Словно живой мохнатый паук вцепился в мышцу и готовился к смертельному прыжку. У полковника Улиты точно такой же паук грыз бедро.
Митя опустил глаза на негритянку.
– Спит, – успокоил Деверь. – Говори, никто не слышит.
Митя не сдавался.
– Почему здесь? Почему тогда не в штабе СД?
– Упрямый, – одобрил Деверь. – Это хорошо… Однако напомню тебе, гонец, в Москве право принимать решения принадлежит только мне. Или не согласен?
Митя смирился – тянуть дальше резину не имело смысла. Он закрыл глаза, сосредоточился на точке возбуждения и коротко, чётко передал, зачем пожаловал в Москву. То, что он говорил, звучало довольно фантастично, но Деверя это не смутило. Он выслушал не перебивая, однако, открыв глаза, Митя увидел перед собой уже совсем другого человека, предельно измотанного, глубоко опечаленного. Сейчас ему можно было дать лет сто, не меньше.
– Значит, Марфа считает, время пришло?
Если бы только Марфа, подумал Климов, но лишь молча кивнул.
– Жертвоприношение, – сказал Деверь. – Попахивает средневековьем.
– По многим признакам, мы туда и вернулись, разве не так?
– И ты готов стать жертвенной овечкой?
– Я же здесь.
– Да здесь, вижу… – Деверь задумался, глаза потухли. – На подготовку уйдёт не меньше месяца.
– Кудесница так и сказала.
– Ты разговаривал с ней сам?
– Я разговаривал с тем, что она собой представляет.
– Понимаю. – Каким-то неосознанным движением Деверь дотронулся до его плеча. – Сколько тебе лет, юноша?
– Двадцать два. Это имеет какое-нибудь значение?
– Откуда ты родом?
– Из города Раздольска, из самых недр. – Митя решил, что любопытство Деверя даёт и ему право спросить кое о чём. – Правду ли говорят, Прокл Савельевич, будто вы владеете тайной погружения?
– Это всё глупости. Вечный сумрак, как и вечная жизнь, доступны лишь Господу нашему… Почему выбрали генерала? По моему разумению, Марк Губельман больше подходит. Символическая фигура. На все времена.
Митя удивился: Деверь говорил с ним как с посвященным.
– Не моя компетенция, Прокл Савельевич. Я исполнитель.
– Нет, Митя, ты не просто исполнитель. Кто дважды безнаказанно пересёк зону… Скорее запёчатлённый, хотя сам этого не осознаёшь… Хорошо, оставим до времени… Вернёшься в Гостиничный двор и будешь жить там как мышка. Связи не ищи. Встретимся перед самой акцией.
– В бистро были ваши люди, Прокл Савельевич?
– Возможно, наши, возможно, ваши… Просьбы, пожелания есть?
– Банкир этот саратовский?..
– Без подмеса, не опасайся. – Он тронул носком ботинка мирно посапывающую негритянку. – Через минуту очнётся. Справишься с кобылицей?
– Постараюсь. – Митя скромно потупился.
Деверь хотел ещё что-то сказать, но передумал. Поднялся из кресла – высокий, громоздкий, – неловко обнял Митю:
– Держись, герой! – Бесшумно ступая, скрылся за дверью.
* * *
Проснулся Митя оттого, что кто-то возился, сопел на полу. Свесил голову вниз: на тебе, «тимуровец» Ваня Крюк. Голубенькие мутноватые глазёнки на бледном личике лукаво сияют.
– И что дальше? – спросил Климов. – Что прикажешь с тобой делать?
– Известие принёс, – солидно отозвался «тимуровец».
– Какое?
– Дядьку помнишь, Митрий, на площади? Который к Зинке Сковородке отправил? Петюней погоняют.
– Ну?
– Я его видел. Просил передать, на ваше поручение ещё деньги нужны. Из той пятнашки, какую обещали. Я его на хрен послал. Старый хрыч, халявщик, да, Митрий?
– Это всё известие?
«Тимуровец» ужом переместился на середину комнаты, там ему казалось безопаснее.
– Мало, что ли? Хочешь, перчиков надыбаю?
– Каких ещё перчиков?
– Которыми черти похмеляются. Сладенькие такие. Кроме меня, никто не знает, где взять.
Диво не то, что пацанёнок к нему привязался, это нормально, но как в номер просочился: окно-то закрыто. Вместо того чтобы выяснить это, Митя спросил:
– Ты реальный «тимуровец», Ваня?
– А то! На две больницы подписался.
За последние месяцы Климов обвыкся с человеческими эмоциями, но неожиданный прилив жалости к бесприютному маленькому сородичу был всё же в диковину. Звание «тимуровца», в честь великого просветителя России Егора Гайдара, присваивали любому беспризорнику (их в Москве легион), после того как брали на учёт в городском диспансере и вживляли под кожу регистрационный чип. По достижении десяти – двенадцати лет, в зависимости от состояния здоровья, меченые проходили окончательную пересортировку для сдачи тех или иных органов. Самых крепеньких в законсервированном виде отправляли в свободный мир.
