Мамане скажу! – пригрозил он..
До опушки оставалось метров пятьдесят, когда впереди вспыхнул вдруг разрыв мины. Визг, несильный удар. Брагин с разгона шлепнулся в мелкую канавку, пытаясь втиснуть в нее свое громоздкое тело. Осколки жикали у самого уха, стригли траву. И вдруг Егор Дорофеевич почувствовал на себе тяжесть, сверху, прикрывая его от осколков, навалился Илья.
Четыре взрыва попарно лопнули совсем близко. Егора Дорофеевича ударило в голову, но удар был не хлесткий, он не почувствовал боли, а только оглох на одно ухо. Ворочаясь, пытался свалить с себя Ильюшку, кричал ему:
– Беги, чертенок!
Илья вскочил, сделал шаг и, вскрикнув, начал вдруг оседать, запрокидываясь навзничь. Брагин успел подхватить его за ремень правой рукой, поволок за собой. Потом бросил винтовку и взвалил на плечо обмякшее тело. Не чувствуя тяжести, добежал до кустов, пошел, осторожно огибая деревья, освещенные багровым отблеском пожарища. К нему подступили бойцы, хотели взять Илью, но он оттолкнул их.
– Не надо! Я сам!
И зашагал, пошатываясь, в глубь леса, огромный, окровавленный, страшный…
На рассвете в овраге за болотом, где назначено было место встречи, собрались сорок шесть партизан. Троих, смертельно раненных, донесли сюда на руках. Еще восемь бойцов остались на краю леса прикрывать отход и наблюдать за противником.
Не хватало двадцати шести человек, и не было надежды, что кто-нибудь из них уцелел и сумеет вернуться. Егор Дорофеевич понимал, что отряд сделал большое дело. Выведен из строя разъезд, сгорел вражеский эшелон. Но потери удручали его. Особенно переживал за Ильюшу. Осколки в двух местах пробили пареньку левую ногу.
У самого Брагина ранение оказалось пустяковым. Осколок прошел, не задев кость. Фельдшер выстриг волосы, обмотал бинтом голову. Немного подташнивало, во всем теле ощущалась слабость, но Егор Дорофеевич старался не обращать на это внимания. Не до своей персоны было сейчас.
Раненых погрузили на подводы, чтобы отвезти в бригадный партизанский госпиталь, где имелся хирург. Брагин колебался: а как с Ильей? Может, оставить его в отряде. Марья позаботится не хуже любого доктора. Сел рядом с пареньком, спросил: ты сам-то как хочешь?
– В госпиталь, – с трудом разжал Илья спекшиеся губы. – В госпиталь отвезите, – попросил он. – А мамане скажите, что чуть-чуть зацепило. Успокойте ее, дядя Егор, пусть не волнуется. Я все выдюжу. Я ведь крепкий, – попытался улыбнуться Илья.
– Ну, ладно, ладно, – сказал Брагин, наклонившись над ним. – Ладно, сынок, все сделаю. Спасибо тебе, сынок! – повторил он, неумело ткнувшись губами в его бровь, такую же густую и взлохмаченную, как у Марьи.
* * *
Пленные красноармейцы засыпали песком воронки, оставшиеся на железнодорожном полотне после взрывов партизанских мин. Вторая группа растаскивала в стороны искореженные рельсы. Третья – подносила шпалы. Люди работали неохотно, вяло. За каждую шпалу бралось человек по десять, да и то подымали с трудом. Конечно, с пустой баланды да с двухсот граммов черняшки много не наработаешь, но Пашка видел: саботажничают, паразиты! Воткнут лопаты в песок и стоят, смотрят на отвернувшегося охранника.
Им-то что, им лишь бы день прошел. А с Ракохруста спросят. У него строгий график. К двенадцати часам выровнять полотно и уложить шпалы. Потом немецкие саперы положат новые рельсы. С пятнадцати часов по линии пойдут эшелоны. Много их скопилось на станции Орша со вчерашнего вечера. Забиты все пути, все соседние полустанки. Вот и поползут они на восток один за другим, почти впритык. В темноте доберутся до следующего железнодорожного узла, и снова стоп! Ночь – время партизанское. Гремят взрывы, летят к чертовой матери рельсы, семафоры, мосты. С восходом солнца выйдут на полотно пленные, опять начнут восстанавливать путь. А ночью опять взрывы. И так уже целую неделю.
Немцы злятся, психуют. Вывели на дорогу подразделения из городских гарнизонов, вывели полицейских, построили доты и бункера. А толку мало. Дорога длинная, всю не загородишь. Два-три партизана могут подползти ночью в любом месте. И опять взрыв, опять работа, опять нетерпеливые гудки паровозов на станции.
. Ну и хрен с ними, с этими немцами.. У Ракохруста своя забота. Он начальник конвоя. Для пленных он шишка. Ему приносят к месту работы стул и раскладной зонт. Вот сидит он, развалившись, в новом мундире, укрытый от палящих лучей солнца. Он может застрелить любого пленного. Но с условием, что потом предъявит лагерному писарю отчет и труп. Он полный хозяин над пленными. А над ним хозяева – немцы. Любой ефрейтор – это уже начальник.
