Копна густых черных волос была всегда в беспорядке, потому что он имел привычку лохматить свою шевелюру, заставляя клиентов или помощников сделать именно то, что хотел он. Брахман был отъявленным эгоистом с большим самомнением. Как испорченный ребенок, он закатывал в студии настоящие истерики, но ему все всегда прощали, потому что работал он блестяще. Фотографии знаменитостей, сделанные им, были то нежными, то жестокими, а несколько лет назад его оригинальные снимки для журналов совершили переворот в фотографии, настолько резко отличались они от того, к чему все привыкли: манекенщицы фотографировались в определенных застывших позах, а он стал фотографировать их в движении, заставив одежду заиграть на фигурах совершенно по-новому. Брахман часто путешествовал, он знал каждого, кто был хоть немного знаменит, и имел репутацию сногсшибательного любовника, которая не могла не вызывать восхищения у его друзей.
Даная его боготворила.
Как только он заметил ее существование, он начал позволять ей все больше помогать ему в работе.
– Где Даная? – требовательно вопрошал он. – Она сможет найти это, она единственная, кто знает, где это лежит…
Или:
– Это сделает Даная.
А однажды пришел замечательный день, когда он нетерпеливо воскликнул:
– Пусть свет держит Даная, она единственная, кому я могу здесь доверять!
Неожиданно она оказалась незаменимой.
Даная всегда первой приходила в студию утром и последняя покидала ее. Она с удовольствием расставляла софиты по студии, следуя указаниям Брахмана, улыбаясь его удивлению, когда он вдруг обнаружил, что она понимает, о чем он говорил, и больше того – понимала, что говорит она сама! И она всегда держала его чашку с чаем, когда тот возился с камерой.
Поздно вечером после съемок, когда они остались в студии одни, он пригласил ее в ближайший ресторан. Он славился своей скупостью, и за пиццей на двоих она призналась ему, что была счастлива работать с ним, однако у нее хватило ума не упоминать о своих амбициях.
Черные глаза Брахмана с интересом сверкнули, заставив Данаю почувствовать себя единственной женщиной на всей планете, отчего по спине у нее пробежал холодок. Щедрой рукой он налил ей красного вина, сочувственно погладив ее руку, слушая ее рассказ.
– Такая белая кожа, – с одобрением пробормотал он, – не то, что этот глупый загар, от которого тело девушки кажется плоским. Самые лучшие в истории любовницы были такими же белокожими, как и вы, Даная.
Глядя в его черные глаза, она чувствовала себя кроликом, выскочившим на дорогу и загипнотизированным автомобильными фарами.
– Я… белая кожа обычно у рыжих, – прошептала она, краснея.
– Расскажите мне еще немного о себе, – потребовал он, – позвольте вместе с вами почувствовать себя снова молодым… Ведь моя юность была грустной, даже трагичной…
Брахман имел несколько версий своей юности в Венгрии, которые варьировались от «незаконного сына сосланного графа и принцессы из рода Габсбургов» до «отец был человеком от сохи, который в поте лица трудился, чтобы дать образование своему сыну». Все зависело от собеседника, с которым он разговаривал, и его настроения. Но чувства, которые он при этом испытывал, всегда были одинаковыми.
Вот и тогда на его глаза навернулись слезы, а Даная нервно стала оглядывать ресторан. Что будет, если Брахман вдруг заплачет?
– Продолжайте, Даная, – попросил он, разрезая пиццу «quattro stagione» (ему она больше нравилась) и откусывая большой кусок, совершенно позабыв о своем трагическом детстве.
– Мне двадцать два года… – начала она.
– Двадцать два! О Господи! – громко воскликнул он, закатывая глаза. – Почему все такие молодые сейчас! А сколько, вы думаете, мне лет? – спросил он требовательно, устремив на нее пронизывающий взгляд.
Даная прекрасно знала, что ему был пятьдесят один год.
– Думаю, где-то около сорока, – осторожно ответила она, глядя в свою тарелку.
– Гм-м-м… около этого, – пробормотал он удовлетворенно. – Ну хорошо, а дальше?
Выпив немного красного вина, она рассказала ему, что ребенком хотела стать художницей, но первые же годы обучения, когда она пыталась найти линии и форму, повергли ее в отчаяние. Она поняла, что навсегда останется только любителем. Позже, в пятнадцать лет, отец подарил ей тридцатипятимиллиметровую фотокамеру, чтобы она могла ловить те цвета, линии и движения, которые не могла поймать с помощью кисти или карандаша.
