долго ли еще нам удастся хранить наш секрет?
Последующие дни были наполнены тревожным ожиданием. Я каждую минуту боялся столкнуться с Педру Бенту. Я не снимал темных очков и всякий раз, когда рядом со мной останавливалось такси, поспешно отворачивался. Ну а укротительница… Ее я тоже боялся встретить, но по другой причине: мысль о ней тревожила и возбуждала меня одновременно. Я представлял, как, оправившись от испуга, она примет мое приглашение на рюмку-другую, а потом я увезу ее куда-нибудь в мотель и там, уже в постели, стану спрашивать: ну, так кто, по-твоему, лошадь? Кто конь? – а она – нежно шептать мне на ухо: жеребец, жеребец.
Тита тем временем становилась все более замкнутой. Она отказалась учиться, перестала смотреть телевизор и целыми днями сидела, уставившись в одну точку.
Я думал, причина в фальшивом кентавре, в том, что Педру Бенту и укротительница – в Сан-Паулу. Я пытался успокоить ее: брось, Тита, им меня ни за что не узнать, ведь у их старого знакомого было лошадиное тело, копыта и хвост.
На самом деле это ее нисколько не волновало. Да, это ее перестало волновать. У нее был другой предмет для размышлений, хоть и повергавший ее в тоску, однако иногда вдруг заставлявший загадочно улыбаться.
– Что с тобой? – спрашивал я, заинтригованный. Она долго не отвечала, но вот однажды вечером, когда мы возвращались от Жулиу, наконец рассказала, в чем дело: она была беременна.
Я отказывался верить своим ушам. Марокканский доктор гарантировал, что она не забеременеет, если будет принимать контрацептивы. Знаешь, сказала она, я уже несколько месяцев как бросила пить эти пилюли. Ты с ума сошла, сказал я. Мы сидели в машине, моя рука так и застыла на ключе зажигания. Она ничего не ответила. Закурила сигарету.
Я наконец завел машину и помчался домой. Сразу же бросился к телефону и попросил соединить меня с врачом-марокканцем. Врач взял трубку; то ли спросонья, то ли с перепоя, он сначала никак не мог понять, о чем я говорю. Наконец я втолковал ему, что Тита беременна. Он заверил меня, что все будет в порядке: у нее нормальная человеческая матка. Но что за ребенок оттуда появится? – закричал я. Чего не знаю, того не знаю, ответил он. Если вас это беспокоит, приезжайте, в случае необходимости сделаем аборт.
Я повесил трубку и встретился взглядом с Титой. Хочу ребенка, сказала она, будь он человеком, кентавром, лошадью – кем угодно. Хочу ребенка. Все мои доводы были тщетны. Хочу ребенка, твердила она.
С этого дня не было мне покоя. На работе, в дороге, во сне меня преследовали одни и те же видения: монстры с человеческими – руки, ноги, губы, глаза – и лошадиными – копыта, хвост, грива, пенис – частями тела в различных комбинациях; результат всякий раз был ужасен.
День родов приближался, живот Титы приобрел устрашающие размеры, я умолял ее поехать со мной в Марокко, хотя бы для консультации с врачом. Она была тверда, спокойна и даже весела: ни к чему это, я знаю, что все в порядке. А роды, спрашивал я, как быть с родами? Как Бог даст, говорила она. Рожу, как индианки – им разве нужен доктор, больница? Мне казалось, что она окончательно сошла с ума.
Иногда я в ужасе просыпался среди ночи. Она спала, я смотрел на ее живот, вздымавшийся горой в серых рассветных сумерках. Чувства, которые я чаще всего при этом испытывал, – это тоска, страх и глухое раздражение – не столько против Титы, сколько против себя самого и еще в большей степени против божества, Иеговы или как его там, словом, того, по чьей милости приходилось испытывать такие муки.
Однако иногда мне удавалось прогнать тревогу, размонтировать сложную конструкцию зла и обид, установленную во мне, подобно бомбе с часовым механизмом. Мягкий отблеск рассвета, отраженный натянутой кожей огромного живота, будто заливал меня теплой влагой, успокаивал. А стоило там внутри чему-то шевельнуться – возможно, будущий ребенок резко двигал ручкой или головкой – как меня охватывало умиление, и я, как Шиллер, казалось, способен был разом обнять миллионы. Миллионы, и в том числе по крайней мере несколько десятков негров, индейцев, палестинских террористов и разнообразных уродов (циклопа с катарактой на единственном глазу, индейского божка каа-пора, у которого ноги повернуты пятками вперед и лишай между пальцами, не говоря уж о горбунах и тех, у кого лица сожжены кислотой) – и кентавренка, каким бы он ни оказался. Да, я был готов полюбить даже кентавренка, и очевидно, что это чувство могло возникнуть только под влиянием отцовского инстинкта. Выходит, я не боялся? Выходит, я готов был рискнуть? Сам не знаю. Как бы то ни было, волны любви поднялись, поток ненависти отхлынул, и в конечном счете я оказался на пустынном песчаном берегу – мирный пейзаж, созерцание которого в конце концов усыпило меня. Я спал, пока не зазвонил будильник – и это был не трубный глас божественного возмездия, а всего лишь скромное напоминание механизма, отсчитывающего время, о том, что пора вернуться к Действительности, возможно, не столь уж и жестокой к человеку, способному прямо взглянуть ей в глаза.