У немцев строгость во всем, почище, чем при Советской власти. Раньше Пашка легко увиливал от работы: находились чудаки-энтузиасты, готовые вкалывать и за себя, и за других. Ну, в крайнем случае потреплются на собрании, покритикуют, повоспитывают. А немцы не церемонятся. У них так: вот твои обязанности, вот инструкция, вот приказ – выполняй. И к рядовому, и к начальнику требования одинаковые. Хорошо работаешь – получай повышение. Плохо – катись вниз без всяких воспитательных церемоний. Разумно у них все, по-деловому, и в этом их сила.
Не выполнит команда Ракохруста свою задачу до полудня – останется тут, пока сделает. Но за срыв графика пленным срежут по сто граммов хлеба, а Пашку и охранников лишат дополнительного пайка. Три раза не уложился в график – понизят в должности.
Ракохруст посмотрел на часы: скоро приедут на летучке саперы с рельсами, а эти доходяги копаются, как сонные мухи. Подстегнуть надо. Он неохотно поднялся со стула, нахлобучил фуражку. Незаметно, за кустами, подошел к пленным, насыпавшим песок. И когда те, воткнув лопаты, остановились передохнуть, с размаху ударил сапогом длинного тощего красноармейца. Тот будто сломался пополам и упал, вскрикнув:
– За что?
– Работать, сволочи! – рявкнул Пашка. – Всех без жратвы оставлю! Вы у меня попляшете!
Это подействовало. Люди зашевелились быстрее. Пожилой немец, обер-ефрейтор, приставленный следить и за пленными, и за охраной, одобрительно закивал головой.
Пашка повернулся, чтобы идти к стулу, но над ухом его просвистел камень, с треском врезался в куст. Отпрыгнув в сторону, Ракохруст выхватил пистолет, смотрел пригнувшись, злобно ощерив крупные зубы. Пленные работали, не глядя на него, и по напряженно согнутым спинам чувствовалось: ждут.
– Кто? – крикнул Пашка.
Люди молчали, продолжая копать. Ракохруст с трудом сдержал желание выстрелить. Не знал в кого. А немцы учили в таких случаях обязательно найти виновного и наказать перед строем, для примера другим.
И еще Пашка побаивался этих доходяг, оставаясь с ними в открытом поле. Были ведь случаи, когда охранники пропадали без всяких следов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112
До опушки оставалось метров пятьдесят, когда впереди вспыхнул вдруг разрыв мины. Визг, несильный удар. Брагин с разгона шлепнулся в мелкую канавку, пытаясь втиснуть в нее свое громоздкое тело. Осколки жикали у самого уха, стригли траву. И вдруг Егор Дорофеевич почувствовал на себе тяжесть, сверху, прикрывая его от осколков, навалился Илья.
Четыре взрыва попарно лопнули совсем близко. Егора Дорофеевича ударило в голову, но удар был не хлесткий, он не почувствовал боли, а только оглох на одно ухо. Ворочаясь, пытался свалить с себя Ильюшку, кричал ему:
– Беги, чертенок!
Илья вскочил, сделал шаг и, вскрикнув, начал вдруг оседать, запрокидываясь навзничь. Брагин успел подхватить его за ремень правой рукой, поволок за собой. Потом бросил винтовку и взвалил на плечо обмякшее тело. Не чувствуя тяжести, добежал до кустов, пошел, осторожно огибая деревья, освещенные багровым отблеском пожарища. К нему подступили бойцы, хотели взять Илью, но он оттолкнул их.
– Не надо! Я сам!
И зашагал, пошатываясь, в глубь леса, огромный, окровавленный, страшный…
На рассвете в овраге за болотом, где назначено было место встречи, собрались сорок шесть партизан. Троих, смертельно раненных, донесли сюда на руках. Еще восемь бойцов остались на краю леса прикрывать отход и наблюдать за противником.
Не хватало двадцати шести человек, и не было надежды, что кто-нибудь из них уцелел и сумеет вернуться. Егор Дорофеевич понимал, что отряд сделал большое дело. Выведен из строя разъезд, сгорел вражеский эшелон. Но потери удручали его. Особенно переживал за Ильюшу. Осколки в двух местах пробили пареньку левую ногу.
У самого Брагина ранение оказалось пустяковым. Осколок прошел, не задев кость. Фельдшер выстриг волосы, обмотал бинтом голову. Немного подташнивало, во всем теле ощущалась слабость, но Егор Дорофеевич старался не обращать на это внимания. Не до своей персоны было сейчас.
Раненых погрузили на подводы, чтобы отвезти в бригадный партизанский госпиталь, где имелся хирург. Брагин колебался: а как с Ильей? Может, оставить его в отряде. Марья позаботится не хуже любого доктора. Сел рядом с пареньком, спросил: ты сам-то как хочешь?
