..
— Ах, какой безжалостный! — млела Глашенька.
— Почему же безжалостный? Вот если бы такое беззащитное создание как
вы...
— И неужели не страшно? — перебила она стыдливо потупившись.
— Страх, сударыня есть чувство русским незнакомое. Что будет — то будет,
вот наша вера. Свист пуль стал для нас наконец, менее чем ветра свист. Шинель
моя прострелена в двух местах, ружье — сквозь обе стенки, пуля изломала
шомпол...
— И все такие храбрые?
— Сказать о русском: он храбр, — все равно что сказать: он ходит на двух
ногах.
— Не родился тот на свете.
Кто бы русских победил! —
патриотическим стишком подтвердила красавица.
Одоевский подойдя незаметно к трельяжу, подслушивал и, едва удерживаясь
от смеха, подмигивал Голицыну. Они познакомились и сошлись очень быстро.
— И этот — член Общества? — спросил Голицын Одоевского, отходя в сторону.
— Да еще какой! Вся надежда Рылеева. Брут и Марат вместе, наш главный
тираноубийца. А что, хорош?
— Да, знаете, ежели много таких...
— Ну, таких, пожалуй немного, а такого много во всех нас.
Чухломское байронство... И каким только ветром надуло, черт его знает! За
то, что чином обошли, крестика не дали, —
Готов царей низвергнуть с тронов
И Бога в небе сокрушить, —
как говорит Рылеев".
Что можно сказать по поводу этого портрета Якубовича, нарисованного Д.
Мережковским.
Во-первых, что это позер и фразер. Во-вторых это типичный мелкий
честолюбец, из числа которых обычно комплектуются ряды революционных
организаций. Это люди лишенные данных чтобы играть какую-нибудь значительную
роль в существующем обществе. Снедаемые завистью к более одаренным людям, они
готовы на какое угодно преступление, готовы состоять в какой угодно организации,
лишь бы "играть роль".
"От Якубовича на расстоянии несло фальшью, он слишком театрален", — пишет
Цейтлин.
VII. ТИРАНОУБИЙЦА № 2
"...Там, в углу у печки, стоял молодой человек с невзрачным, голодным и
тощим лицом, обыкновенным, серым, точно пыльным лицом захолустного армейского
поручика, с надменно оттопыренной нижней губой и жалобными глазами, как у
больного ребенка или собаки, потерявшей хозяина. Поношенный черный штатский
фрак, ветхая шейная косынка, грязная холстинная сорочка, штаны обтрепанные,
башмаки стоптанные. Не то театральный разбойник, не то фортепьянный настройщик.
"Пролетар", — словечко это только что узнали в России.
В начале спора он вошел незаметно, почти ни с кем не здороваясь; с
жадностью набросился на водку и кулебяку, съел три куска, запил пятью рюмками;
отошел от стола и, как стал в углу у печки, скрестив руки по-наполеоновски, так
и простоял, не проронив ни слова, только свысока поглядывал на спорщиков и
ухмыляясь презрительно.
— Кто это? — спросил Голицын Одоевского.
Отставной поручик Петр Григорьевич Каховский. Тоже тираноубийца. Якубович
— номер первый, а этот — второй..."
"— Берегись, Рылеев: твой Каховский хуже Якубовича. Намедни опять в
Царское ездил.., — говорит Бестужев Рылееву.
— Врешь!
— Спроси самого... Государь, нынче, говорят, все один, без караула в
парке гуляет. Вот он его и выслеживает, охотится. Ну, долго ли до греха? Ведь,
ни за что пропадем... Образумил бы его хоть ты, что ли?
— Образумишь, как же! — проговорил Рылеев, пожимая плечами с досадой. —
Намедни влетел ко мне как полоумный, едва поздоровался, да с первого же слова —
бац: "послушай, говорит, Рылеев, я пришел тебе сказать, что решил убить царя.
Объяви Думе, пусть назначит срок..." Лежал я на софе, вскочил, как ошпаренный:
"что ты, что ты, говорю, сумасшедший! Верно хочешь погубить Общество..." И так,
и сяк. Куда тебе! Уперся, ничего не слушает. Вынь, да положь. Только уж под
конец, стал я перед ним на колени, взмолился: "пожалей, говорю, хоть Наташу да
Настеньку!" Ну, тут как будто задумался, притих, а потом заплакал, обнял меня:
"ну, говорит, ладно, подожду еще немного..." С тем и ушел, да надолго ли?
— Вот навязали себе черта на шею! — проворчал Бестужев. — И кто он такой?
Откуда взялся? Упал как снег наголову. Уж не шпион ли право?..
