Но неожиданно смолкла.
За стулом Лютрова остановился Костя Карауш, То, что у него кто-то за спиной, Лютров понял по веселому недоумению на лице Валерии.
Выждав, когда, за столом замолчали, а Лютров повернул к нему голову, Костя склонился, как метрдотель на дипломатическом приеме, и, все еще держа руки за спиной, проговорил:
– Прошу прощения… Несколько мужчин, пожелавших остаться неизвестными, просили передать вашей спутнице… Вы позволите?
– Мы позволим, Валера?
– Позволим!
– В таком разе прошу! – Костя вытянул руку.
– Ой!
В руках у него покачивалось несколько длинноногих красных тюльпанов.
– Ой, спасибо!.. Откуда они?
Костя сделал вид, что открывать тайну ему нельзя, приложил руку к сердцу и, очень довольный исходом миссии, отошел.
– Какой он потешный, этот ваш друг!
– Ага. Одессит, веселый.
– А вы где живете?
– В Энске.
– Ой, вдруг встретимся!
Лютров написал на листке блокнота номер своего телефона и протянул ей.
– Это на случай, если вам опять понадобится провожатый.
– Я и так позвоню. Правда, у мамы нет телефона, но я из автомата, хорошо?
– Лишь бы было слышно.
– Знаете, хорошо все-таки, что я вас увидела. Мне теперь даже смешно, что я боялась, пряталась.
– Ну и слава богу. Я тоже очень рад, что увидел вас.
Пока они сидели за столом и потом, когда он провожал ее к старому, порядком обтертому ЛИ-2 и стоял у трапа в общей очереди, чувствуя безбоязненные прикосновения совсем освоившейся с ним девушки, Лютров проникся уже совсем родственной причастностью к ее отъезду, о чем-то тревожился, а в момент, когда она, еще не протянув руки за чемоданом, вопросительно поглядела на него, испытал такое сильное желание обнять ее, наговорить каких-то благодарных слов, что едва принудил себя отдать ей вещи, и при этом был так растерян, что не слышал сказанного ею на прощанье. А когда увидел ее шагающей вверх но трапу, еще более обшарпанному, чем старенький самолет, перебирающей ногами в черных туфлях, мучительно ждал, что она повернется на прощанье, кивнет ему, но она не повернулась и не кивнула.
Вылетали они в конце следующего дня. Тасманов заправил самолет минимумом топлива, и они поднялись, не пробежав и двух третей взлетной полосы, окатив Перекаты неслыханным здесь ревом двигателей, и резво пошли вверх, оставляя за собой четыре едва приметных дымных следа.
– Надеюсь, еще не капает, уважаемый Иосаф Иванович? – спросил Костя Карауш.
Каждый из экипажа невольно улыбнулся: всем в голову пришло одно и то же, но глагол истины послушен или детям, или юмористам.
Когда легли на курс, Лютров повернулся к Чернораю:
– Слава, возьми управление.
– Понял, командир.
Скинув шлем, Лютров привалился в спинке катапультного кресла и прикрыл глаза, повинуясь желанию заново пережить в воображении две встречи с Валерией, собрать воедино все, что успел увидеть и узнать об этой девушке с византийскими глазами.
Он не мог заставить себя поверить, что она надумает ему позвонить. Это немыслимо. У девушек ее возраста не может быть ничего общего с тридцативосьмилетним мужчиной. Но ведь бывают чудеса? Гай, например… Ведь никому не кажется странным, что, несмотря на различие в возрасте, они живут дружно и счастливо?
Привалившись к спинке кресла, Лютров шаг за шагом вспоминал минувшие два дня и невесело улыбался про себя: нужно было потерять пятьдесят тонн горючего, сделать вынужденную посадку, рискуя развалить машину, чтобы встретить бывшего курсанта, благодарного ему за то, что он так и не научил его летать, познакомиться о его непростой женой, провести пустую зарю на охоте, растревожиться судьбой совсем уж незнакомого ему человека – : Ирины Ярской, всполошившей в ней все давнее и недавнее, и наконец увидеть Валерию, с ее незащищенностью, доверчивостью к нему, с ее немыслимыми глазами, такую легкую и непрочную среди всего прочного, сработанного на жизнь, что было в доме Колчанова.
Было тягостно от простой, до боля ясной мысли, что по своей вине, по душевному невежеству разминулся где-то в прошлом с такой же, теперь бесконечно далекой от него девушкой.
На женщин, которых знал Лютров в далеком и не очень далеком прошлом, при всей корректности отношений с ними, он глядел сквозь дымку известной простоты, чтобы не сказать больше. И не только потому, что в среде курсантов, а потом и женатых друзей в разговорах о женщинах присутствовал налет пренебрежительности, не потому, что связи с женщинами принято было скрывать как нечто дурное и стыдное, а потому еще, что это дурное и стыдное считалось таким и теми женщинами, которых он знал.