– В госпиталь, – с трудом разжал Илья спекшиеся губы. – В госпиталь отвезите, – попросил он. – А мамане скажите, что чуть-чуть зацепило. Успокойте ее, дядя Егор, пусть не волнуется. Я все выдюжу. Я ведь крепкий, – попытался улыбнуться Илья.
– Ну, ладно, ладно, – сказал Брагин, наклонившись над ним. – Ладно, сынок, все сделаю. Спасибо тебе, сынок! – повторил он, неумело ткнувшись губами в его бровь, такую же густую и взлохмаченную, как у Марьи.
* * *
Пленные красноармейцы засыпали песком воронки, оставшиеся на железнодорожном полотне после взрывов партизанских мин. Вторая группа растаскивала в стороны искореженные рельсы. Третья – подносила шпалы. Люди работали неохотно, вяло. За каждую шпалу бралось человек по десять, да и то подымали с трудом. Конечно, с пустой баланды да с двухсот граммов черняшки много не наработаешь, но Пашка видел: саботажничают, паразиты! Воткнут лопаты в песок и стоят, смотрят на отвернувшегося охранника.
Им-то что, им лишь бы день прошел. А с Ракохруста спросят. У него строгий график. К двенадцати часам выровнять полотно и уложить шпалы. Потом немецкие саперы положат новые рельсы. С пятнадцати часов по линии пойдут эшелоны. Много их скопилось на станции Орша со вчерашнего вечера. Забиты все пути, все соседние полустанки. Вот и поползут они на восток один за другим, почти впритык. В темноте доберутся до следующего железнодорожного узла, и снова стоп! Ночь – время партизанское. Гремят взрывы, летят к чертовой матери рельсы, семафоры, мосты. С восходом солнца выйдут на полотно пленные, опять начнут восстанавливать путь. А ночью опять взрывы. И так уже целую неделю.
Немцы злятся, психуют. Вывели на дорогу подразделения из городских гарнизонов, вывели полицейских, построили доты и бункера. А толку мало. Дорога длинная, всю не загородишь. Два-три партизана могут подползти ночью в любом месте. И опять взрыв, опять работа, опять нетерпеливые гудки паровозов на станции.
. Ну и хрен с ними, с этими немцами.. У Ракохруста своя забота. Он начальник конвоя. Для пленных он шишка. Ему приносят к месту работы стул и раскладной зонт. Вот сидит он, развалившись, в новом мундире, укрытый от палящих лучей солнца. Он может застрелить любого пленного. Но с условием, что потом предъявит лагерному писарю отчет и труп. Он полный хозяин над пленными. А над ним хозяева – немцы. Любой ефрейтор – это уже начальник.
У немцев строгость во всем, почище, чем при Советской власти. Раньше Пашка легко увиливал от работы: находились чудаки-энтузиасты, готовые вкалывать и за себя, и за других. Ну, в крайнем случае потреплются на собрании, покритикуют, повоспитывают. А немцы не церемонятся. У них так: вот твои обязанности, вот инструкция, вот приказ – выполняй. И к рядовому, и к начальнику требования одинаковые. Хорошо работаешь – получай повышение. Плохо – катись вниз без всяких воспитательных церемоний. Разумно у них все, по-деловому, и в этом их сила.
Не выполнит команда Ракохруста свою задачу до полудня – останется тут, пока сделает. Но за срыв графика пленным срежут по сто граммов хлеба, а Пашку и охранников лишат дополнительного пайка. Три раза не уложился в график – понизят в должности.
Ракохруст посмотрел на часы: скоро приедут на летучке саперы с рельсами, а эти доходяги копаются, как сонные мухи. Подстегнуть надо. Он неохотно поднялся со стула, нахлобучил фуражку. Незаметно, за кустами, подошел к пленным, насыпавшим песок. И когда те, воткнув лопаты, остановились передохнуть, с размаху ударил сапогом длинного тощего красноармейца. Тот будто сломался пополам и упал, вскрикнув:
– За что?
– Работать, сволочи! – рявкнул Пашка. – Всех без жратвы оставлю! Вы у меня попляшете!
Это подействовало. Люди зашевелились быстрее. Пожилой немец, обер-ефрейтор, приставленный следить и за пленными, и за охраной, одобрительно закивал головой.
Пашка повернулся, чтобы идти к стулу, но над ухом его просвистел камень, с треском врезался в куст. Отпрыгнув в сторону, Ракохруст выхватил пистолет, смотрел пригнувшись, злобно ощерив крупные зубы. Пленные работали, не глядя на него, и по напряженно согнутым спинам чувствовалось: ждут.
– Кто? – крикнул Пашка.
Люди молчали, продолжая копать. Ракохруст с трудом сдержал желание выстрелить. Не знал в кого. А немцы учили в таких случаях обязательно найти виновного и наказать перед строем, для примера другим.
И еще Пашка побаивался этих доходяг, оставаясь с ними в открытом поле. Были ведь случаи, когда охранники пропадали без всяких следов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112