— Ну, с чего ты взял? какой шпион! Малый пречестный. Старой польской
шляхты дворянин. И образованный: к немцам ездил учиться, в гвардии служил,
французский поход сделал, да за какую-то дерзость переведен в армию и подал в
отставку. Именьице в Смоленской губернии. В картишки продул, в пух разорился. На
греческое восстание собрался, в Петербург приехал, да тут и застрял. Все до
нитки спустил, едва не умер с голода. Я ему кое-что одолжил и в Общество
принял..."
* * *
Так пишет Д. Мережковский. И продолжает:
"...Комната Каховского на самом верху на антресолях, напоминала чердак.
Должно быть где-то внизу была кузница, потому, что оклеенные голубенькой
бумажкой, с пятнами сырости, досчатые стенки содрогались иногда от оглушительных
ударов молота. На столе, между Плутархом и Титом Ливием во французском переводе
XVIII века, — стояла тарелка с обглоданной костью и недоеденным соленым огурцом.
Вместо кровати — походная койка, офицерская шинель — вместо одеяла, красная
подушка без наволочки. На стене — маленькое медное распятие и портрет юного
Занда, убийцы русского шпиона Коцебу; под стеклом портрета — засохший, верно,
могильный, цветок, лоскуток, омоченный в крови казненного, и надпись рукою
Каховского, четыре стиха из Пушкинского Кинжала:
О, юный праведник, избранник роковой
О Занд! твой век угас на плахе;
Но добродетели святой
Остался след в казненном прахе."
"...Достал из-под койки ящик, вынул из него пару пистолетов, дорогих,
английских, новейшей системы — единственную роскошь нищенского хозяйства —
осмотрел их, вытер замшевой тряпочкой. Зарядил, взвел курок и приложил дуло к
виску: чистый холод стали был отраден, как холод воды, смывающей с тела знойную
пыль.
Опять уложил пистолеты, надел плащ-альмавиву, взял ящик, спустился по
лестнице, вышел на двор; проходя мимо ребятишек, игравших у дворницкой в свайку,
кликнул одного из них, своего тезку, Петьку. Тот побежал за ним охотно, будто
знал, куда и зачем. Двор кончался дровяным складом; за ним огороды, пустыри и
заброшенный кирпичный сарай.
Вошли в него и заперли дверь на ключ. На полу стояли корзины с пустыми
бутылками. Каховский положил доску двумя концами на две сложенные из кирпичей
горки, поставил на доску тринадцать бутылок в ряд, вынул пистолеты, прицелился,
выстрелил и попал так метко, что разбил вдребезги одну бутылку крайнюю, не задев
соседней в ряду;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25
— Ах, какой безжалостный! — млела Глашенька.
— Почему же безжалостный? Вот если бы такое беззащитное создание как
вы...
— И неужели не страшно? — перебила она стыдливо потупившись.
— Страх, сударыня есть чувство русским незнакомое. Что будет — то будет,
вот наша вера. Свист пуль стал для нас наконец, менее чем ветра свист. Шинель
моя прострелена в двух местах, ружье — сквозь обе стенки, пуля изломала
шомпол...
— И все такие храбрые?
— Сказать о русском: он храбр, — все равно что сказать: он ходит на двух
ногах.
— Не родился тот на свете.
Кто бы русских победил! —
патриотическим стишком подтвердила красавица.
Одоевский подойдя незаметно к трельяжу, подслушивал и, едва удерживаясь
от смеха, подмигивал Голицыну. Они познакомились и сошлись очень быстро.
— И этот — член Общества? — спросил Голицын Одоевского, отходя в сторону.
— Да еще какой! Вся надежда Рылеева. Брут и Марат вместе, наш главный
тираноубийца. А что, хорош?
— Да, знаете, ежели много таких...
— Ну, таких, пожалуй немного, а такого много во всех нас.
Чухломское байронство... И каким только ветром надуло, черт его знает! За
то, что чином обошли, крестика не дали, —
Готов царей низвергнуть с тронов
И Бога в небе сокрушить, —
как говорит Рылеев".
Что можно сказать по поводу этого портрета Якубовича, нарисованного Д.
Мережковским.
Во-первых, что это позер и фразер. Во-вторых это типичный мелкий
честолюбец, из числа которых обычно комплектуются ряды революционных
организаций. Это люди лишенные данных чтобы играть какую-нибудь значительную
роль в существующем обществе. Снедаемые завистью к более одаренным людям, они
готовы на какое угодно преступление, готовы состоять в какой угодно организации,
лишь бы "играть роль".
"От Якубовича на расстоянии несло фальшью, он слишком театрален", — пишет
Цейтлин.
VII. ТИРАНОУБИЙЦА № 2
"...Там, в углу у печки, стоял молодой человек с невзрачным, голодным и
тощим лицом, обыкновенным, серым, точно пыльным лицом захолустного армейского
поручика, с надменно оттопыренной нижней губой и жалобными глазами, как у
больного ребенка или собаки, потерявшей хозяина. Поношенный черный штатский
фрак, ветхая шейная косынка, грязная холстинная сорочка, штаны обтрепанные,
башмаки стоптанные. Не то театральный разбойник, не то фортепьянный настройщик.
