– Не надо резать, – попросил голосом, донёсшимся, как мне самому показалось, из подземного царства. – Я всё понял, отпустите меня, пожалуйста.
– Как можно? – удивился хирург. – Только начали – и уже отпустите. Даже странно слышать. Мы же не в бирюльки играем. Медицина – серьёзное дело, сынок.
С его скальпеля, который он держал на весу, соскользнула капля крови, а бок мой начал дымиться.
– Леонид Фомич! Слышите меня?! Прекратите изуверство. Вы же не сошли с ума!
С ужасом я увидел на экране, как доктор Патиссон показывает мне рожки, а Оболдуев печально отвернулся.
Второй надрез я перенёс легче, а на третьем вырубился…
Очнулся, чертенята шерудят уже над правым боком, а мне совсем не больно. Ясность сознания необыкновенная, блаженная. Услышал глубокомысленный баритон Оболдуева:
– Нет, конечно, евро против доллара как жучок против быка, но загрызть сможет в конце концов, не исключено.
И рассудительно-покладистый ответ Патиссона:
– Вам, Леонид Фомич, конечно, виднее, я не экономист, но, по моему обывательскому мнению, вся Европа-матушка хоть с евро, хоть без него свой век отжила. Как беззубая старуха, к мясцу по привычке тянется, а жевать нечем…
Усатый хирург заметил, что я продыхнулся, дружески подмигнул.
– Молодец, сынок, так держать. Если отторжения не будет, ещё на твоей свадьбе попляшем. Покажи ему, Сонечка.
Медсестра, с нежным, тонким лицом, на котором застыло выражение небесного восторга, подняла повыше стеклянный сосуд, где плавало, пузырилось в кровяной пене что-то похожее на раздувшуюся сливу. Тут на меня заново накатило, как будто туловище рассекли бензопилой. Пик чудовищной боли совпал с озарением. Этого не может быть, подумал я, убывая…
Следующее пробуждение могу сравнить лишь с воскрешением из мёртвых. Боль терпимая, но ничего не хотелось – ни дышать, ни умолять. С экрана Оболдуев с какой-то ненасытностью вглядывался прямо в мои зрачки. Говорил доктору:
– Проспорил, Гера, голову даю на отсечение, проспорил… Хана писателю. С тебя, значит, неустоечка…
Патиссон лукаво посмеивался:
– Не спешите, государь мой, не спешите. Вы их не знаете, как я. Я над этими, с позволения сказать, существами пятнадцать лет опыты произвожу. Поберегите голову, она ещё вам пригодится. Недели не пройдёт, как будет про ваши подвиги сагу сочинять. Заметьте – не по принуждению. Даже не из-за денег. По зову, как говорится, сердца. В этом вся соль…
Яд его слов я проглотил как лекарство, они были справедливыми. Действительно, принадлежа к гнилой прослойке (как и Патиссон), я давно и без него знал, что в массе своей интеллигенция не что иное, как сточная яма, куда нация столетиями сливала энергетические отходы, – вот и досливалась. Окрепший на народной халяве монстр второе столетие методично пожирал свою прародительницу с безрассудным упорством саранчи… Думать об этом в моём положении было, по меньшей мере, нелепо. Я прикрыл глаза, притворился покойником, но усача обмануть не удалось. Хирург бодро прокаркал:
– Крепись, сынок, всё плохое позади. Сейчас быстренько подштопаем – и на нары.
– Что вы со мной сделали, доктор?
– Трудно сказать, вскрытие покажет… – Он задумчиво пожевал губами – окровавленный, вспотевший, – с гордостью добавил: – Но если не будет осложнений, не сомневайся, войдёшь в Книгу Гиннесса.
– Живой! – по-отечески обрадовался на экране Оболдуев. – Витенька, как себя чувствуешь, гений ты наш?
– Вашими молитвами, Леонид Фомич, – ответил я в тон. – Хоть завтра под венец.
– Ну, что я вам говорил? – язвительно вмешался Патиссон. – Эти так называемые творческие личности…
Дослушать не удалось. В глазах вспыхнули звёзды, голова распухла, как мяч, и я заново укатился в спасительную вечную тень.
* * *
Не в таком уж я плачевном состоянии. Голова ясная, на толчке сижу без посторонней помощи. После операции пошла вторая неделя, потихоньку начал работать. Из подвальной каморки меня перевели обратно в гостевые покои, в мою старую комнату, с роскошной кроватью и с ванной, принесли все бумаги, поставили компьютер… Вообще исполняли каждое моё желание и кормили на убой. В себе самом я никаких особых изменений не чувствовал: дня два-три жгло и покалывало в боках, но точно так, как если бы вырезали аппендикс с двух сторон. Опекали меня, заботились обо мне всё те же Светочка-студентка, охранники (часто дежурил Абдулла, принявший в моей судьбе неожиданно горячее участие и подбивавший как можно скорее сделать обрезание), доктор Патиссон… Добавилось лишь одно новое лицо – пожилая добродушнейшая Варвара Демьяновна, операционная медсестра, так умело делавшая перевязки, что я воспринимал их как материнскую ласку. Однажды поблагодарил её, растроганный: «Спасибо за ваши ласковые руки, Варвара Демьяновна!» Покраснела, как девушка, подняла печальные глаза: «Что же ты хотел, голубь? Сорок лет вашего брата обихаживаю…»
Первые дни навещал усатый тучный хирург, проводивший операцию, но имени его я так и не узнал. «Зачем тебе? – усмехнулся он на мой вопрос. – Зови просто „доктор“. Нам с тобой детей не крестить».
Все попытки выяснить, в чём суть произведённой надо мной экзекуции, какой в ней смысл, также натыкались на незлую, но твёрдую уклончивость. «Говорю же, вскрытие покажет, – повторял он любимую шутку. – Нам ещё самим не всё ясно. Понаблюдаем, соберём материал. Главное – выжил, вот что удивительно само по себе».
Конечно, всё бы ничего, можно жить дальше. Но смущало, угнетало одно обстоятельство. С надутым и важным видом Патиссон передал, что господин Оболдуев, не найдя взаимопонимания, по своей воле установил срок, за который я должен закончить рукопись хотя бы в первом варианте, – три месяца, считая со дня его ангела, с 10 июля. Естественно, я поинтересовался, что будет, если не уложусь, допустим, по состоянию здоровья. Получил ответ, что Оболдуев склоняется к тому, чтобы в таком случае сделать повторную пересадку. «Опять почки?» – полюбопытствовал я. «Ну зачем же? – Патиссон улыбнулся с пониманием. – На очереди у вас печень, батенька мой. Перспективнейший, доложу вам, эксперимент с медицинской точки зрения». – «Как можно пересаживать печень, если она одна?» – «Так мы вам, сударь мой, бычачью подошьём. Глядишь, и потенция восстановится…»
Я был не дурак и понимал, что дни мои сочтены. После того, что они уже сделали со мной, на волю меня не отпустят при любом раскладе, напишу я книгу или нет. Не могу сказать, что меня при мысли об этом охватывали тоска и страх. Я жил теперь как бы в двух измерениях: в том, где была Лиза и светлые, будоражащие воспоминания о ней и куда невозможно вернуться, и в скучной, серой реальности, наполненной какими-то разговорами, чьими-то визитами, перевязками, обедами и ужинами, снами, больше похожими на кошмары, долгим сидением за компьютером, проблемами с пищеварением и, главное, постоянным желанием, чтобы всё это поскорее закончилось.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109