына юности. С девчонками он не дружил, приятелей растерял, не ходил даже в кино. Если случался свободный вечер, играл с Николкой или садился за книгу. Читал быстро, с интересом, но вкус у него был странный. Игорь и его друзья увлекались в таком возрасте рассказами о героях, о Гражданской войне. Славка же фыркал скептически: «Пышные фразы, как на собраниях. А немцы до Волги дошли. Болтовни бы поменьше…» Брал с полки либо путешествия, либо классику – девятнадцатый век.
После знакомства с романом «Отцы и дети» привязалось к нему словечко «идеалисты». И произносил его Славка как самое худшее ругательство. Себя он считал материалистом и говорил, что одно маленькое дело лучше ста слов и советов. Марфа Ивановна поглядывала на него уважительно и даже немножко робела от таких недоступных ей рассуждений.
* * *
В первых числах ноября почтальон Мирошников принес в дом письмо – треугольник с синим штемпелем военной цензуры.
– Извиняйте, – сказал он. – Задержался малость, старый адрес на нем обозначен.
Ольга сразу изменилась в лице: на треугольнике ясно была выведена фамилия отправителя: «М.Горбушин». Эта бумажка – как пощечина. Уж, конечно, на почте посмотрели, кто пишет Дьяконской. И опять поползут по городу сплетни да пересуды.
Она быстро пробежала глазами по строкам, брезгливо морщась. Было ощущение, будто держит в руках что-то грязное, липкое. И в то же время в глубине памяти всплыли вдруг интонации давно забытого голоса…
– От кого это? – спросила Антонина Николаевна.
У Ольги прихлынула к щекам горячая волна крови и слезы выступили из глаз. Чувствовала себя, словно преступница. Дашь это письмо – и кончится мир в семье. Не дашь – все равно узнают, будет еще хуже.
Она молча положила развернутый лист перед Антониной Николаевной и отошла к стене. Славка заглядывал через плечо матери, вытягивая шею.
Антонина Николаевна сняла пенсне, долго сидела молча, потирая морщинистые руки. Потом сказала сухо, надтреснутым голосом, обращаясь к Марфе. Ивановне:
– Вот, мама, извольте видеть, Горбушин ей написал… Вспомнил ее.
– А что?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112