"Пролетар", — словечко это только что узнали в России.
В начале спора он вошел незаметно, почти ни с кем не здороваясь; с
жадностью набросился на водку и кулебяку, съел три куска, запил пятью рюмками;
отошел от стола и, как стал в углу у печки, скрестив руки по-наполеоновски, так
и простоял, не проронив ни слова, только свысока поглядывал на спорщиков и
ухмыляясь презрительно.
— Кто это? — спросил Голицын Одоевского.
Отставной поручик Петр Григорьевич Каховский. Тоже тираноубийца. Якубович
— номер первый, а этот — второй..."
"— Берегись, Рылеев: твой Каховский хуже Якубовича. Намедни опять в
Царское ездил.., — говорит Бестужев Рылееву.
— Врешь!
— Спроси самого... Государь, нынче, говорят, все один, без караула в
парке гуляет. Вот он его и выслеживает, охотится. Ну, долго ли до греха? Ведь,
ни за что пропадем... Образумил бы его хоть ты, что ли?
— Образумишь, как же! — проговорил Рылеев, пожимая плечами с досадой. —
Намедни влетел ко мне как полоумный, едва поздоровался, да с первого же слова —
бац: "послушай, говорит, Рылеев, я пришел тебе сказать, что решил убить царя.
Объяви Думе, пусть назначит срок..." Лежал я на софе, вскочил, как ошпаренный:
"что ты, что ты, говорю, сумасшедший! Верно хочешь погубить Общество..." И так,
и сяк. Куда тебе! Уперся, ничего не слушает. Вынь, да положь. Только уж под
конец, стал я перед ним на колени, взмолился: "пожалей, говорю, хоть Наташу да
Настеньку!" Ну, тут как будто задумался, притих, а потом заплакал, обнял меня:
"ну, говорит, ладно, подожду еще немного..." С тем и ушел, да надолго ли?
— Вот навязали себе черта на шею! — проворчал Бестужев. — И кто он такой?
Откуда взялся? Упал как снег наголову. Уж не шпион ли право?..
— Ну, с чего ты взял? какой шпион! Малый пречестный. Старой польской
шляхты дворянин. И образованный: к немцам ездил учиться, в гвардии служил,
французский поход сделал, да за какую-то дерзость переведен в армию и подал в
отставку. Именьице в Смоленской губернии. В картишки продул, в пух разорился. На
греческое восстание собрался, в Петербург приехал, да тут и застрял. Все до
нитки спустил, едва не умер с голода. Я ему кое-что одолжил и в Общество
принял..."
* * *
Так пишет Д. Мережковский. И продолжает:
"...Комната Каховского на самом верху на антресолях, напоминала чердак.
Должно быть где-то внизу была кузница, потому, что оклеенные голубенькой
бумажкой, с пятнами сырости, досчатые стенки содрогались иногда от оглушительных
ударов молота. На столе, между Плутархом и Титом Ливием во французском переводе
XVIII века, — стояла тарелка с обглоданной костью и недоеденным соленым огурцом.
Вместо кровати — походная койка, офицерская шинель — вместо одеяла, красная
подушка без наволочки. На стене — маленькое медное распятие и портрет юного
Занда, убийцы русского шпиона Коцебу; под стеклом портрета — засохший, верно,
могильный, цветок, лоскуток, омоченный в крови казненного, и надпись рукою
Каховского, четыре стиха из Пушкинского Кинжала:
О, юный праведник, избранник роковой
О Занд! твой век угас на плахе;
Но добродетели святой
Остался след в казненном прахе."
"...Достал из-под койки ящик, вынул из него пару пистолетов, дорогих,
английских, новейшей системы — единственную роскошь нищенского хозяйства —
осмотрел их, вытер замшевой тряпочкой. Зарядил, взвел курок и приложил дуло к
виску: чистый холод стали был отраден, как холод воды, смывающей с тела знойную
пыль.
Опять уложил пистолеты, надел плащ-альмавиву, взял ящик, спустился по
лестнице, вышел на двор; проходя мимо ребятишек, игравших у дворницкой в свайку,
кликнул одного из них, своего тезку, Петьку. Тот побежал за ним охотно, будто
знал, куда и зачем. Двор кончался дровяным складом; за ним огороды, пустыри и
заброшенный кирпичный сарай.
Вошли в него и заперли дверь на ключ. На полу стояли корзины с пустыми
бутылками. Каховский положил доску двумя концами на две сложенные из кирпичей
горки, поставил на доску тринадцать бутылок в ряд, вынул пистолеты, прицелился,
выстрелил и попал так метко, что разбил вдребезги одну бутылку крайнюю, не задев
соседней в ряду;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25