Второе, он дает знать Лизетте, что его вынуждают, ему приказывают оставить город. Третье, употребляет множественное число, и значит, оставить Вигату должен не только он один, но целая группа людей. Все это подводит меня к мысли, что он военный. Может, я ошибаюсь, но это, мне кажется, самое логичное заключение.
– Логичное, – подтвердил директор.
– Скажите, синьора, когда Лизетта вам сказала впервые, что влюблена, вы не помните?
– Помню, потому что в последние дни я только и делала, что постоянно перебирала в памяти каждую мелочь наших с Лизеттой встреч. Это совершенно точно был май или июнь сорок второго. Я освежила все в памяти, перечитав старый дневник, который отыскала.
– Перевернула вверх дном весь дом, – проворчал муж.
– Нужно бы узнать, какие гарнизоны постоянно находились здесь с начала сорок второго, а может даже и раньше, по июль сорок третьего.
– И по-вашему, это легко? – сказал директор. – Я, например, помню, что их была тьма тьмущая: зенитные батареи, корабельная артиллерия, был поезд с пушкой, его прятали в тоннеле, были военные в казарме, потом еще в бункере… Моряки – нет, эти приходили и уходили. Это розыски практически бесполезные.
Все пришли в уныние. Потом директор поднялся:
– Иду звонить Бурруано. Он все время оставался в Вигате, до, после и во время войны. Я же уехал в эвакуацию.
Синьора опять заговорила:
– Может, это, конечно, было просто увлечение, в таком возрасте трудно разобрать, но, несомненно, речь шла о чем-то серьезном, настолько серьезном, что Лизетта решилась сбежать из дому, пойти против отца, который был настоящий тюремщик, по крайней мере, так она мне рассказывала.
У Монтальбано вертелся на языке один вопрос, который ему не хотелось задавать, но охотничий инстинкт в нем одержал верх.
– Вы простите, что я перебиваю. Вы не могли бы точнее опреде… в общем, не могли бы объяснить, в каком смысле Лизетта употребляла это слово «тюремщик»? Это была обычная сицилийская ревность отца по отношению к дочери? Идея-фикс?
Синьора на мгновение поглядела на него и опустила глаза.
– Смотрите, как я уже вам сказала, Лизетта созрела куда быстрее, чем я, я была еще совсем девочка. Мой отец запретил мне ходить домой к Москато, поэтому мы виделись в школе или в церкви. Там мы могли провести несколько часов спокойно. Поговорить. И теперь я все думаю и передумываю, что она мне говорила или на что намекала. Похоже, я не понимала тогда многих вещей…
– Каких?
– К примеру, Лизетта до определенного времени говорила про своего отца «мой отец», а потом стала называть не иначе как «этот человек». Это, может, конечно, ни о чем не говорит. В другой раз она мне сказала: «Кончится тем, что этот человек причинит мне зло, большое зло». Тогда я подумала о колотушках, о побоях, понимаете? Теперь у меня возникает страшное подозрение по поводу настоящего смысла этой фразы.
Она остановилась, сделала глоток чаю и продолжила:
– Смелой, и даже очень, она на самом деле была. В убежище, когда падали бомбы и мы тряслись и плакали с перепугу, это она нас ободряла, нас утешала. Но на то, что она сделала, смелости ей понадобилось по крайней мере вдвое больше, – пойти против отца и убежать из дому под пулеметными очередями, добраться сюда и отдаться тому, кто даже не был ее нареченным. В те времена мы отличались от сегодняшних семнадцатилетних.
Монолог синьоры был прерван возвращением директора, который был страшно возбужден.
– Бурруано я не нашел, его не было дома. Комиссар, пойдемте со мной.
– Искать бухгалтера?
– Нет-нет, мне пришла одна идея. Если мы везучие и я попал в точку, то жертвую святому Калоджеро пятьдесят тысяч лир на следующий праздник.
Калоджеро был черный святой, которого истово почитали жители городка.
– Если вы попали в точку, то еще пятьдесят добавлю я, – сказал в порыве энтузиазма Монтальбано.
– Да вы куда собрались-то?
– Потом расскажу, – ответил директор.
– И что, так меня одну как перст и оставите? – не сдавалась синьора.
Директор в своем неистовстве уже был за дверью. Монтальбано поклонился:
– Я буду держать вас в курсе дела.
– Но как же это я мог, черт возьми, забыть о ней, о «Пачинотти»? – забормотал директор, как только они оказались на дворе.
– Кто она, эта синьора? – спросил Монтальбано. Он вообразил себе ее пятидесятилетней, коренастой. Директор не отозвался. Монтальбано задал еще вопрос:
– Поедем на машине? Далеко нужно идти?
