Если же вы желаете обжаловать это решение, то я приглашаю вас на суд в шестой день в первый час пополудни, к моему милостивому господину епископу Лозаннскому в Вабельсбург». Майские жуки не явились на суд епископа. Тогда суд вынес приговор: «Мы, Бенедикт Монсеродский, епископ Лозаннский, выслушали жалобу против личинок майского жука, и так как вы не явились на суд, то мы изгоняем вас, отвратительные черви, и проклинаем».
Животных арестовывали, сажали в тюрьму и судили по всем правилам тогдашнего судопроизводства, причем им назначали адвоката. Знаменитый средневековый юрист Шасене, президент Прованского парламента, впервые приобрел славу своей защитой крыс, которых призвал к ответу Отенский епископ. Шасене в защитительной речи начал с того, что не все крысы получили повестки в суд по причине разбросанности их жительства; во-вторых, заявил он, крысы не могли сами явиться из боязни кошек, сновавших по всем дорогам, и, наконец, потребовал, чтобы их судили не огулом, а каждую крысу в отдельности, персонально. Бенуа Старший за время с 1120-го до 1641 года насчитывает до семидесяти смертных приговоров различным животным, от осла до саранчи. В 1713 году в Бразилии судили муравейник, и как только он был отлучен от церкви, муравьев удалили из муравейника.
Во всех этих процессах заметны следы хотя суеверного и детского, но возвышенного идеала равного для всех правосудия. Кроме того, в основе судебных обычаев того времени лежал и Моисеев закон о святости человеческой жизни. Существовало также убеждение, что животные, совершившие преступления, были одержимы бесами».
Мытарин закрыл тетрадь, с серьезной победоносностью оглядел слушателей и сел.
Первым в озадаченной тишине откликнулся Титков:
– Ну деятели: козла сослать в Сибирь – надо же!
– Несправедливо, – сказал Сеня Хромкин, вставая. – Животные, они живут не по нашим законам, а по природным, их нельзя с человеком сравнивать. А эти примеры, которые привел Степан Яковлевич, были в продолжительной давности веков, их тоже нельзя применять к нынешним животным, нашим современникам, поскольку эволюция развития.
– Можно или нельзя, на этот вопрос нам ответит егерь товарищ Шишов, – сказал Митя Соловей. – Вы готовы, Шишов?
– А чего не готов, за два дня предупреждали, – мрачно сказал Монах, вставая со скамейки. – Я и книги про них читал и так по себе знаю, что они не дурее нас.
– Ну это, положим, ты зря, – обиделся Чернов.
– Почему? Здоровая самокритика, – усмехнулась Юрьевна, строча протокол.
– Не перебивайте, товарищи, так мы никогда не кончим. Прошу внимания. Пожалуйста, товарищ Шишов, продолжайте.
– А чего «пожалуйста», когда вызвали. Для того и пришел, чтобы говорить правду. Я про эти суды и законы не больно знаю, а про зверей-животных, про тварь всякую скажу прямо: умнее они нас, умнее всех людей, если хорошенько разобраться. У меня вот собака Дамка поранила разок лапу, я перевязал ее тряпкой, лечил, ухаживал за ней как за больной, и уж она привыкла так жить, а когда выздоровела и я крикну на нее, она опять начинает прихрамывать, больную из себя изображает… Хитрющая! А когда они с Мальвой две были, так ревность показывали. К примеру, поглажу я Мальву, а Дамка подходит, отталкивает ее и под мою руку лезет, чтобы я ее гладил, а не Мальву. Во-от! И в одной старой книжке я такие и другие разные случаи читал. Значит, не одни мои собаки такие умные. И память у них хорошая, приметливая. Куда бы ни зашли, где бы ни ходили, дорогу домой найдут.
– У них на это нюх есть, – сказал Чернов.
– Нюх-то есть, да обратно мы идем другой дорогой, как же она унюхает! Или вот завяжи собаке глаза, увези хоть в Суходол, хоть в самый областной город – придет одна, найдет дорогу сама, спрашивать ни у кого не будет. Как? А так: у ней есть что-то такое, чего нету у Титкова, к примеру!
– Ну вот, с собакой уж меня равняют!
