– Сами-то откуда, папаша?
– А из Сафонова, – он махнул рукой в направлении лугов. – Так и прожил при этой земле всю жизнь.
– Сколько же вам?
– Годов, что ли? А девяносто без одного, о как!.. Холеру помню. Я один и помню. Бугорок я тебе указал, так в ем холерные упокоены, яма в том месте была, туда и носили.
– И много померло?
– Да, почитай, вся деревня. Мы, Комловы, да Козыревы, да Боковы, да Ярские – только и родов осталось по неизвестной причине. Может, бог уберег, а может, бахтерия облетела, это как хоть понимай.
– Говорят, у вас в Сафонове одни староверы жили?
– Жили… Теперь ни старой веры, ни новой, всяк по своей живет. Вот и я без веры остался, живу.
– Здоровье у вас хорошее.
– А ничего здоровье. И в молодости не жалился, а теперь пуще. Это ведь как: до полста тянуть тяжело, вроде в гору, а с горы-то, сам знаешь, легше.
Старик все больше нравился Лютрову. Он закурил и протянул ему сигареты.
– Не приучен. Отец табаку не терпел, прибить мог.
Говорил он выразительно, с легкой хрипотцой и с той непередаваемой опрятностью в голосе, за которой, как за манерой перелистывать книги угадывается библиофил, виден душевно талантливый человек,
С полчаса они говорили о разных разностях, а когда Лютров посетовал, что собака у него дрянь, а не охотник, что надо ее отмыть да вернуть хозяину, старик посоветовал;
– Шагай на гидру. Тамошняя вода чистая, колодезная и берега песчаные.
– Что за гидра?
– Да пруд выгребла эта… машинизация.
– Гидромеханизация?
– Она.
– Намывают что?
– Моют, мать-перемать. Дорогу на Курвово.
– Далеко ли идти?
– Не. Пойдем укажу. Пусть животная поклюеть индивидуально. Корова тут у меня в низине, старуха пасть посылаить на свежие корма, да опасается, утопнет Буренка в болотине.
Пруд оказался и в самом деле недалеко.
Они прошли плотные заросли ольхи, поднялись на бугор, стали было спускаться с песчаного обрыва и, как по команде, остановились: на отмели, у рябившей под слабым ветром воды, вполоборота к ним стояла нагая женщина. Сильное тело ее было розово от купанья, бросались в глаза ладные ноги, медлительная непринужденность движений и видимая из-за поднятой руки полная, тяжело опавшая грудь…
– Иришка, никак! – охнул старик. – Ей-богу, она… эка ладная баба, мать-перемать… Бежим, однако, милок, не в кине.
Они быстро вернулись на другую сторону бугра и воровски присели у кустарника. Дратхаар вопросительно глядел на Лютрова.
– Матрены Ярской дочка, – доверительно прошептал старик. – В любую непогодь купается. Ишь где ярдань сгоношила, сюда идти-то в полчаса не управишься… А хороша, а?
– Хороша, старик.
– Блюдеть себя… А для ради кого? Ей уж за сорок, а ни мужика, ни робят.
– Что так?
– А вот так. Был у ей муж эдакий, с придурью. Мишка Думской. Да житья-то промеж них с месяц никак всего и было. К матери сбежала.
– Случается.
– Чего не бывает, – согласился старик, отнюдь не утешившись таким выводом.
Метрах в трехстах над землей пролетел АН-2, гудя мотором. «Видно ли ее сверху?» – подумал Лютров и подивился ревнивому чувству. Когда самолет затих, старик принялся говорить по-иному, раздумчиво, повествовательно, как это ведется на Руси, когда рассказчик приглашает к прошлому:
– Отец ейной, Павел Ярской, крепкий мужик был, в плотницком деле умелец, веселой души человек. Выпить любил, однако ума не пропивал, не охальничал. Дочь баловал, это да. Услышит бывало-ти, парни из-за Иришки передрались, гордится: «Ай, девка!.. Слышь, мать, председателеву-то парню в месяц не отлежаться. Молодец, Иришка, отцова дочь! Знай наших! Теперь живи, малец, помнить будешь!» У него присловье такое было – живи, помнить будешь… Да… В девках Иришка-то красавица была, парней возля нее как пчел. Где какая гулянка, она первая плясунья. Отец не противился. «Гуляй, – говорит, – сколь хочешь, нету моего тебе запрету, чтоб не гулять. Но коли нагуляешь по-бабьему, вот те слово – убью. Одна ты у меня, оттого не пожалею. Не спеши, свое возьмешь». Оно бы и впрямь так было, да тут война. Мужиков вымело. Иные-другие выходили замуж абы как себя жалеючи, она – нет. Мать говорила, отца ждала, чтоб, значит, на свадьбе погулял, а его, Павла-то, в сорок четвертом под Яссами румынскими убило. А как война прогудела, то и парней-то ей под стать не шибко убереглось. Уходили миром, а вертались по-одному… Ты вот скажи, милок, верно ли, будто немцы в охотку воюют, от характера якобы?.. Все-де им нипочем?
Выслушав ответ Лютрова, старик ухмыльнулся невесело, пожал плечами.
– Может, и верно толкуешь, только, в пример, русскому человеку, как ни шей, не пришьешь такую воззрению, чтобы всякого инородца ни за что изничтожать. Не тот предмет. Мы народ людский, в добре славу почитаем.
Старик привстал, высматривая корову в просвете между кустов.
– Игде она там, мать-перемать?.. Ну да ладно, не топор, сразу не утопнет.
Выглянуло солнце – словно развело огненным дыханием плотную пелену облаков. Мир повеселел. Ярче обозначилась девственная желтизна песчаного обрыва по ту сторону пруда, а за ним, если присмотреться, можно было увидеть тускло-медные стволы сосен на окраине Сафонова.
Помню, свадьба у них неладом справлялась, не сладко на ней елось-пилось. Жених что ни слово – трясется паяцем, убью, орет, мне все нипочем, потому как я Берлин брал, а вы тут одне тыловые крысы… Люди, какие с фронта приходили, солдатского звания не теряли, а этот…
Старик разволновался. Голос его все более суровел, становился неприязненным, словно он не рассказывал, а тщетно оспаривал Лютрова.
– Девкой жила как летела, а замуж вышла, глядь, и без крыла. Помаялась с месяц да вернулась к матери, все меньше страму. А тому раздолбаю и горя мало. «Таких баб где хошь найду. Подходи и „битте пробирен“. По сей день побирается, а жены все нет… Э, чего уж там!
Он поднялся и оглядел пруд.
– Иди, мой кобеля… Ушла.
Женщина уходила ленивой походкой рослых людей. Свободного покроя платье сминалось на влажном теле крупными ломкими складками.
Минуту они молча смотрели ей вслед.
– Нехорошо бабе эдак-то, без мужа, без робят, а? Нынче как понимают?
– Нехорошо, отец.
– Чего хуже… Однако ж иттить пора, а то, гляди, взаправду сгинет старухина частная собственность.
Он попрощался и боком спустился в ложбину, заросшую ольхой.
Он сидел над обрывом, следил, как бегут по лугам тени распуганных солнцем облаков, и был в том состоянии, когда впервые для самого себя открываешь, во что повергает людей вынужденная посадка. Дальше лететь невозможно, время девать некуда, невольная остановка вперед расписанного движения подсказывает: остановись и ты, подумай, все ли у тебя есть для большой дороги… А что пройдено, то пройдено. Хотел ты того или нет, все, что было с тобой и чего не было, – твое.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79