– Какое далеко! Два шага.
– Объясните мне все же, кто эта синьора Пачинотти?
– Да что вы все зовете ее синьорой? Это плавучая мастерская, корабль, служил для ремонта военных судов, когда у них случались поломки. Он встал на якорь в порту где-то в конце сорокового и больше не трогался. Экипаж его состоял из матросов, которые были еще и механиками, плотниками, электриками, слесарями… Все это были молодые парни. Многие, поскольку стояли они тут долго, прижились, в конце концов стали для нас вроде как здешними. Обзавелись друзьями, а когда и невестами. Двое из них женились на здешних девушках. Один по фамилии Трипкович умер, а второй – это Марин, хозяин автомастерской на площади Гарибальди. Вы с ним знакомы?
– Это мой механик, – сказал комиссар и с горечью подумал, что продолжает свое путешествие по памяти стариков.
Человек лет пятидесяти в засаленной донельзя спецодежде, грузный и неприятный, не поздоровавшись с комиссаром, накинулся на директора:
– Что вы все ходите сюда, только время теряете? Не готово еще, я же говорил, что эта работа – дело долгое.
– Я не за машиной. Тут ваш отец?
– Еще бы нет! Куда он денется? Все тут, тянет душу, послушать его, так я работать не умею, а по механике у нас в семье гении только он и его внук.
Двадцатилетний паренек, тоже в спецодежде, который смотрел капот, разогнулся и улыбкой приветствовал обоих. Монтальбано и директор прошли через мастерскую, которая изначально, должно быть, служила складом, и оказались перед подобием перегородки, сколоченной из досок.
Внутри за письменным столом сидел Антонио Марин.
– Я все слышал, – сказал он. – И если б чертов артрит меня не одолел, я бы поучил этого голубчика, как надо работать.
– Мы пришли, чтобы кое-что у вас спросить.
– Слушаю вас, комиссар.
– Лучше пусть говорит директор Бурджио.
– Вы помните, сколько членов экипажа «Пачинотти» были убиты, или ранены, или объявлены без вести пропавшими во время войны?
– Нам повезло, – сказал старик, одушевляясь. Было заметно, что говорить о том героическом времени ему приятно; в семье скорей всего его просили замолчать, как только он заводил речь на эту тему. – Один у нас погиб от осколка бомбы, звали его Артуро Ребеллато; одного ранило, опять же осколком, такого Сильвио Дестефано; и один пропал без вести – Марио Кунич.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61
– Логичное, – подтвердил директор.
– Скажите, синьора, когда Лизетта вам сказала впервые, что влюблена, вы не помните?
– Помню, потому что в последние дни я только и делала, что постоянно перебирала в памяти каждую мелочь наших с Лизеттой встреч. Это совершенно точно был май или июнь сорок второго. Я освежила все в памяти, перечитав старый дневник, который отыскала.
– Перевернула вверх дном весь дом, – проворчал муж.
– Нужно бы узнать, какие гарнизоны постоянно находились здесь с начала сорок второго, а может даже и раньше, по июль сорок третьего.
– И по-вашему, это легко? – сказал директор. – Я, например, помню, что их была тьма тьмущая: зенитные батареи, корабельная артиллерия, был поезд с пушкой, его прятали в тоннеле, были военные в казарме, потом еще в бункере… Моряки – нет, эти приходили и уходили. Это розыски практически бесполезные.
Все пришли в уныние. Потом директор поднялся:
– Иду звонить Бурруано. Он все время оставался в Вигате, до, после и во время войны. Я же уехал в эвакуацию.
Синьора опять заговорила:
– Может, это, конечно, было просто увлечение, в таком возрасте трудно разобрать, но, несомненно, речь шла о чем-то серьезном, настолько серьезном, что Лизетта решилась сбежать из дому, пойти против отца, который был настоящий тюремщик, по крайней мере, так она мне рассказывала.
У Монтальбано вертелся на языке один вопрос, который ему не хотелось задавать, но охотничий инстинкт в нем одержал верх.
– Вы простите, что я перебиваю. Вы не могли бы точнее опреде… в общем, не могли бы объяснить, в каком смысле Лизетта употребляла это слово «тюремщик»? Это была обычная сицилийская ревность отца по отношению к дочери? Идея-фикс?
Синьора на мгновение поглядела на него и опустила глаза.
– Смотрите, как я уже вам сказала, Лизетта созрела куда быстрее, чем я, я была еще совсем девочка. Мой отец запретил мне ходить домой к Москато, поэтому мы виделись в школе или в церкви. Там мы могли провести несколько часов спокойно. Поговорить. И теперь я все думаю и передумываю, что она мне говорила или на что намекала. Похоже, я не понимала тогда многих вещей…
– Каких?