Первым делом надо было позаботиться о том, чтобы роды прошли в нормальных условиях. Но как? Меня осенило: пригласить ту самую повитуху, которая в свое время помогла мне появиться на свет. Жива ли она? Я позвонил Мине, молясь про себя о том, чтобы она не оказалась в очередной депрессии. Мне повезло: попал на период эйфории – у нее только что начался роман с ее собственным психиатром.
Выслушав мой рассказ о том, что Тита беременна, Мина поздравила меня, но когда я поведал о своих страхах, она тоже забеспокоилась и сказала, что вот-вот опять впадет в черную меланхолию. – Не вздумай! – закричал я. – Ты должна мне помочь.
Она не подвела: тут же села в машину и устремилась по пыльным дорогам бразильской провинции на поиски старой повитухи, которая жила себе да попивала чай на маленьком ранчо среди лесов. Бедняга, она почти ослепла. Сохранились ли у нее хоть какие-то воспоминания обо мне? Еще бы: это тот еврейчик, который наполовину жеребенок? Так он собрался стать отцом? Время-то, время-то как бежит, дона.
Ей льстило, что я просил именно ее принять роды у моей жены. Однако о том, чтобы ехать, она и слышать не хотела: я слишком стара, дона, куда мне уезжать из своего домишки! Я отсюда ни шагу. Пусть, если хотят, сами приезжают. Мина еле ее уговорила; пришлось наобещать кучу подарков, платьев, посуды, да в придачу еще радиоприемник и мебель – только тогда она согласилась. Мина отвезла ее в Порту-Алегри и посадила в самолет.
Я встречал ее в аэропорту. При виде старушки, одетой в черное, прижимающей к груди пакетик (с едой, как я узнал потом), растерянно озиравшейся в толпе вечно спешащих куда-то жителей Сан-Паулу, у меня сжалось сердце.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61
Последующие дни были наполнены тревожным ожиданием. Я каждую минуту боялся столкнуться с Педру Бенту. Я не снимал темных очков и всякий раз, когда рядом со мной останавливалось такси, поспешно отворачивался. Ну а укротительница… Ее я тоже боялся встретить, но по другой причине: мысль о ней тревожила и возбуждала меня одновременно. Я представлял, как, оправившись от испуга, она примет мое приглашение на рюмку-другую, а потом я увезу ее куда-нибудь в мотель и там, уже в постели, стану спрашивать: ну, так кто, по-твоему, лошадь? Кто конь? – а она – нежно шептать мне на ухо: жеребец, жеребец.
Тита тем временем становилась все более замкнутой. Она отказалась учиться, перестала смотреть телевизор и целыми днями сидела, уставившись в одну точку.
Я думал, причина в фальшивом кентавре, в том, что Педру Бенту и укротительница – в Сан-Паулу. Я пытался успокоить ее: брось, Тита, им меня ни за что не узнать, ведь у их старого знакомого было лошадиное тело, копыта и хвост.
На самом деле это ее нисколько не волновало. Да, это ее перестало волновать. У нее был другой предмет для размышлений, хоть и повергавший ее в тоску, однако иногда вдруг заставлявший загадочно улыбаться.
– Что с тобой? – спрашивал я, заинтригованный. Она долго не отвечала, но вот однажды вечером, когда мы возвращались от Жулиу, наконец рассказала, в чем дело: она была беременна.
Я отказывался верить своим ушам. Марокканский доктор гарантировал, что она не забеременеет, если будет принимать контрацептивы. Знаешь, сказала она, я уже несколько месяцев как бросила пить эти пилюли. Ты с ума сошла, сказал я. Мы сидели в машине, моя рука так и застыла на ключе зажигания. Она ничего не ответила. Закурила сигарету.
Я наконец завел машину и помчался домой. Сразу же бросился к телефону и попросил соединить меня с врачом-марокканцем. Врач взял трубку; то ли спросонья, то ли с перепоя, он сначала никак не мог понять, о чем я говорю. Наконец я втолковал ему, что Тита беременна. Он заверил меня, что все будет в порядке: у нее нормальная человеческая матка. Но что за ребенок оттуда появится? – закричал я. Чего не знаю, того не знаю, ответил он. Если вас это беспокоит, приезжайте, в случае необходимости сделаем аборт.