– И сколько тебе осталось куролесить? – полюбопытствовал Митя, сглотнув комок в горле.
– Может, полгода, а то и больше, – равнодушно ответил пацанёнок и, розовея от собственной смелости, вдруг добавил: – Можно посижу на кровати, дядя Митрий?
Митя чуть подвинулся, и «тимуровец», просияв, взлетел с пола и примостился у его ног. Такое счастливое, обалдевшее и вместе с тем испуганное выражение Митя видел только у стерилизованных, перевоплощенных руссиян на пунктах голосования, куда их сгоняли два-три раза в год для свободного волеизъявления. Та же смесь тоски и очарованности. Похоже, панцирный лежак с лакированными спинками, прикрытый серым гуманитарным одеялком, представлялся ему царским ложем.
– Прямо не знаю, как быть…
Пацанёнок не отводил прояснившихся глаз, спокойно ждал верховного решения.
– Видишь ли, Ваня, – развил мысль Климов, – по-любому тебе не стоит таскаться за мной. Сам сказал: полгода не тронут, а мой путь, поверь, намного короче.
– Как это может быть, дядя Митрий? При твоих бабках!
– При чём тут деньги?.. Убирайся, Ванька, отсюда подобру-поздорову. Я тебе не отец и не мать.
Тёплым тельцем мальчик прижался к его пяткам.
– Дядя Митрий, я много чего умею, обузой не буду. Так одиноко одному в городе. А вдвоём помирать намного легче. Не гони, пожалуйста.
Митя подумал: когда-нибудь они заплатят за всё.
Глава 26 Из дворца на волю
Патиссон прописал желатиновую успокоительную ванну, её делали два раза, утром и на ночь: под присмотром доктора я опускал ноги в тазик с раскалённой коричневой жижей, густой, как масло, на ушах болтались клеммы, подключённые к незнакомому прибору, на котором доктор с важным видом делал какие-то замеры. Ванна производила двойное воздействие: нижняя часть тела, до пупка, горела как в огне, зато грудь и голову словно прихватывало морозцем, – новейшее, как уверял Патиссон, достижение психотерапии. После этой процедуры я лежал на кровати час-полтора совершенно без сил, борясь с чудовищной депрессией, похожей на чёрный смог… И вдруг в приоткрывшуюся дверь проскользнул Вова Трубецкой, удалой помощник Гаты. Меня не то чтобы озадачил его приход, но перепугал до смерти. Всегда улыбчивый, синеглазый майор был хмур, сосредоточен и двигался так, как будто стал невидимкой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109
Митя опустил глаза на негритянку.
– Спит, – успокоил Деверь. – Говори, никто не слышит.
Митя не сдавался.
– Почему здесь? Почему тогда не в штабе СД?
– Упрямый, – одобрил Деверь. – Это хорошо… Однако напомню тебе, гонец, в Москве право принимать решения принадлежит только мне. Или не согласен?
Митя смирился – тянуть дальше резину не имело смысла. Он закрыл глаза, сосредоточился на точке возбуждения и коротко, чётко передал, зачем пожаловал в Москву. То, что он говорил, звучало довольно фантастично, но Деверя это не смутило. Он выслушал не перебивая, однако, открыв глаза, Митя увидел перед собой уже совсем другого человека, предельно измотанного, глубоко опечаленного. Сейчас ему можно было дать лет сто, не меньше.
– Значит, Марфа считает, время пришло?
Если бы только Марфа, подумал Климов, но лишь молча кивнул.
– Жертвоприношение, – сказал Деверь. – Попахивает средневековьем.
– По многим признакам, мы туда и вернулись, разве не так?
– И ты готов стать жертвенной овечкой?
– Я же здесь.
– Да здесь, вижу… – Деверь задумался, глаза потухли. – На подготовку уйдёт не меньше месяца.
– Кудесница так и сказала.
– Ты разговаривал с ней сам?
– Я разговаривал с тем, что она собой представляет.
– Понимаю. – Каким-то неосознанным движением Деверь дотронулся до его плеча. – Сколько тебе лет, юноша?
– Двадцать два. Это имеет какое-нибудь значение?
– Откуда ты родом?
– Из города Раздольска, из самых недр. – Митя решил, что любопытство Деверя даёт и ему право спросить кое о чём. – Правду ли говорят, Прокл Савельевич, будто вы владеете тайной погружения?
– Это всё глупости. Вечный сумрак, как и вечная жизнь, доступны лишь Господу нашему… Почему выбрали генерала? По моему разумению, Марк Губельман больше подходит. Символическая фигура. На все времена.
Митя удивился: Деверь говорил с ним как с посвященным.
– Не моя компетенция, Прокл Савельевич. Я исполнитель.
– Нет, Митя, ты не просто исполнитель. Кто дважды безнаказанно пересёк зону… Скорее запёчатлённый, хотя сам этого не осознаёшь… Хорошо, оставим до времени… Вернёшься в Гостиничный двор и будешь жить там как мышка. Связи не ищи. Встретимся перед самой акцией.
