— И она засмеялась смехом примитивнейшей актрисы-любительницы, в роли которой написано: «Ха-ха-ха».
Вацлав — ему известны были фантазии Армина насчет трещин в стене, и он относил их на счет слабоумия «молодого пана», которого знал с колыбели,— тоже засмеялся, однако заметил:
— А вообще тряхнуло изрядно, даже у милостивой барышни с окна решетка выпала!
Жофка ужаснулась, но испуг ее несколько смягчило хихиканье старого влтавского пирата; так, хихикая, он и удалился. И на сей раз Жофка пошла открыть ему дверь.
— Ты, девка, не поддавайся,— сказал ей в дверях Вацлав.— Он, видать, хочет выжить тебя, вот и пугает.
— Еще учить меня будете, дядечка! — И Жофка весело махнула рукой.
Вернувшись, она села в свой угол и снова принялась вязать чулок.
Армии оторвал кусок клейкой ленты, послюнил ее и налепил поперек черной ломаной линии под подоконником. После чего улегся на кушетку, хотя на столе стоял обед и Жофка ждала, когда он попросит ее накрыть на стол. Он только раз поднял голову, чтобы спросить:
— А письмецо любезному-то не отправила? Молчание. Лишь немного погодя прозвучало Жофкино, брошенное со злостью:
— Нет!
— Вот и хорошо,— одобрил Армии.— Собирайся и дуй к нему. И будьте счастливы оба. Даю вам свое благословение. А вот здесь — то, что я тебе должен за все,— он ткнул пальцем в конверт на столе.
Жофка, помолчав, возразила:
— Нет у меня никакого любезного, кроме тебя, и коли не суждено мне тебя получить, так пускай меня черт возьмет с тобой вместе!
Она проговорила это жестким, строптивым тоном на жаргоне, каким изъяснялись на ее родной улице. Но именно потому, что говорила она натуральным своим языком, без заученных выражений, было ясно — она сказала правду.
Это очень точно почувствовал Армии — и, вздохнув, именно по этой причине внезапно ощутил невыносимую гнусность своего образа жизни.
Тем не менее он скоро заснул, ибо большую часть ночи провел без сна, а в одиннадцать утра был разбужен ужасающим содроганием турбины, после , чего, правда, поспал еще немного.
Нетронутый обед стоял на столе.
Жофка, упрямо выпятив нижнюю губу, вязала чулок. Но всякий раз, набирая петли на спицу, поглядывала на клейкую ленту, пересекавшую трещину в стене — до нее было рукой подать.
Стало так темно, что она уже не видела петель. Свернула вязанье, сколола спицей с клубком и в последний раз глянула на трещину. Презрительно рассмеялась.
На клейкой ленте — никаких изменений.
Жофка встала, тихонечко, как мышка, подкралась к столу. Заклеен ли конверт, который он положил для нее?
Не заклеен.
А что в нем — вернее, сколько?
В конверте лежали две тысячных банкноты. Стало быть, у него осталось еще сорок четыре!
Она положила конверт на место — и вскрикнула от испуга.
Армии, которого она полагала спящим, смотрел на нее широко открытыми глазами. Она замерла — и вдруг закричала, завизжала даже от ужаса.
Потому что по комнате пронесся вздох, как если бы тут был кто-то третий; такой вздох, что и Армии поднялся встревоженно...
4
Дебют Турбины
Никто не упомнит такого столпотворения, какое наблюдалось в Национальном театре и вокруг него в вечер накануне св. Иоанна в 18 ** году. Задолго до открытия перед порталом театра теснилась такая толпа желающих попасть на галерку, что билетеры за стеклянными, запертыми еще дверьми только плечами пожимали — им было ясно, что даже на стоячие места не войдет и половина жаждущих. Кресла были закуплены еще утром, не говоря о более дорогих местах — вокруг них царил такой ажиотаж, какого не припомнят в Праге.
Весь музыкальный мир этого города был на ногах.
Давали «Лоэнгрина», и на сегодня все абонементы были аннулированы, хотя владельцам их предоставлялось преимущественное право приобретения билетов, но только до вчерашнего вечера — и не было ни одного, кто не воспользовался бы этим правом. Оставшиеся места в ложах, в партере, в бенуаре и в первом ярусе были уже ранним утром раскуплены большими партиями, в партер вообще не осталось .билетов — их приобрел для своих членов клуб «Патриций», как только утром открылись кассы.
Для высшей тысячи пражан борьба за «Лоэнгрина», вернее, за то, чтобы послушать Эльзу-Тинду, была уже позади, тысяче же более низкого и самого низкого ранга она еще предстояла — и о том, что борьба будет жестокой, свидетельствовали фигуры блюстителей порядка, темнеющие за стеклами дверей рядом с билетерами.
