там поминутно взрывалось хоровое и громовое «гип-гип ура!».
От криков дребезжали стекла двери, косяки которой сходились наверху под углом (стиль ампир) и как бы подпирали собой большого североамериканского орла. Двери эти неустанно открывали и закрывали два грума.
А сам зал?
Он был так велик, что осветить его надлежащим образом в состоянии были только две дуговые лампы, подвешенные между двумя рядами длинных знамен, то ли шелковых, то ли из материи, очень похожей на шелк; они придавали залу весьма импозантный вид. Знамена были: чешское, австрийское, венгерское и североамериканское. Следует еще отметить, что свет от дуговых ламп то усиливался, то несколько тускнел в силу нестабильности тогдашних электрических устройств.
Несмотря на движение, гул, а то и рев, временами все же можно было расслышать нежное чириканье музыки, наполнявшей зал и, как ни удивительно, неумолкавшей. Вскоре обнаружился и источник ее, когда грянуло форте, звучавшее так, будто кто-то ритмично хлопал по исполинскому кошелю, полному звенящих ключей. Играл большой оркестр, помещенный на эстраде между колонн, под монументальным, монолитным, во всю торцовую стену, окном. На противоположной стене такое же пространство занимала огромная стенная роспись на какой-то мифологический сюжет.
Прочие украшения трудно было разглядеть сразу, хотя из всех углов загадочно поблескивал чужеродный, назойливый, надменный орнамент золотисто-зеленоватых, красноватых и синеватых оттенков.
— Ничего не могу с собой поделать,— заявил пан Папаушегг,— но как смотрю на эти арки под потолком, вспоминаю американские печи, что топятся углем...
Доктор Зоуплна промолчал. Ему, совершенно подавленному этим сборищем людей, явно, хотя и временно, свихнувшихся, все тут было дико. И он обрадовался, когда пан Папаушегг сразу нашел места для всех четверых и незамедлительно усадил свою компанию.
Гости размещались за длинными рядами столов, словно поставленных для чудовищного банкета; пан директор направился к ряду у самой стены, где сидело еще не так много гостей. Но едва все четверо уселись, к нему обратился один из сидевших напротив и раздраженно бросил:
— Занято!
— Зачем же говорить об этом, уважаемый, когда это и так видно? — и пан директор очень вежливо привстал.— Если вы хотите иметь удовольствие узнать, кем именно заняты эти места, могу сообщить: доктор медицины пани Уллик-Зоуплнова, пани Тереза Папаушег-гова, моя супруга, доктор философии Зоуплна и я, директор департамента вспомоществований, р-р-рот-мистр Папаушегг!
Раздражительный господин несколько смешался, глянул на двух-трех своих товарищей, как бы спрашивая у них совета, после чего тоном, который был лишь бледной тенью его первоначальной наглости, заявил:
Ну, так сказать может кто угодно!
Только на это он и отважился.
Вот этого я никому бы не посоветовал,— гласил ответ пана директора, по-прежнему самого вежливого тона, - ибо, узнай я, что кто-то выдает себя за ротмистра Папаушегга, я оторвал бы ему уши. И если я не беру себе на память ваши, то скажите спасибо, что все мы тут в гостях и я не захватил промокашки.
Наступила пауза.
— А вот мои уши вы не оторвете, ручаюсь, пан ротмистр, — раздался тоненький голосок, принадлежавший долговязому сотоварищу первого нахала.
Пан директор с самым любезным видом посмотрел сначала на одно, потом на другое ухо противника и молвил приветливейшим тоном:
— Но почему же нет? У меня, правда, недостаточно велики карманы, но я могу нанизать ваши уши на веревочку, как парочку куропаток!
Маня схватила мужа за локоть и сделала ему большие глаза, он ответил ей тем же.
Долговязый с тоненьким голоском не сразу нашелся, что ответить, а пока он медлил, кто-то со стороны предостерегающе крикнул:
— Прекрати, Паноха, понял?!
Маня и тетушка Рези наклонились посмотреть, кто это сказал,— так и есть, это был Боудя, он сидел на три-четыре места дальше.
Боудя встал с досадой, обошел стол, поцеловал руки дамам («целую руку, тетушка! Здорово, Маня!») и поздоровался с обоими мужчинами так, чтоб товарищам ему стали ясны их родственные отношения. Ему, несомненно, весьма не понравился инцидент, неприятность которого, к счастью, была смягчена тем, что оркестр как раз замолчал и весь стол приветствовал это демонстративным «гип-гип ура!».