– В бистро были ваши люди, Прокл Савельевич?
– Возможно, наши, возможно, ваши… Просьбы, пожелания есть?
– Банкир этот саратовский?..
– Без подмеса, не опасайся. – Он тронул носком ботинка мирно посапывающую негритянку. – Через минуту очнётся. Справишься с кобылицей?
– Постараюсь. – Митя скромно потупился.
Деверь хотел ещё что-то сказать, но передумал. Поднялся из кресла – высокий, громоздкий, – неловко обнял Митю:
– Держись, герой! – Бесшумно ступая, скрылся за дверью.
* * *
Проснулся Митя оттого, что кто-то возился, сопел на полу. Свесил голову вниз: на тебе, «тимуровец» Ваня Крюк. Голубенькие мутноватые глазёнки на бледном личике лукаво сияют.
– И что дальше? – спросил Климов. – Что прикажешь с тобой делать?
– Известие принёс, – солидно отозвался «тимуровец».
– Какое?
– Дядьку помнишь, Митрий, на площади? Который к Зинке Сковородке отправил? Петюней погоняют.
– Ну?
– Я его видел. Просил передать, на ваше поручение ещё деньги нужны. Из той пятнашки, какую обещали. Я его на хрен послал. Старый хрыч, халявщик, да, Митрий?
– Это всё известие?
«Тимуровец» ужом переместился на середину комнаты, там ему казалось безопаснее.
– Мало, что ли? Хочешь, перчиков надыбаю?
– Каких ещё перчиков?
– Которыми черти похмеляются. Сладенькие такие. Кроме меня, никто не знает, где взять.
Диво не то, что пацанёнок к нему привязался, это нормально, но как в номер просочился: окно-то закрыто. Вместо того чтобы выяснить это, Митя спросил:
– Ты реальный «тимуровец», Ваня?
– А то! На две больницы подписался.
За последние месяцы Климов обвыкся с человеческими эмоциями, но неожиданный прилив жалости к бесприютному маленькому сородичу был всё же в диковину. Звание «тимуровца», в честь великого просветителя России Егора Гайдара, присваивали любому беспризорнику (их в Москве легион), после того как брали на учёт в городском диспансере и вживляли под кожу регистрационный чип. По достижении десяти – двенадцати лет, в зависимости от состояния здоровья, меченые проходили окончательную пересортировку для сдачи тех или иных органов. Самых крепеньких в законсервированном виде отправляли в свободный мир.
– И сколько тебе осталось куролесить? – полюбопытствовал Митя, сглотнув комок в горле.
– Может, полгода, а то и больше, – равнодушно ответил пацанёнок и, розовея от собственной смелости, вдруг добавил: – Можно посижу на кровати, дядя Митрий?
Митя чуть подвинулся, и «тимуровец», просияв, взлетел с пола и примостился у его ног. Такое счастливое, обалдевшее и вместе с тем испуганное выражение Митя видел только у стерилизованных, перевоплощенных руссиян на пунктах голосования, куда их сгоняли два-три раза в год для свободного волеизъявления. Та же смесь тоски и очарованности. Похоже, панцирный лежак с лакированными спинками, прикрытый серым гуманитарным одеялком, представлялся ему царским ложем.
– Прямо не знаю, как быть…
Пацанёнок не отводил прояснившихся глаз, спокойно ждал верховного решения.
– Видишь ли, Ваня, – развил мысль Климов, – по-любому тебе не стоит таскаться за мной. Сам сказал: полгода не тронут, а мой путь, поверь, намного короче.
– Как это может быть, дядя Митрий? При твоих бабках!
– При чём тут деньги?.. Убирайся, Ванька, отсюда подобру-поздорову. Я тебе не отец и не мать.
Тёплым тельцем мальчик прижался к его пяткам.
– Дядя Митрий, я много чего умею, обузой не буду. Так одиноко одному в городе. А вдвоём помирать намного легче. Не гони, пожалуйста.
Митя подумал: когда-нибудь они заплатят за всё.
Глава 26 Из дворца на волю
Патиссон прописал желатиновую успокоительную ванну, её делали два раза, утром и на ночь: под присмотром доктора я опускал ноги в тазик с раскалённой коричневой жижей, густой, как масло, на ушах болтались клеммы, подключённые к незнакомому прибору, на котором доктор с важным видом делал какие-то замеры. Ванна производила двойное воздействие: нижняя часть тела, до пупка, горела как в огне, зато грудь и голову словно прихватывало морозцем, – новейшее, как уверял Патиссон, достижение психотерапии. После этой процедуры я лежал на кровати час-полтора совершенно без сил, борясь с чудовищной депрессией, похожей на чёрный смог… И вдруг в приоткрывшуюся дверь проскользнул Вова Трубецкой, удалой помощник Гаты. Меня не то чтобы озадачил его приход, но перепугал до смерти. Всегда улыбчивый, синеглазый майор был хмур, сосредоточен и двигался так, как будто стал невидимкой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109