Я повесил трубку и встретился взглядом с Титой. Хочу ребенка, сказала она, будь он человеком, кентавром, лошадью – кем угодно. Хочу ребенка. Все мои доводы были тщетны. Хочу ребенка, твердила она.
С этого дня не было мне покоя. На работе, в дороге, во сне меня преследовали одни и те же видения: монстры с человеческими – руки, ноги, губы, глаза – и лошадиными – копыта, хвост, грива, пенис – частями тела в различных комбинациях; результат всякий раз был ужасен.
День родов приближался, живот Титы приобрел устрашающие размеры, я умолял ее поехать со мной в Марокко, хотя бы для консультации с врачом. Она была тверда, спокойна и даже весела: ни к чему это, я знаю, что все в порядке. А роды, спрашивал я, как быть с родами? Как Бог даст, говорила она. Рожу, как индианки – им разве нужен доктор, больница? Мне казалось, что она окончательно сошла с ума.
Иногда я в ужасе просыпался среди ночи. Она спала, я смотрел на ее живот, вздымавшийся горой в серых рассветных сумерках. Чувства, которые я чаще всего при этом испытывал, – это тоска, страх и глухое раздражение – не столько против Титы, сколько против себя самого и еще в большей степени против божества, Иеговы или как его там, словом, того, по чьей милости приходилось испытывать такие муки.
Однако иногда мне удавалось прогнать тревогу, размонтировать сложную конструкцию зла и обид, установленную во мне, подобно бомбе с часовым механизмом. Мягкий отблеск рассвета, отраженный натянутой кожей огромного живота, будто заливал меня теплой влагой, успокаивал. А стоило там внутри чему-то шевельнуться – возможно, будущий ребенок резко двигал ручкой или головкой – как меня охватывало умиление, и я, как Шиллер, казалось, способен был разом обнять миллионы. Миллионы, и в том числе по крайней мере несколько десятков негров, индейцев, палестинских террористов и разнообразных уродов (циклопа с катарактой на единственном глазу, индейского божка каа-пора, у которого ноги повернуты пятками вперед и лишай между пальцами, не говоря уж о горбунах и тех, у кого лица сожжены кислотой) – и кентавренка, каким бы он ни оказался. Да, я был готов полюбить даже кентавренка, и очевидно, что это чувство могло возникнуть только под влиянием отцовского инстинкта. Выходит, я не боялся? Выходит, я готов был рискнуть? Сам не знаю. Как бы то ни было, волны любви поднялись, поток ненависти отхлынул, и в конечном счете я оказался на пустынном песчаном берегу – мирный пейзаж, созерцание которого в конце концов усыпило меня. Я спал, пока не зазвонил будильник – и это был не трубный глас божественного возмездия, а всего лишь скромное напоминание механизма, отсчитывающего время, о том, что пора вернуться к Действительности, возможно, не столь уж и жестокой к человеку, способному прямо взглянуть ей в глаза.
Первым делом надо было позаботиться о том, чтобы роды прошли в нормальных условиях. Но как? Меня осенило: пригласить ту самую повитуху, которая в свое время помогла мне появиться на свет. Жива ли она? Я позвонил Мине, молясь про себя о том, чтобы она не оказалась в очередной депрессии. Мне повезло: попал на период эйфории – у нее только что начался роман с ее собственным психиатром.
Выслушав мой рассказ о том, что Тита беременна, Мина поздравила меня, но когда я поведал о своих страхах, она тоже забеспокоилась и сказала, что вот-вот опять впадет в черную меланхолию. – Не вздумай! – закричал я. – Ты должна мне помочь.
Она не подвела: тут же села в машину и устремилась по пыльным дорогам бразильской провинции на поиски старой повитухи, которая жила себе да попивала чай на маленьком ранчо среди лесов. Бедняга, она почти ослепла. Сохранились ли у нее хоть какие-то воспоминания обо мне? Еще бы: это тот еврейчик, который наполовину жеребенок? Так он собрался стать отцом? Время-то, время-то как бежит, дона.
Ей льстило, что я просил именно ее принять роды у моей жены. Однако о том, чтобы ехать, она и слышать не хотела: я слишком стара, дона, куда мне уезжать из своего домишки! Я отсюда ни шагу. Пусть, если хотят, сами приезжают. Мина еле ее уговорила; пришлось наобещать кучу подарков, платьев, посуды, да в придачу еще радиоприемник и мебель – только тогда она согласилась. Мина отвезла ее в Порту-Алегри и посадила в самолет.
Я встречал ее в аэропорту. При виде старушки, одетой в черное, прижимающей к груди пакетик (с едой, как я узнал потом), растерянно озиравшейся в толпе вечно спешащих куда-то жителей Сан-Паулу, у меня сжалось сердце.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61