Под эти крики произошло взаимное представление с самой изысканной корректностью и в тем более возвышенной манере, чем большее смущение приходилось преодолевать обеим сторонам. Причем манеры были выказаны более элегантные, чем слова, похожие на некое благосклонное бормотание, почти невнятное, где слышалось что-то вроде «неприятное недоразумение», «извинительная опрометчивость» и тому подобное; все подали друг другу руки, за исключением Панохи и Папаушег-га. Паноха представился художником-живописцем; оберегатель якобы занятых мест оказался архитектором, подающим надежды и известным в кругах специалистов строительного дела тем, что несколько лет назад удостоился почетного звания; в числе других, представлявшихся нашей компании, были знаменитый «прирожденный драматург», отец еще не родившихся драм, затем литератор, занимающий прочное, хотя и скромное положение в обществе, усердный переводчик с фламандского и так далее — все эти имена Манечка где-то когда-то слышала.
Тетушка Рези, присмотревшись хорошенько, углядела в ближайшем соседстве — на расстоянии, достаточном, чтобы расслышать слова, что и доказало вмешательство Боуди,— все смокинги «патрициев», представлявших собой несомненно самые нежные сливки, если пропустить сегодняшнее общество через какой-нибудь сепаратор.
Именно такая мысль пришла в голову тетушке. Меж тем в зале царило сильное возбуждение, какое было бы понятно разве после полуночи; ритмичное хоровое «гип-гип ура» сотрясало стены, причем столь неутомимо, что становилась явной намеренность этого рева. То было не прославление, то была демонстрация!
Тетушка Рези наклонилась к Боуде и нежно сказала ему:
— Я всегда считала тебя величайшим в Праге шалопаем, но сегодня ты вел себя как настоящий кавалер!
— Спасибо, тетя,— ответил Боудя,— хотя тем самым ты как бы отрицаешь мое первенство, однако я надеюсь отстоять его!
Это было как бы легким предисловием к разговору, истинный предмет которого тетушка, вооружившись лорнетом, уже некоторое время не упускала из виду.
— Слушай, о чем толкует твой дядя с этим диким художником? Только что едва не подрались, а теперь беседуют, словно век знакомы! А вот оба вышли из-за стола, как... как...
О, Боудя прекрасно понимал, о чем они толковали и для чего удалились. Паноха незаметно кивнул Папаушеггу и встал; немного погодя, чтоб не привлекать внимания, поднялся за ним и «ротмистр».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112
От криков дребезжали стекла двери, косяки которой сходились наверху под углом (стиль ампир) и как бы подпирали собой большого североамериканского орла. Двери эти неустанно открывали и закрывали два грума.
А сам зал?
Он был так велик, что осветить его надлежащим образом в состоянии были только две дуговые лампы, подвешенные между двумя рядами длинных знамен, то ли шелковых, то ли из материи, очень похожей на шелк; они придавали залу весьма импозантный вид. Знамена были: чешское, австрийское, венгерское и североамериканское. Следует еще отметить, что свет от дуговых ламп то усиливался, то несколько тускнел в силу нестабильности тогдашних электрических устройств.
Несмотря на движение, гул, а то и рев, временами все же можно было расслышать нежное чириканье музыки, наполнявшей зал и, как ни удивительно, неумолкавшей. Вскоре обнаружился и источник ее, когда грянуло форте, звучавшее так, будто кто-то ритмично хлопал по исполинскому кошелю, полному звенящих ключей. Играл большой оркестр, помещенный на эстраде между колонн, под монументальным, монолитным, во всю торцовую стену, окном. На противоположной стене такое же пространство занимала огромная стенная роспись на какой-то мифологический сюжет.
Прочие украшения трудно было разглядеть сразу, хотя из всех углов загадочно поблескивал чужеродный, назойливый, надменный орнамент золотисто-зеленоватых, красноватых и синеватых оттенков.
— Ничего не могу с собой поделать,— заявил пан Папаушегг,— но как смотрю на эти арки под потолком, вспоминаю американские печи, что топятся углем...
Доктор Зоуплна промолчал. Ему, совершенно подавленному этим сборищем людей, явно, хотя и временно, свихнувшихся, все тут было дико. И он обрадовался, когда пан Папаушегг сразу нашел места для всех четверых и незамедлительно усадил свою компанию.
Гости размещались за длинными рядами столов, словно поставленных для чудовищного банкета; пан директор направился к ряду у самой стены, где сидело еще не так много гостей. Но едва все четверо уселись, к нему обратился один из сидевших напротив и раздраженно бросил:
— Занято!