Заканчивая училище, он познакомился и недолго дружил с работницей типографии военного городка. Звали ее мудрено: Радиолиной. Жила она у старой тетки. Дом их стоял далеко на окраине города, над глухим оврагом. Радиолине страшно было возвращаться туда после работы одной, особенно в ранние осенние вечера. Потом ему казалось, что именно поэтому она выбрала его, рослого и сильного.
В замкнутой мирке училища изо для в день видишь одни и те же лица. Видели друг друга и они. Сначала в каком-то коридоре неловко пытались уступить друг другу дорогу, улыбнулись. Потом просто отмечали про себя, что вон-де идет она, он, переглядывались, где-то разговорились, стали здороваться, случайно встретились в городе, было занятно встретить друг друга на улице, в непривычном месте. Наконец, на правах добрых знакомых сидели рядом на собраниях, болтали не к месту, ходили в кино – в училище и в городе, ели мороженое, первое послевоенное лакомство, которое можно было купить на улице. Осенью он часто провожал ее. Сначала до калитки дома, потом до крыльца. Там и поцеловались. Она относилась к нему с подкупающей доверчивостью, их отношения, насколько он мог судить, были чистыми, хорошими. Случалось, он с нетерпением ждал вечера, чтобы встретить и проводить ее домой. Было приятно обнимать ее, она не противилась.
Он стал бывать у нее дома, пить чай вместе со смешливой старушкой, ее теткой.
В начале зимы его зачислили в рабочую бригаду, нужно было установить дюжину столбов электропередачи, освещали новый тир. Лютрова послали крепить изоляторы. Дело пустяковое: просверлить коловоротом три дырки да закрутить скобы с насаженными на них белыми шишками.
Это был последний столб рядом с подстанцией на первом этаже жилого дома. Лютров вскарабкался на него уже в темноте, свет из окон позволял закончить работу. Устраиваясь поудобнее на монтерских «когтях», он заметил в освещенном окне второго этажа знакомого преподавателя – невысокого, полнеющего весельчака с неистребимым румянцем на холеных щечках, с маленькими усиками, которые он то сбривал, то отращивал вновь. Сейчас они лишь слегка отросли и были так ровно подстрижены, что казались нарисованными.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79
За стулом Лютрова остановился Костя Карауш, То, что у него кто-то за спиной, Лютров понял по веселому недоумению на лице Валерии.
Выждав, когда, за столом замолчали, а Лютров повернул к нему голову, Костя склонился, как метрдотель на дипломатическом приеме, и, все еще держа руки за спиной, проговорил:
– Прошу прощения… Несколько мужчин, пожелавших остаться неизвестными, просили передать вашей спутнице… Вы позволите?
– Мы позволим, Валера?
– Позволим!
– В таком разе прошу! – Костя вытянул руку.
– Ой!
В руках у него покачивалось несколько длинноногих красных тюльпанов.
– Ой, спасибо!.. Откуда они?
Костя сделал вид, что открывать тайну ему нельзя, приложил руку к сердцу и, очень довольный исходом миссии, отошел.
– Какой он потешный, этот ваш друг!
– Ага. Одессит, веселый.
– А вы где живете?
– В Энске.
– Ой, вдруг встретимся!
Лютров написал на листке блокнота номер своего телефона и протянул ей.
– Это на случай, если вам опять понадобится провожатый.
– Я и так позвоню. Правда, у мамы нет телефона, но я из автомата, хорошо?
– Лишь бы было слышно.
– Знаете, хорошо все-таки, что я вас увидела. Мне теперь даже смешно, что я боялась, пряталась.
– Ну и слава богу. Я тоже очень рад, что увидел вас.
Пока они сидели за столом и потом, когда он провожал ее к старому, порядком обтертому ЛИ-2 и стоял у трапа в общей очереди, чувствуя безбоязненные прикосновения совсем освоившейся с ним девушки, Лютров проникся уже совсем родственной причастностью к ее отъезду, о чем-то тревожился, а в момент, когда она, еще не протянув руки за чемоданом, вопросительно поглядела на него, испытал такое сильное желание обнять ее, наговорить каких-то благодарных слов, что едва принудил себя отдать ей вещи, и при этом был так растерян, что не слышал сказанного ею на прощанье. А когда увидел ее шагающей вверх но трапу, еще более обшарпанному, чем старенький самолет, перебирающей ногами в черных туфлях, мучительно ждал, что она повернется на прощанье, кивнет ему, но она не повернулась и не кивнула.