– К примеру, Лизетта до определенного времени говорила про своего отца «мой отец», а потом стала называть не иначе как «этот человек». Это, может, конечно, ни о чем не говорит. В другой раз она мне сказала: «Кончится тем, что этот человек причинит мне зло, большое зло». Тогда я подумала о колотушках, о побоях, понимаете? Теперь у меня возникает страшное подозрение по поводу настоящего смысла этой фразы.
Она остановилась, сделала глоток чаю и продолжила:
– Смелой, и даже очень, она на самом деле была. В убежище, когда падали бомбы и мы тряслись и плакали с перепугу, это она нас ободряла, нас утешала. Но на то, что она сделала, смелости ей понадобилось по крайней мере вдвое больше, – пойти против отца и убежать из дому под пулеметными очередями, добраться сюда и отдаться тому, кто даже не был ее нареченным. В те времена мы отличались от сегодняшних семнадцатилетних.
Монолог синьоры был прерван возвращением директора, который был страшно возбужден.
– Бурруано я не нашел, его не было дома. Комиссар, пойдемте со мной.
– Искать бухгалтера?
– Нет-нет, мне пришла одна идея. Если мы везучие и я попал в точку, то жертвую святому Калоджеро пятьдесят тысяч лир на следующий праздник.
Калоджеро был черный святой, которого истово почитали жители городка.
– Если вы попали в точку, то еще пятьдесят добавлю я, – сказал в порыве энтузиазма Монтальбано.
– Да вы куда собрались-то?
– Потом расскажу, – ответил директор.
– И что, так меня одну как перст и оставите? – не сдавалась синьора.
Директор в своем неистовстве уже был за дверью. Монтальбано поклонился:
– Я буду держать вас в курсе дела.
– Но как же это я мог, черт возьми, забыть о ней, о «Пачинотти»? – забормотал директор, как только они оказались на дворе.
– Кто она, эта синьора? – спросил Монтальбано. Он вообразил себе ее пятидесятилетней, коренастой. Директор не отозвался. Монтальбано задал еще вопрос:
– Поедем на машине? Далеко нужно идти?
– Какое далеко! Два шага.
– Объясните мне все же, кто эта синьора Пачинотти?
– Да что вы все зовете ее синьорой? Это плавучая мастерская, корабль, служил для ремонта военных судов, когда у них случались поломки. Он встал на якорь в порту где-то в конце сорокового и больше не трогался. Экипаж его состоял из матросов, которые были еще и механиками, плотниками, электриками, слесарями… Все это были молодые парни. Многие, поскольку стояли они тут долго, прижились, в конце концов стали для нас вроде как здешними. Обзавелись друзьями, а когда и невестами. Двое из них женились на здешних девушках. Один по фамилии Трипкович умер, а второй – это Марин, хозяин автомастерской на площади Гарибальди. Вы с ним знакомы?
– Это мой механик, – сказал комиссар и с горечью подумал, что продолжает свое путешествие по памяти стариков.
Человек лет пятидесяти в засаленной донельзя спецодежде, грузный и неприятный, не поздоровавшись с комиссаром, накинулся на директора:
– Что вы все ходите сюда, только время теряете? Не готово еще, я же говорил, что эта работа – дело долгое.
– Я не за машиной. Тут ваш отец?
– Еще бы нет! Куда он денется? Все тут, тянет душу, послушать его, так я работать не умею, а по механике у нас в семье гении только он и его внук.
Двадцатилетний паренек, тоже в спецодежде, который смотрел капот, разогнулся и улыбкой приветствовал обоих. Монтальбано и директор прошли через мастерскую, которая изначально, должно быть, служила складом, и оказались перед подобием перегородки, сколоченной из досок.
Внутри за письменным столом сидел Антонио Марин.
– Я все слышал, – сказал он. – И если б чертов артрит меня не одолел, я бы поучил этого голубчика, как надо работать.
– Мы пришли, чтобы кое-что у вас спросить.
– Слушаю вас, комиссар.
– Лучше пусть говорит директор Бурджио.
– Вы помните, сколько членов экипажа «Пачинотти» были убиты, или ранены, или объявлены без вести пропавшими во время войны?
– Нам повезло, – сказал старик, одушевляясь. Было заметно, что говорить о том героическом времени ему приятно; в семье скорей всего его просили замолчать, как только он заводил речь на эту тему. – Один у нас погиб от осколка бомбы, звали его Артуро Ребеллато; одного ранило, опять же осколком, такого Сильвио Дестефано; и один пропал без вести – Марио Кунич.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61