– Я не равняю, до собак нам далеко, чего равнять. Или вот лошади. Тоже помнят хоть дорогу, хоть свою конюшню, хозяина там или его бабу с детьми – всех знают, на добро добром отвечают. А попадись злой человек и начни он обижать лошадь, не забудет она обиды, укусить может, лягнуть, сбросить с себя. А память у них страшенная. Я в одной книжке прочитал, автора Павлова Андрея Евгеньевича, как украинский мужик всю войну был ездовым на фронте. Мобилизовали его в первые дни войны какой-то архив везти на паре лошадей, а тут отступление, попал он в военную часть, так и остался. В каких только переплетах не побывал мужик со своими лошадьми, чего только им не приходилось возить, все вытерпели, все вынесли. И ранеными тоже были, контужеными. Но все же дотопали до конца войны и демобилизовались вместе с хозяином. И вот все четыре года помнили свое село, свою конюшню. Когда они приехали в свой район, обе лошади забеспокоились, стали часто ржать, прибавили ходу. А когда до села осталось верст шесть, они вскачь понеслись, хозяин удержать не мог, и прямо в свою конюшню-развалюху. Во-от! И слова они понимают, наши, отличают ругань от ласки или спокойствия, чуют, какой я нынче – сердитый или -хороший. И собаки, и лошади, и коты с кошками. У меня вот Тарас есть, кот, в точности похожий на этого Адама…
– Может, сын, – предположил Мытарин, слушавший Монаха с большим интересом.
– Не знаю, сын или брат, а похожий. У-умный, сказать нельзя! У меня ноги болят, ступни и пальцы, я разок лег и положил его на ступни, чтоб грел. Он спрыгнул – лежать неловко. Я опять его положил и говорю ему, уговариваю: «Полежи, Тарас, погрей малость, болят они у меня, мочи нету». Да так-то сделал раз, другой да третий – понял ведь, все понял мой Тарас и стал меня лечить своим теплом. Зимой приду, назябнусь и только лягу – он тут: вспрыгивает на койку, ложится на мои голые ноги, греет и мурлычет: отдыхай, к:л, хозяин, лечи свои лапы всласть. Н-да. А сами они лечатся безо всяких врачей. У Дамки разок заболели глаза, так она весь остров мой оббегала, траву какую-то искала – не нашла, подбежала ко мне, скулит, к лодке ведет. Ну, взял я лодку, повез ее в село, а она все равно скулит, к лесу морду воротит, лает в ту сторону. Ну, повернул к лесу, привез. Она сразу на берег, морду в траву – нюхает, ищет. С полчаса ходила, пока не нашла какую-то траву, и стала ее есть. Поела и опять в лодку. Раз шесть мы ездили, и она ела ту траву и все эти дни пряталась от света на погребице. Вылечилась ведь, ей-богу, вылечилась! А Тарас мой, когда запоносил, кору на дубе глодал. Сильно у него тогда брюхо болело, плакал даже…
– Ну, это уж вы слишком, – не сдержался сам председатель. – По-вашему, они и смеяться умеют?
– Умеют, – сказал непривычно воодушевленный Монах. – И смеяться и плакать они умеют не хуже нашего, только попусту, зря не скалятся и носом не хлюпают. Я разок видел, как лошадь от бессилья плакала.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98
Животных арестовывали, сажали в тюрьму и судили по всем правилам тогдашнего судопроизводства, причем им назначали адвоката. Знаменитый средневековый юрист Шасене, президент Прованского парламента, впервые приобрел славу своей защитой крыс, которых призвал к ответу Отенский епископ. Шасене в защитительной речи начал с того, что не все крысы получили повестки в суд по причине разбросанности их жительства; во-вторых, заявил он, крысы не могли сами явиться из боязни кошек, сновавших по всем дорогам, и, наконец, потребовал, чтобы их судили не огулом, а каждую крысу в отдельности, персонально. Бенуа Старший за время с 1120-го до 1641 года насчитывает до семидесяти смертных приговоров различным животным, от осла до саранчи. В 1713 году в Бразилии судили муравейник, и как только он был отлучен от церкви, муравьев удалили из муравейника.
Во всех этих процессах заметны следы хотя суеверного и детского, но возвышенного идеала равного для всех правосудия. Кроме того, в основе судебных обычаев того времени лежал и Моисеев закон о святости человеческой жизни. Существовало также убеждение, что животные, совершившие преступления, были одержимы бесами».
Мытарин закрыл тетрадь, с серьезной победоносностью оглядел слушателей и сел.
Первым в озадаченной тишине откликнулся Титков:
– Ну деятели: козла сослать в Сибирь – надо же!
– Несправедливо, – сказал Сеня Хромкин, вставая. – Животные, они живут не по нашим законам, а по природным, их нельзя с человеком сравнивать. А эти примеры, которые привел Степан Яковлевич, были в продолжительной давности веков, их тоже нельзя применять к нынешним животным, нашим современникам, поскольку эволюция развития.
– Можно или нельзя, на этот вопрос нам ответит егерь товарищ Шишов, – сказал Митя Соловей. – Вы готовы, Шишов?
– А чего не готов, за два дня предупреждали, – мрачно сказал Монах, вставая со скамейки. – Я и книги про них читал и так по себе знаю, что они не дурее нас.
– Ну это, положим, ты зря, – обиделся Чернов.
– Почему? Здоровая самокритика, – усмехнулась Юрьевна, строча протокол.
