Ивана III, создателя Московской Руси, Карамзин считает выше Петра I,
потому что Иван III действовал в народном духе, а "Петр не хотел вникать в
истину, что дух народный составляет нравственное могущество Государства".
"Искореняя древние навыки, представляя их смешными, глупыми, хваля и вводя
иностранное, Государь России унижал россияне их собственном сердце".
"Страсть к новым для нас обычаям преступила в нем границы благоразумия".
"Мы, — пишет Карамзин, — стали гражданами мира, но перестали быть в некотором
смысле, гражданами России. Виною Петр". Но Карамзин не сумел довести оценку
революционной деятельности Петра до логического конца. Совершенно правильно
расценивая деятельность Петра, как антинациональную, он тем не менее считает,
что Петр I "гениальный человек и великий преобразователь".
Но даже при наличии этой нелогичности, записка Карамзина "О древней и
новой России", представляла из себя ценнейший идеологический труд, ясно
доказывающий всю ошибочность избранного Петром I пути.
Идеология консервативно-национальных кругов, вообще была половинчатой по
своему характеру.
Консерваторы хотели быть русскими, но опираясь идеологически на посеянные
Петром идеи, которые за давностью времени приобрели уже характер русской
старины, они фактически перестали быть охранителями русской старины. Чисто
русскими по своему мышлению и духовному складу остались только низшие слои
народа. Мировоззрение так называемых консервативных кругов Александровского
общества не было действительно консервативным. Настоящего консервативного
лагеря, сознательно, "честно и грозно" охранявшего национальные традиции после
Петровской революции, никогда не существовало. Были только отдельные выдающиеся
консерваторы, но национально-консервативного лагеря не существовало. Это одна из
главных причин гибели русской монархии. Русские консерваторы и в эпоху
Александра I и при Николае I, и позже, охраняли не столько русские религиозные,
политические и социальные традиции, зачеркнутые Петром, сколько охраняли
традиции, заложенные Петром. Это не парадокс, это трагический исторический факт.
Считая себя сторонниками русской старины, они фактически охраняли ту причудливую
смесь "нижегородского с французским", которая выросла в результате Петровской
революции. То, что охраняется — не традиционные основы русской исторической
жизни, а охранение идейного наследия известного этапа разрушения этих основ.
"В консервативный догмат возводится выдохшийся мумифицированный остов
Петровской революции. В этом вечная слабость русского консерватизма — его
беспочвенность". (Г. Федотов. "И есть и будет". Размышления о России и
революции). Это совершенно верный вывод. Русские консерваторы, по крайней мере
большинство их, всегда были рьяными защитниками политических, религиозных и
социальных идей, возникших в результате Петровской революции.
"Шишков и его последователи горячо восставали против нововведений
тогдашнего времени, а все введенное прежде, от реформы Петра I до появления
Карамзина, признавали русским и самих себя считали русскими людьми, нисколько не
чувствуя и не понимая, это они сами были иностранцы, чуждые народу, ничего
непонимающие в его русской жизни. Даже не было мысли оглянуться на самих себя.
Век Екатерины, перед которым они благоговели, считался у них не только русским,
но даже русскою стариною. Они вопили против иностранного направления — и не
подозревали, что охвачены им с ног до головы, что они не умеют даже думать
по-русски". (С. Т. Аксаков. Воспоминания об Александре Семеновиче Шишкове.) В
силу столь парадоксальной двусмысленной политической позиции, русские
консерваторы, вернее считающие себя таковыми, очень часто принимают за
политических врагов выдающихся представителей подлинного русского консерватизма,
а русские "прогрессисты", не брезгающие ничем для усиления своих политических
позиций, зачисляют их в свой лагерь.
Такая история произошла, например, с Чацким. "Горе от ума" было написано
Грибоедовым накануне восстания декабристов. Это был момент, когда складывался
мудрый подлинный консерватизм Пушкина, когда зрели идеи будущего
славянофильства. Это была эпоха, когда назревал благоприятный момент для
поворота на исторический путь.
Знаменитый прусский реформатор Штейн, после занятия Пруссии Наполеоном,
приехавший по приглашению Императора Александра I в Россию, считал, например,
что:
"Россия могла бы сохранить свои первоначальные нравы, образ жизни, одежду
и т. д., а не подкапывать и не портить своей самобытности, изменяя все это. Ей
не нужно было ни французской одежды, ни французской кухни, ни иностранного
общественного типа она могла из своего собственного исключить все грубое, не
отказываясь от всех его особенностей... Быть может, еще не поздно умерить
вторжение иностранных обычаев и придать (русскому формированию) направление,
более целесообразное... Можно было бы ввести снова столь целесообразную и
удобную национальную одежду — кафтан..."
Необходимость сохранения самобытности понимали не только иностранцы,
понимали и наиболее проницательные русские. Но сколько ушатов насмешек и
издевательств было вылито по адресу людей, старавшихся толкать общество на путь
самобытной русской культуры. Образ Чацкого не был понят. Чацкий вовсе не
революционер и не прогрессист, он вовсе не ненавистник России, каковым его
считают до сих пор. Чацкий такой же либеральный консерватор, как и Пушкин.
Чацкому противна позиция мнимого консерватора Фамусова, фактически охраняющего
антинациональные тенденции Петровской революции, которые являются для Фамусова и
"консерваторов" его типа, уже "русской стариной".
Чацкий восстает против слепого угодничества, против низкопоклонства,
против слепого пресмыкания перед всем иностранным. Вернувшись из Европы Чацкий
говорит лже-консерваторам вроде Фамусова:
Ах! Франция! Нет в мире края! —
Решили две княжны, сестрицы, повторяя
Урок, который им из детства натвержден.
Я одаль воссылал желанья
Смиренные, однако вслух,
Чтоб истребил Господь нечистый этот дух
Пустого, рабского, слепого подражанья;
Чтоб искру заронил Он в ком-нибудь с душой,
Кто мог бы словом и примером
Нас удержать как крепкою возжой,
От жалкой тошноты по стороне чужой.
Пускай меня объявят старовером,
Но хуже для меня наш север во сто крат
С тех пор, как отдал все в обмен на новый лад —
И нравы, и язык, и старину святую,
И величавую одежду на другую
По шутовскому образцу:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29