Вылетали они в конце следующего дня. Тасманов заправил самолет минимумом топлива, и они поднялись, не пробежав и двух третей взлетной полосы, окатив Перекаты неслыханным здесь ревом двигателей, и резво пошли вверх, оставляя за собой четыре едва приметных дымных следа.
– Надеюсь, еще не капает, уважаемый Иосаф Иванович? – спросил Костя Карауш.
Каждый из экипажа невольно улыбнулся: всем в голову пришло одно и то же, но глагол истины послушен или детям, или юмористам.
Когда легли на курс, Лютров повернулся к Чернораю:
– Слава, возьми управление.
– Понял, командир.
Скинув шлем, Лютров привалился в спинке катапультного кресла и прикрыл глаза, повинуясь желанию заново пережить в воображении две встречи с Валерией, собрать воедино все, что успел увидеть и узнать об этой девушке с византийскими глазами.
Он не мог заставить себя поверить, что она надумает ему позвонить. Это немыслимо. У девушек ее возраста не может быть ничего общего с тридцативосьмилетним мужчиной. Но ведь бывают чудеса? Гай, например… Ведь никому не кажется странным, что, несмотря на различие в возрасте, они живут дружно и счастливо?
Привалившись к спинке кресла, Лютров шаг за шагом вспоминал минувшие два дня и невесело улыбался про себя: нужно было потерять пятьдесят тонн горючего, сделать вынужденную посадку, рискуя развалить машину, чтобы встретить бывшего курсанта, благодарного ему за то, что он так и не научил его летать, познакомиться о его непростой женой, провести пустую зарю на охоте, растревожиться судьбой совсем уж незнакомого ему человека – : Ирины Ярской, всполошившей в ней все давнее и недавнее, и наконец увидеть Валерию, с ее незащищенностью, доверчивостью к нему, с ее немыслимыми глазами, такую легкую и непрочную среди всего прочного, сработанного на жизнь, что было в доме Колчанова.
Было тягостно от простой, до боля ясной мысли, что по своей вине, по душевному невежеству разминулся где-то в прошлом с такой же, теперь бесконечно далекой от него девушкой.
На женщин, которых знал Лютров в далеком и не очень далеком прошлом, при всей корректности отношений с ними, он глядел сквозь дымку известной простоты, чтобы не сказать больше. И не только потому, что в среде курсантов, а потом и женатых друзей в разговорах о женщинах присутствовал налет пренебрежительности, не потому, что связи с женщинами принято было скрывать как нечто дурное и стыдное, а потому еще, что это дурное и стыдное считалось таким и теми женщинами, которых он знал.
Заканчивая училище, он познакомился и недолго дружил с работницей типографии военного городка. Звали ее мудрено: Радиолиной. Жила она у старой тетки. Дом их стоял далеко на окраине города, над глухим оврагом. Радиолине страшно было возвращаться туда после работы одной, особенно в ранние осенние вечера. Потом ему казалось, что именно поэтому она выбрала его, рослого и сильного.
В замкнутой мирке училища изо для в день видишь одни и те же лица. Видели друг друга и они. Сначала в каком-то коридоре неловко пытались уступить друг другу дорогу, улыбнулись. Потом просто отмечали про себя, что вон-де идет она, он, переглядывались, где-то разговорились, стали здороваться, случайно встретились в городе, было занятно встретить друг друга на улице, в непривычном месте. Наконец, на правах добрых знакомых сидели рядом на собраниях, болтали не к месту, ходили в кино – в училище и в городе, ели мороженое, первое послевоенное лакомство, которое можно было купить на улице. Осенью он часто провожал ее. Сначала до калитки дома, потом до крыльца. Там и поцеловались. Она относилась к нему с подкупающей доверчивостью, их отношения, насколько он мог судить, были чистыми, хорошими. Случалось, он с нетерпением ждал вечера, чтобы встретить и проводить ее домой. Было приятно обнимать ее, она не противилась.
Он стал бывать у нее дома, пить чай вместе со смешливой старушкой, ее теткой.
В начале зимы его зачислили в рабочую бригаду, нужно было установить дюжину столбов электропередачи, освещали новый тир. Лютрова послали крепить изоляторы. Дело пустяковое: просверлить коловоротом три дырки да закрутить скобы с насаженными на них белыми шишками.
Это был последний столб рядом с подстанцией на первом этаже жилого дома. Лютров вскарабкался на него уже в темноте, свет из окон позволял закончить работу. Устраиваясь поудобнее на монтерских «когтях», он заметил в освещенном окне второго этажа знакомого преподавателя – невысокого, полнеющего весельчака с неистребимым румянцем на холеных щечках, с маленькими усиками, которые он то сбривал, то отращивал вновь. Сейчас они лишь слегка отросли и были так ровно подстрижены, что казались нарисованными.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79