Наконец в вестибюле вспыхнул свет, и пришлось немедленно открыть двери, иначе можно было опасаться, что толпа выдавит стекла.
Итак, двери распахнулись, и поток людей хлынул внутрь, тотчас рассеченный фигурами полицейских и билетеров, направлявших толпу вправо и влево, к обеим кассам, где билеты продавались уже только на галереи. Разделившись на два рукава, люди кинулись к «своим» кассам по линии наименьшего сопротивления, чтобы замереть в неподвижности в тесном проходе между перилами у касс, где образовалась такая давка, совладать с которой было выше человеческих сил.
Однако, разумеется, никаких эксцессов не было: театральная публика — даже галерочная — ведет себя в толчее по возможности прилично, только она не в силах сопротивляться собственному напору и фанатичному стремлению оказаться первым у кассы, а потом у перил галерки, что и заставляет каждого из них рваться вперед. С поразительной быстротой публика по давно заведенному обычаю была процежена через узкий коридорчик между перилами и окошечками обеих касс, и за десять минут вестибюль опустел на спокойные четверть часика после того, как на кассах выставили щитки с сакраментальной надписью: «Все билеты проданы».
И топот толпы, гнавшей вверх по лестницам, ведущим к верхним ярусам, уже умолк, когда неторопливо начала появляться так называемая «благородная» публика.
Ей не было нужды врываться в вестибюль, ее дамам не приходилось мчаться с развевающимися концами шалей за плечами, наперегонки устремляясь к перилам на «Олимпе» — нет более издевательского обозначения для галерки, чем это,— и одним духом взлетать на пятый-шестой этаж; нет, милостивые дамы высших классов — и низших рядов — могут занимать свои места вполне спокойно и без всяких неудобств.
Публика же «Олимпа», вынужденная драться за места, и есть, в сущности, творец успеха, который лишь тогда кажется полным — или хотя бы по возможности полным — не только директору театра, но и зрителям первого ряда в партере, когда они в антракте, повернувшись спиной к сцене, убеждаются, что и в самом верхнем ряду галерки, тридцать третьем по счету, яблоку негде упасть.
Так было и сегодня, когда давали «Лоэнгрина» с пробным выступлением барышни Клементины Уллико-вой в роли Эльзы — величайшая сенсация в конце театрального сезона, в мае 18 ** года, о которой с тех пор вспоминали при каждой репризе этой оперы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112
Вацлав — ему известны были фантазии Армина насчет трещин в стене, и он относил их на счет слабоумия «молодого пана», которого знал с колыбели,— тоже засмеялся, однако заметил:
— А вообще тряхнуло изрядно, даже у милостивой барышни с окна решетка выпала!
Жофка ужаснулась, но испуг ее несколько смягчило хихиканье старого влтавского пирата; так, хихикая, он и удалился. И на сей раз Жофка пошла открыть ему дверь.
— Ты, девка, не поддавайся,— сказал ей в дверях Вацлав.— Он, видать, хочет выжить тебя, вот и пугает.
— Еще учить меня будете, дядечка! — И Жофка весело махнула рукой.
Вернувшись, она села в свой угол и снова принялась вязать чулок.
Армии оторвал кусок клейкой ленты, послюнил ее и налепил поперек черной ломаной линии под подоконником. После чего улегся на кушетку, хотя на столе стоял обед и Жофка ждала, когда он попросит ее накрыть на стол. Он только раз поднял голову, чтобы спросить:
— А письмецо любезному-то не отправила? Молчание. Лишь немного погодя прозвучало Жофкино, брошенное со злостью:
— Нет!
— Вот и хорошо,— одобрил Армии.— Собирайся и дуй к нему. И будьте счастливы оба. Даю вам свое благословение. А вот здесь — то, что я тебе должен за все,— он ткнул пальцем в конверт на столе.
Жофка, помолчав, возразила:
— Нет у меня никакого любезного, кроме тебя, и коли не суждено мне тебя получить, так пускай меня черт возьмет с тобой вместе!
Она проговорила это жестким, строптивым тоном на жаргоне, каким изъяснялись на ее родной улице. Но именно потому, что говорила она натуральным своим языком, без заученных выражений, было ясно — она сказала правду.
Это очень точно почувствовал Армии — и, вздохнув, именно по этой причине внезапно ощутил невыносимую гнусность своего образа жизни.
Тем не менее он скоро заснул, ибо большую часть ночи провел без сна, а в одиннадцать утра был разбужен ужасающим содроганием турбины, после , чего, правда, поспал еще немного.
Нетронутый обед стоял на столе.
Жофка, упрямо выпятив нижнюю губу, вязала чулок. Но всякий раз, набирая петли на спицу, поглядывала на клейкую ленту, пересекавшую трещину в стене — до нее было рукой подать.
