это матросы пробовали ярко-алый сочный большевистский цвет. Но владельцу или капитану не понравился этот цвет, и дальше шла уже аристократическая голубизна. Красная краска, однако, стоила денег, и ее оставили спокойно алеть. Краска оставалась краской, и всепожирающей соленой воде было безразлично, что пожирать – большевистскую ли красную или зеленую краску свободы,– была бы только добыча волнам и ветру, иначе они сожрали бы самый корабль. Следующему владельцу пришелся по вкусу черный цвет. Он думал, что жирным черным цветом легче замазать недоверчивые глаза страховых обществ. Но не один из владельцев не поднялся на такую высоту щедрости, чтобы закрасить новой краской то, что было уже раз окрашено, и придать всему одеянью корабля один тон. Только бы не делать лишних расходов, ведь это был… впрочем, этого я еще не скажу, потому что наверно еще не знаю. Но старый сом имеет тонкое чутье, а я вот именно такой старый сом.
Когда «Иорикка» была в плавании или стояла в гавани, краски не хватало и окраску продолжали теми красками, какие были под рукой. А шкипер писал счета: «Куплено краски, куплено краски, куплено краски». Никто не может прожить на одно свое жалованье. Краски, разумеется, не покупались, а выгребались те, что оставались на корабле от прежних окрасок: коричневые, зеленые, лиловые, желтые или оранжевые.
И вот такой-то разноцветной выглядела «Иорикка» снаружи. При виде такого морского чудовища у меня от испуга едва не вырвалось из рук удилище.
Все это происходит оттого, что палубным рабочим не дают по скупости отпуска, когда корабль стоит в порту. Первый офицер не знает, что с ними делать, и вот он отдает им приказание красить, и они красят с семи часов утра до пяти часов вечера, красят, красят, красят, пока на свете есть хоть одна кисть и хотя бы одна старая жестянка, по краям которой остался слой засохшей, потрескавшейся краски.
Рабочие во время окраски висят на тросах у стен борта или сидят на узких досках, опущенных на канатах. Когда корабль получает сильный толчок, – будь это по милости налетевшей волны или мимоидущего большого корабля, – красильщик со своими качелями отлетает от борта. И так как жизнь ему дороже, чем ведро с краской, то ведро, разумеется, дает крен и яркая струя стекает вниз по борту. Ведро, правда, спасено и человек также. Ведро висело на канате, а человек успел вовремя ухватиться за канат. Но краска! Краска! Помимо всех родов краски, на «Иорикке» можно было совершенно точно счесть все толчки, которые ей пришлось пережить в течение последних десяти лет. Закрашивать все эти следы пролитой краски было бы пустым мотовством. Ведь это же была краска, и цель владельцев «Иорикки» – затушевать краской некоторые недостатки ее красоты – вполне достигалась такими непроизвольными толчками. Они и без того уже обходились достаточно дорого, потому что не вся краска оставалась на «Иорикке»: часть ее исчезала в море, а другая – оставалась на брюках красильщика, на которых она была совсем лишней. По поводу этих окрашенных брюк, которые могли держаться, стоя на полу без посторонней помощи, предстояло еще объяснение с первым офицером, придерживавшимся того мнения, что краска дороже человека и что прежде, чем думать о своей никчемной жизни, рабочий должен был подумать о краске. Палубного рабочего офицер может найти на панели или взять из-под виселицы, но краска стоит денег, и шкипер устроит ему настоящий скандал, ссылаясь на расходную книгу и рубрику: «куплено краски». Нередко это объяснение, после обмена снарядами, начиненными бранью и проклятиями, кончалось тем, что спасшийся рабочий брал расчет, взваливал на плечи свою котомку и уходил с корабля, желая последнему пожара в угольной яме, на расстоянии тысячи пятисот миль от берега.
Сумасшедшего человека легко узнать по наружности, по выражению лица, по одежде. Чем безумнее человек, тем сильнее бросается в глаза его внешность. О «Иорикке» нельзя было сказать, что она похожа на душевнонормальный корабль, что у нее есть хотя бы отдаленное сходство с таким кораблем. Это было бы оскорблением для всех других кораблей, плавающих по семи морям нашей планеты. Ее внешность так прекрасно гармонировала с ее духом, со всем ее существом и поведением, что душевное здоровье «Иорикки» вызывало справедливые подозрения. Дело тут было не только в верхней одежде, не только в цвете. Все, что я мог видеть на «Иорикке», находилось в полной гармонии с ее внешним и внутренним обликом. Мачты стояли, как тонкие стволы, раскачиваясь в воздухе. Если бы пустить пулю вдоль корабельной трубы, пусть даже револьверную пулю, она никогда не вышла бы из другого конца. Но, к счастью, дым выходит не только из труб, иначе «Иорикка» никогда бы не дымила. Из трубы, во всяком случае, нет. В какой связи был капитанский мостик с остальными частями корабля, я так и не понял. Было похоже на то, что отчалившему кораблю приходилось через час возвращаться обратно, чтобы захватить с собой оставшийся в гавани капитанский мостик, так как иначе шкипер никак не мог бы заметить, что корабль уже целый час в пути. И только стюард, отправляясь доложить шкиперу, что обед подан, заметил бы, что мостика со шкипером нет, что он остался где-то в последней гавани или попал в тиски меж двух встречных кораблей.
Я сидел на набережной, усердно занятый своей рыбной ловлей, и смотрел на «Иорикку». Боже мой, как я смеялся! Смеялся так громко и неистово, что бедная «Иорикка» пришла в ужас и отпрянула назад. Она не хотела выходить в море, ни за что не хотела. Она скреблась и терлась о берег так, что даже собака пожалела бы этот бедный корабль, выгоняемый в открытое море с дикой, неукротимой стихией.
Но никто не выражал ей сочувствия.
Я слышал визг и треск дизель-моторов, беготню взад и вперед, я знал, что это разжигают девушку и что – хочет она или нет, – а после такой растопки ей придется попрыгать. Да и что может сделать одинокая девушка против стольких грубых кулаков? Сколько бы она ни царапалась и ни кусалась, ей все же придется выйти в круг и плясать под дудку. Когда такая неприступная девушка вдруг услышит музыку, она становится необузданнее всех: такова, верно, была и «Иорикка». Только бы благополучно спуститься на воду, а там она понесется, как молодой бесенок, чтобы скорее войти в новую гавань, где можно отдохнуть и отдаться грезам о минувших временах, когда ее еще не гоняли так, как в эти лихорадочные дни. Ведь она, в сущности, уже не так молода, и ноги ее потеряли прежнюю легкость. И если бы она не была так тепло одета, она, несомненно, озябла бы в этой студеной воде. Ведь кровь ее уже не так горяча, как в те далекие дни, когда она была свидетельницей торжественных пиршеств и празднеств, устраиваемых Клеопатрой в честь Антония.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73