Дом Данаи находился в Сан-Фернандо Вэлли, около Лос-Анджелеса. Ее отец работал в шоу-бизнесе Лос-Анджелеса, выполняя бухгалтерскую работу в телекомпании Си-Би-Эс, а мать целыми днями занималась макраме и училась на курсах начинающих писателей.
– Мама всегда была занята, – с горечью сказала она, делая еще один глоток красного вина. – Она устраивала для моего брата и меня большие праздники в дни рождений, но приглашала только детей, на родителей которых она хотела произвести впечатление. На Пасху она организовала игру в крашеные яички только ради того, чтобы возвыситься в обществе, а на День Всех Святых она устраивала все так, чтобы мы не могли ходить с другими ребятами по соседним домам. Вместо этого мы ходили с ней! Она стучалась в двери только тех людей, с которыми хотела встретиться.
Когда Брахман принялся за второй кусок пиццы, она рассказала ему, что миссис Лоренс приходила последней, чтобы забрать их из школы. Мать Данаи славилась тем, что всегда опаздывала, а однажды она вообще не пришла за ними. Тогда чья-то мама привела их домой.
Пальцы Брахмана сочувственно сжали ее руку, лежащую на столе, когда она призналась, что именно тогда научилась плакать и сдерживать свои слезы, ожидая мать в пустом школьном дворе.
– Я всегда ужасно боялась, что она не придет, потому что бросила нас навсегда, – говорила она, и голос у нее дрожал от воспоминаний. – А задерживалась она просто потому, что или примеряла меха, которые не могла себе позволить, в самом дорогом магазине, или покупала платье для торжественных случаев, которые никогда не происходили. Жизнь моей матери казалась мне цепочкой, состоящей из постоянных хождений по магазинам, бесконечных уроков тенниса и бесчисленных обедов…
Из средней школы она пошла в киношколу, где впитала в себя все, чему ее смогли там научить, рассказывая об искусстве кинематографии и технике съемок фильма. Но больше всего ей нравилась фотография – умение запечатлеть единственное ускользающее мгновение на маленьком кусочке пленки, а потом в темной комнате придавать ему новые акценты, уменьшая или увеличивая выдержку, соединяя одно мгновение с другим. Она очень любила с фотокамерой в руках подглядывать за жизнью людей, открывая их чувства.
Брахман продолжал одобрительно смотреть на нее, попутно отмечая нежность ее бледной кожи на фоне копны рыжих волос, блестевших, как медь на солнце, ее бледно-серые глаза с темно-бронзовыми ресницами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127
Даная его боготворила.
Как только он заметил ее существование, он начал позволять ей все больше помогать ему в работе.
– Где Даная? – требовательно вопрошал он. – Она сможет найти это, она единственная, кто знает, где это лежит…
Или:
– Это сделает Даная.
А однажды пришел замечательный день, когда он нетерпеливо воскликнул:
– Пусть свет держит Даная, она единственная, кому я могу здесь доверять!
Неожиданно она оказалась незаменимой.
Даная всегда первой приходила в студию утром и последняя покидала ее. Она с удовольствием расставляла софиты по студии, следуя указаниям Брахмана, улыбаясь его удивлению, когда он вдруг обнаружил, что она понимает, о чем он говорил, и больше того – понимала, что говорит она сама! И она всегда держала его чашку с чаем, когда тот возился с камерой.
Поздно вечером после съемок, когда они остались в студии одни, он пригласил ее в ближайший ресторан. Он славился своей скупостью, и за пиццей на двоих она призналась ему, что была счастлива работать с ним, однако у нее хватило ума не упоминать о своих амбициях.
Черные глаза Брахмана с интересом сверкнули, заставив Данаю почувствовать себя единственной женщиной на всей планете, отчего по спине у нее пробежал холодок. Щедрой рукой он налил ей красного вина, сочувственно погладив ее руку, слушая ее рассказ.
– Такая белая кожа, – с одобрением пробормотал он, – не то, что этот глупый загар, от которого тело девушки кажется плоским. Самые лучшие в истории любовницы были такими же белокожими, как и вы, Даная.
Глядя в его черные глаза, она чувствовала себя кроликом, выскочившим на дорогу и загипнотизированным автомобильными фарами.
– Я… белая кожа обычно у рыжих, – прошептала она, краснея.
