— Да.
— А кто же диктатор? — тихонько как будто про себя, но так, что все
услышали, произнес Никита Муравьев, не глядя на Пестеля. В этом вопросе таился
другой: "уж не вы ли?"
— От господ членов Общества оного лица избрание зависеть должно, —
ответил Пестель Муравьеву, чуть-чуть нахмурившись, видимо почувствовав жало
вопроса.
— Не пожелает ли, господа, кто-либо высказаться? — обвел председатель
собрание.
Все молчали.
— Прежде чем говорить о возможном соединении, нужно бы знать намерения
Южного Общества, — продолжал Трубецкой.
— Единообразие и порядок в действии... — начал Пестель.
— Извините, Павел Иванович, — опять остановил его Трубецкой также мягко и
вежливо, — нам хотелось бы знать точно и определенно намерения ваши ближайшие,
первые шаги для приступления к действию.
— Главное и первоначальное действие — открытие революции посредством
возмущения в войсках и упразднения престола, — ответил Пестель, начиная, как
всегда, в раздражении, выговаривать слова слишком отчетливо: раздражало его то,
что перебивают и не дают говорить. — Должно заставить Синод и Сенат объявить
временное правление с властью неограниченною...
— Неограниченною, самодержавною? — опять вставил тихонько Муравьев.
— Да, если угодно, самодержавною...
— А самодержец кто?
Пестель не ответил как будто не услышал.
— Предварительно же надо, чтобы царствующая фамилия не существовала, —
кончил он.
— Вот именно, об этом мы и спрашиваем, — подхватил Трубецкой, — каковы по
сему намерения Южного Общества?
— Ответ ясен, — проговорил Пестель и еще больше нахмурился.
— Вы разумеете?
— Разумею, если непременно нужно выговорить, — цареубийство.
— Государя императора?
— Не одного государя..."
"Говорил так спокойно, как будто доказывал, что сумма углов в
треугольнике равна двум прямым; но в этом спокойствии, в бескровных словах о
крови было что-то противоестественное.
Когда Пестель умолк, все невольно потупились и затаили дыхание. Наступила
такая тишина, что слышно было как нагоревшие свечи потрескивают и сверчок за
печкой поет уютную песенку. Тихая, душная тяжесть навалилась на всех.
— Не говоря об ужасе, каковой убийства сии произвести должны и сколь
будут убийцы гнусны народу, — начал Трубецкой, как будто с усилием преодолевая
молчание, — позволительно спросить, готова ли Россия к новому вещей порядку?
— Чем более продолжится порядок старый, тем менее готовы будем к новому.
Между злом и добром, рабством и вольностью не может быть середины. А если мы не
решили и этого, то о чем же говорить? — возразил Пестель, пожимая плечами.
Трубецкой хотел еще что-то сказать.
— Позвольте, господин председатель, изложить мысли мои по порядку, —
перебил его Пестель.
— Просим вас о том, господин полковник.
Так же как в разговоре с Рылеевым, начал он "с Немврода". В речах его,
всегда заранее обдуманных, была геометрия — ход мыслей от общего к частному.
— Происшествия 1812, 13, 14, и 15 годов, равно как предшествовавших и
последовавших времен, показали столько престолов низверженных, столько царств
уничтоженных, столько переворотов совершенных, что все сии происшествия
ознакомили умы с революциями, с возможностями и удобностями совершать оные. К
тому же имеет каждый век свой признак отличительный. Нынешний — ознаменован
мыслями революционными: от одного конца Европы до другого видно везде одно и то
же, от Португалии до России, не исключая Англии и Турции, сих двух
противоположностей, дух преобразования заставляет всюду умы клокотать...
Говорил книжно, иногда тяжелым канцелярским слогом, с неуклюжею заменою
иностранных слов русскими, собственного изобретения: революция — превращение,
тиранство — зловластье, республика — народоправление. "Я не люблю слов
чужестранных", — признавался он.
"Планщиком" назвал Пушкин стихотворца Рылеева; Пестель в политике был
тоже планщик. Но в отвлеченных планах горела воля, как в ледяных кристаллах —
лунный огонь".
"...Муравьев хотел произнести свою речь, когда Пестель выскажет все до
конца, но сидел, как на иголках, и, наконец, не выдержал.
— Какая же аристократия, помилуйте? Ни в одном государстве европейском не
бывало, ни в Англии, ни даже в Америке, такой демокрации, каковая через выборы в
Нижнюю Палату Русского Веча, по нашей конституции, имеет быть достигнута...
— У меня сударь, имя не русское, — заговорил вдруг Пестель с едва
заметною дрожью в голосе, — но в предназначение России я верю больше вашего.
Русскою правдою назвал я мою конституцию, понеже уповаю, что правда русская
некогда будет всесветною, и что примут ее все народы европейские, доселе
пребывающие в рабстве, хотя не столь явном, как наше, но, быть может, злейшем,
ибо неравенство имуществ есть рабство злейшее. Россия освободится первая. От
совершенного рабства к совершенной свободе — таков наш путь. Ничего не имея, мы
должны приобрести все, а иначе игра не стоит свеч...
— Браво, браво, Пестель! Хорошо сказано! Или все, или ничего! Да
здравствует Русская Правда! Да здравствует революция всесветная! — послышались
рукоплескания и возгласы.
Если бы он остановился вовремя, то увлек бы всех и победа была бы за ним.
Но его самого влекла беспощадная логика, посылка за посылкой, вывод за выводом,
— и остановиться он уже не мог. В ледяных кристаллах разгорался лунный огонь, —
совершенное равенство, тождество, единообразие в живых громадах человеческих.
— Равенство всех и каждого, наибольшее благоденствие наибольшего числа
людей, — такова цель устройства гражданского. Истина сия столь же ясна, как
всякая истина математическая, никакого доказательства не требующая и в самой
теореме всю ясность свою сохраняющая. А поелику из оного явствует, что есть
нетерпимое зловластье, уничтожению подлежащее. Да не содержит в себе новый
порядок ниже тени старого...
Математическое равенство как бритвой, брило до крови; как острый серп —
колосья, — срезывало, скашивало головы, чтоб подвести всех под общий уровень.
— Всякое различие состояний и званий прекращается; все титулы и самое имя
дворянина истребляется; купеческое и мещанское сословия упраздняются; все
народности от права отдельных племен отрекаются, и даже имена оных, кроме
единого, всероссийского, уничтожаются...
Все резче и резче режущие взмахи бритвы. "Уничтожается", "упраздняется" —
в словах этих слышался стук топора в гильотине. Но очарование логики,
исполинских ледяных кристаллов с лунным огнем, подобно было очарованию музыки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25