– Не перебивайте, товарищи, так мы никогда не кончим. Прошу внимания. Пожалуйста, товарищ Шишов, продолжайте.
– А чего «пожалуйста», когда вызвали. Для того и пришел, чтобы говорить правду. Я про эти суды и законы не больно знаю, а про зверей-животных, про тварь всякую скажу прямо: умнее они нас, умнее всех людей, если хорошенько разобраться. У меня вот собака Дамка поранила разок лапу, я перевязал ее тряпкой, лечил, ухаживал за ней как за больной, и уж она привыкла так жить, а когда выздоровела и я крикну на нее, она опять начинает прихрамывать, больную из себя изображает… Хитрющая! А когда они с Мальвой две были, так ревность показывали. К примеру, поглажу я Мальву, а Дамка подходит, отталкивает ее и под мою руку лезет, чтобы я ее гладил, а не Мальву. Во-от! И в одной старой книжке я такие и другие разные случаи читал. Значит, не одни мои собаки такие умные. И память у них хорошая, приметливая. Куда бы ни зашли, где бы ни ходили, дорогу домой найдут.
– У них на это нюх есть, – сказал Чернов.
– Нюх-то есть, да обратно мы идем другой дорогой, как же она унюхает! Или вот завяжи собаке глаза, увези хоть в Суходол, хоть в самый областной город – придет одна, найдет дорогу сама, спрашивать ни у кого не будет. Как? А так: у ней есть что-то такое, чего нету у Титкова, к примеру!
– Ну вот, с собакой уж меня равняют!
– Я не равняю, до собак нам далеко, чего равнять. Или вот лошади. Тоже помнят хоть дорогу, хоть свою конюшню, хозяина там или его бабу с детьми – всех знают, на добро добром отвечают. А попадись злой человек и начни он обижать лошадь, не забудет она обиды, укусить может, лягнуть, сбросить с себя. А память у них страшенная. Я в одной книжке прочитал, автора Павлова Андрея Евгеньевича, как украинский мужик всю войну был ездовым на фронте. Мобилизовали его в первые дни войны какой-то архив везти на паре лошадей, а тут отступление, попал он в военную часть, так и остался. В каких только переплетах не побывал мужик со своими лошадьми, чего только им не приходилось возить, все вытерпели, все вынесли. И ранеными тоже были, контужеными. Но все же дотопали до конца войны и демобилизовались вместе с хозяином. И вот все четыре года помнили свое село, свою конюшню. Когда они приехали в свой район, обе лошади забеспокоились, стали часто ржать, прибавили ходу. А когда до села осталось верст шесть, они вскачь понеслись, хозяин удержать не мог, и прямо в свою конюшню-развалюху. Во-от! И слова они понимают, наши, отличают ругань от ласки или спокойствия, чуют, какой я нынче – сердитый или -хороший. И собаки, и лошади, и коты с кошками. У меня вот Тарас есть, кот, в точности похожий на этого Адама…
– Может, сын, – предположил Мытарин, слушавший Монаха с большим интересом.
– Не знаю, сын или брат, а похожий. У-умный, сказать нельзя! У меня ноги болят, ступни и пальцы, я разок лег и положил его на ступни, чтоб грел. Он спрыгнул – лежать неловко. Я опять его положил и говорю ему, уговариваю: «Полежи, Тарас, погрей малость, болят они у меня, мочи нету». Да так-то сделал раз, другой да третий – понял ведь, все понял мой Тарас и стал меня лечить своим теплом. Зимой приду, назябнусь и только лягу – он тут: вспрыгивает на койку, ложится на мои голые ноги, греет и мурлычет: отдыхай, к:л, хозяин, лечи свои лапы всласть. Н-да. А сами они лечатся безо всяких врачей. У Дамки разок заболели глаза, так она весь остров мой оббегала, траву какую-то искала – не нашла, подбежала ко мне, скулит, к лодке ведет. Ну, взял я лодку, повез ее в село, а она все равно скулит, к лесу морду воротит, лает в ту сторону. Ну, повернул к лесу, привез. Она сразу на берег, морду в траву – нюхает, ищет. С полчаса ходила, пока не нашла какую-то траву, и стала ее есть. Поела и опять в лодку. Раз шесть мы ездили, и она ела ту траву и все эти дни пряталась от света на погребице. Вылечилась ведь, ей-богу, вылечилась! А Тарас мой, когда запоносил, кору на дубе глодал. Сильно у него тогда брюхо болело, плакал даже…
– Ну, это уж вы слишком, – не сдержался сам председатель. – По-вашему, они и смеяться умеют?
– Умеют, – сказал непривычно воодушевленный Монах. – И смеяться и плакать они умеют не хуже нашего, только попусту, зря не скалятся и носом не хлюпают. Я разок видел, как лошадь от бессилья плакала.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98