– Расскажите мне еще немного о себе, – потребовал он, – позвольте вместе с вами почувствовать себя снова молодым… Ведь моя юность была грустной, даже трагичной…
Брахман имел несколько версий своей юности в Венгрии, которые варьировались от «незаконного сына сосланного графа и принцессы из рода Габсбургов» до «отец был человеком от сохи, который в поте лица трудился, чтобы дать образование своему сыну». Все зависело от собеседника, с которым он разговаривал, и его настроения. Но чувства, которые он при этом испытывал, всегда были одинаковыми.
Вот и тогда на его глаза навернулись слезы, а Даная нервно стала оглядывать ресторан. Что будет, если Брахман вдруг заплачет?
– Продолжайте, Даная, – попросил он, разрезая пиццу «quattro stagione» (ему она больше нравилась) и откусывая большой кусок, совершенно позабыв о своем трагическом детстве.
– Мне двадцать два года… – начала она.
– Двадцать два! О Господи! – громко воскликнул он, закатывая глаза. – Почему все такие молодые сейчас! А сколько, вы думаете, мне лет? – спросил он требовательно, устремив на нее пронизывающий взгляд.
Даная прекрасно знала, что ему был пятьдесят один год.
– Думаю, где-то около сорока, – осторожно ответила она, глядя в свою тарелку.
– Гм-м-м… около этого, – пробормотал он удовлетворенно. – Ну хорошо, а дальше?
Выпив немного красного вина, она рассказала ему, что ребенком хотела стать художницей, но первые же годы обучения, когда она пыталась найти линии и форму, повергли ее в отчаяние. Она поняла, что навсегда останется только любителем. Позже, в пятнадцать лет, отец подарил ей тридцатипятимиллиметровую фотокамеру, чтобы она могла ловить те цвета, линии и движения, которые не могла поймать с помощью кисти или карандаша.
Дом Данаи находился в Сан-Фернандо Вэлли, около Лос-Анджелеса. Ее отец работал в шоу-бизнесе Лос-Анджелеса, выполняя бухгалтерскую работу в телекомпании Си-Би-Эс, а мать целыми днями занималась макраме и училась на курсах начинающих писателей.
– Мама всегда была занята, – с горечью сказала она, делая еще один глоток красного вина. – Она устраивала для моего брата и меня большие праздники в дни рождений, но приглашала только детей, на родителей которых она хотела произвести впечатление. На Пасху она организовала игру в крашеные яички только ради того, чтобы возвыситься в обществе, а на День Всех Святых она устраивала все так, чтобы мы не могли ходить с другими ребятами по соседним домам. Вместо этого мы ходили с ней! Она стучалась в двери только тех людей, с которыми хотела встретиться.
Когда Брахман принялся за второй кусок пиццы, она рассказала ему, что миссис Лоренс приходила последней, чтобы забрать их из школы. Мать Данаи славилась тем, что всегда опаздывала, а однажды она вообще не пришла за ними. Тогда чья-то мама привела их домой.
Пальцы Брахмана сочувственно сжали ее руку, лежащую на столе, когда она призналась, что именно тогда научилась плакать и сдерживать свои слезы, ожидая мать в пустом школьном дворе.
– Я всегда ужасно боялась, что она не придет, потому что бросила нас навсегда, – говорила она, и голос у нее дрожал от воспоминаний. – А задерживалась она просто потому, что или примеряла меха, которые не могла себе позволить, в самом дорогом магазине, или покупала платье для торжественных случаев, которые никогда не происходили. Жизнь моей матери казалась мне цепочкой, состоящей из постоянных хождений по магазинам, бесконечных уроков тенниса и бесчисленных обедов…
Из средней школы она пошла в киношколу, где впитала в себя все, чему ее смогли там научить, рассказывая об искусстве кинематографии и технике съемок фильма. Но больше всего ей нравилась фотография – умение запечатлеть единственное ускользающее мгновение на маленьком кусочке пленки, а потом в темной комнате придавать ему новые акценты, уменьшая или увеличивая выдержку, соединяя одно мгновение с другим. Она очень любила с фотокамерой в руках подглядывать за жизнью людей, открывая их чувства.
Брахман продолжал одобрительно смотреть на нее, попутно отмечая нежность ее бледной кожи на фоне копны рыжих волос, блестевших, как медь на солнце, ее бледно-серые глаза с темно-бронзовыми ресницами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127