Стало так темно, что она уже не видела петель. Свернула вязанье, сколола спицей с клубком и в последний раз глянула на трещину. Презрительно рассмеялась.
На клейкой ленте — никаких изменений.
Жофка встала, тихонечко, как мышка, подкралась к столу. Заклеен ли конверт, который он положил для нее?
Не заклеен.
А что в нем — вернее, сколько?
В конверте лежали две тысячных банкноты. Стало быть, у него осталось еще сорок четыре!
Она положила конверт на место — и вскрикнула от испуга.
Армии, которого она полагала спящим, смотрел на нее широко открытыми глазами. Она замерла — и вдруг закричала, завизжала даже от ужаса.
Потому что по комнате пронесся вздох, как если бы тут был кто-то третий; такой вздох, что и Армии поднялся встревоженно...
4
Дебют Турбины
Никто не упомнит такого столпотворения, какое наблюдалось в Национальном театре и вокруг него в вечер накануне св. Иоанна в 18 ** году. Задолго до открытия перед порталом театра теснилась такая толпа желающих попасть на галерку, что билетеры за стеклянными, запертыми еще дверьми только плечами пожимали — им было ясно, что даже на стоячие места не войдет и половина жаждущих. Кресла были закуплены еще утром, не говоря о более дорогих местах — вокруг них царил такой ажиотаж, какого не припомнят в Праге.
Весь музыкальный мир этого города был на ногах.
Давали «Лоэнгрина», и на сегодня все абонементы были аннулированы, хотя владельцам их предоставлялось преимущественное право приобретения билетов, но только до вчерашнего вечера — и не было ни одного, кто не воспользовался бы этим правом. Оставшиеся места в ложах, в партере, в бенуаре и в первом ярусе были уже ранним утром раскуплены большими партиями, в партер вообще не осталось .билетов — их приобрел для своих членов клуб «Патриций», как только утром открылись кассы.
Для высшей тысячи пражан борьба за «Лоэнгрина», вернее, за то, чтобы послушать Эльзу-Тинду, была уже позади, тысяче же более низкого и самого низкого ранга она еще предстояла — и о том, что борьба будет жестокой, свидетельствовали фигуры блюстителей порядка, темнеющие за стеклами дверей рядом с билетерами.
Наконец в вестибюле вспыхнул свет, и пришлось немедленно открыть двери, иначе можно было опасаться, что толпа выдавит стекла.
Итак, двери распахнулись, и поток людей хлынул внутрь, тотчас рассеченный фигурами полицейских и билетеров, направлявших толпу вправо и влево, к обеим кассам, где билеты продавались уже только на галереи. Разделившись на два рукава, люди кинулись к «своим» кассам по линии наименьшего сопротивления, чтобы замереть в неподвижности в тесном проходе между перилами у касс, где образовалась такая давка, совладать с которой было выше человеческих сил.
Однако, разумеется, никаких эксцессов не было: театральная публика — даже галерочная — ведет себя в толчее по возможности прилично, только она не в силах сопротивляться собственному напору и фанатичному стремлению оказаться первым у кассы, а потом у перил галерки, что и заставляет каждого из них рваться вперед. С поразительной быстротой публика по давно заведенному обычаю была процежена через узкий коридорчик между перилами и окошечками обеих касс, и за десять минут вестибюль опустел на спокойные четверть часика после того, как на кассах выставили щитки с сакраментальной надписью: «Все билеты проданы».
И топот толпы, гнавшей вверх по лестницам, ведущим к верхним ярусам, уже умолк, когда неторопливо начала появляться так называемая «благородная» публика.
Ей не было нужды врываться в вестибюль, ее дамам не приходилось мчаться с развевающимися концами шалей за плечами, наперегонки устремляясь к перилам на «Олимпе» — нет более издевательского обозначения для галерки, чем это,— и одним духом взлетать на пятый-шестой этаж; нет, милостивые дамы высших классов — и низших рядов — могут занимать свои места вполне спокойно и без всяких неудобств.
Публика же «Олимпа», вынужденная драться за места, и есть, в сущности, творец успеха, который лишь тогда кажется полным — или хотя бы по возможности полным — не только директору театра, но и зрителям первого ряда в партере, когда они в антракте, повернувшись спиной к сцене, убеждаются, что и в самом верхнем ряду галерки, тридцать третьем по счету, яблоку негде упасть.
Так было и сегодня, когда давали «Лоэнгрина» с пробным выступлением барышни Клементины Уллико-вой в роли Эльзы — величайшая сенсация в конце театрального сезона, в мае 18 ** года, о которой с тех пор вспоминали при каждой репризе этой оперы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112