— Зачем же говорить об этом, уважаемый, когда это и так видно? — и пан директор очень вежливо привстал.— Если вы хотите иметь удовольствие узнать, кем именно заняты эти места, могу сообщить: доктор медицины пани Уллик-Зоуплнова, пани Тереза Папаушег-гова, моя супруга, доктор философии Зоуплна и я, директор департамента вспомоществований, р-р-рот-мистр Папаушегг!
Раздражительный господин несколько смешался, глянул на двух-трех своих товарищей, как бы спрашивая у них совета, после чего тоном, который был лишь бледной тенью его первоначальной наглости, заявил:
Ну, так сказать может кто угодно!
Только на это он и отважился.
Вот этого я никому бы не посоветовал,— гласил ответ пана директора, по-прежнему самого вежливого тона, - ибо, узнай я, что кто-то выдает себя за ротмистра Папаушегга, я оторвал бы ему уши. И если я не беру себе на память ваши, то скажите спасибо, что все мы тут в гостях и я не захватил промокашки.
Наступила пауза.
— А вот мои уши вы не оторвете, ручаюсь, пан ротмистр, — раздался тоненький голосок, принадлежавший долговязому сотоварищу первого нахала.
Пан директор с самым любезным видом посмотрел сначала на одно, потом на другое ухо противника и молвил приветливейшим тоном:
— Но почему же нет? У меня, правда, недостаточно велики карманы, но я могу нанизать ваши уши на веревочку, как парочку куропаток!
Маня схватила мужа за локоть и сделала ему большие глаза, он ответил ей тем же.
Долговязый с тоненьким голоском не сразу нашелся, что ответить, а пока он медлил, кто-то со стороны предостерегающе крикнул:
— Прекрати, Паноха, понял?!
Маня и тетушка Рези наклонились посмотреть, кто это сказал,— так и есть, это был Боудя, он сидел на три-четыре места дальше.
Боудя встал с досадой, обошел стол, поцеловал руки дамам («целую руку, тетушка! Здорово, Маня!») и поздоровался с обоими мужчинами так, чтоб товарищам ему стали ясны их родственные отношения. Ему, несомненно, весьма не понравился инцидент, неприятность которого, к счастью, была смягчена тем, что оркестр как раз замолчал и весь стол приветствовал это демонстративным «гип-гип ура!».
Под эти крики произошло взаимное представление с самой изысканной корректностью и в тем более возвышенной манере, чем большее смущение приходилось преодолевать обеим сторонам. Причем манеры были выказаны более элегантные, чем слова, похожие на некое благосклонное бормотание, почти невнятное, где слышалось что-то вроде «неприятное недоразумение», «извинительная опрометчивость» и тому подобное; все подали друг другу руки, за исключением Панохи и Папаушег-га. Паноха представился художником-живописцем; оберегатель якобы занятых мест оказался архитектором, подающим надежды и известным в кругах специалистов строительного дела тем, что несколько лет назад удостоился почетного звания; в числе других, представлявшихся нашей компании, были знаменитый «прирожденный драматург», отец еще не родившихся драм, затем литератор, занимающий прочное, хотя и скромное положение в обществе, усердный переводчик с фламандского и так далее — все эти имена Манечка где-то когда-то слышала.
Тетушка Рези, присмотревшись хорошенько, углядела в ближайшем соседстве — на расстоянии, достаточном, чтобы расслышать слова, что и доказало вмешательство Боуди,— все смокинги «патрициев», представлявших собой несомненно самые нежные сливки, если пропустить сегодняшнее общество через какой-нибудь сепаратор.
Именно такая мысль пришла в голову тетушке. Меж тем в зале царило сильное возбуждение, какое было бы понятно разве после полуночи; ритмичное хоровое «гип-гип ура» сотрясало стены, причем столь неутомимо, что становилась явной намеренность этого рева. То было не прославление, то была демонстрация!
Тетушка Рези наклонилась к Боуде и нежно сказала ему:
— Я всегда считала тебя величайшим в Праге шалопаем, но сегодня ты вел себя как настоящий кавалер!
— Спасибо, тетя,— ответил Боудя,— хотя тем самым ты как бы отрицаешь мое первенство, однако я надеюсь отстоять его!
Это было как бы легким предисловием к разговору, истинный предмет которого тетушка, вооружившись лорнетом, уже некоторое время не упускала из виду.
— Слушай, о чем толкует твой дядя с этим диким художником? Только что едва не подрались, а теперь беседуют, словно век знакомы! А вот оба вышли из-за стола, как... как...
О, Боудя прекрасно понимал, о чем они толковали и для чего удалились. Паноха незаметно кивнул Папаушеггу и встал; немного погодя, чтоб не привлекать внимания, поднялся за ним и «ротмистр».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112