Эсме же нравился этот саронг из небесно-голубого шелка, который Ламун соткала специально для нее.
Решительно скинув ночную рубашку, Эсме обвязала саронг вокруг пояса довольно хитрым способом, которому ее научили подруги. Обернув шарф вокруг груди, она перекинула один его конец через плечо, а другой заколола золотой булавкой – подарком отца. Хорошо еще, что Ламун, щадя ее скромность, сделала шарф шире, чем обычно; тем не менее одно ее плечо все же осталось обнаженным, и это заставляло Эсме чувствовать себя слегка не в своей тарелке. Дай-то Бог, чтобы при выходе она не попалась на глаза никому из домашних…
– Поторопись же! – Нетерпение ее подруг все больше возрастало.
– Еще минуту! – Эсме огляделась в поисках какой-нибудь ленты, которой она могла бы перевязать свои густые волосы, но, как назло, ей на глаза ничего не попадалось подходящего. Что ж, придется оставить волосы в покое. Так ей будет жарко, но Эсме надеялась, что у реки станет немного прохладнее.
Сунув ноги в расшитые туфли – еще один подарок сиамок, – Эсме направилась к окну и уже через пару мгновений легко и грациозно бежала по теплой земле вслед за подругами.
Ламун и Мей пробирались через джунгли впереди Эсме, петляя узкими, извилистыми тропинками, которые мог различить в полумраке лишь их наметанный глаз. Эсме следовала за ними всего лишь на шаг поодаль. Сердце ее замирало от восторга – Лой Кратонг, судя по всему, обещает быть еще более грандиозным зрелищем, чем празднества по случаю дня рождения короля. Впрочем, дело даже не столько в самом празднике, сколько в том, что ради него она решилась на смелый поступок – убежала из дома. Пора бы уже «проветриться», и так уж ей слишком долго пришлось скучать в четырех стенах…
Эсме пользовалась гораздо большей свободой, пока была жива ее мать. Слава Богу, тетя Мириам даже и не догадывалась о том, что в свое время позволялось племяннице, иначе ее хватил бы удар. Впрочем, до смерти матери и отец был другим – презирая светские условности, он позволял дочери много такого, что иные наверняка нашли бы шокирующим. Это сейчас Джеймс Монтроуз сильно изменился под влиянием своей сестры Мириам, а когда-то Эсме учила сиамский язык с местным учителем, играла с девочками-сиамками, с интересом выслушивала от Ламун или Мей захватывающие старинные сиамские легенды или не менее любопытные подробности о местном быте и нравах королевского двора…
Но то было в детстве. Не успела Эсме выйти из детского возраста, как ее постигло первое горе – ушла из жизни ее красивая, умная, гордая мать. Поначалу Джеймс говорил дочери, что ее мать умерла, но с первого дня в душу девушки закралось сомнение в том, что отец говорит всю правду. Во всяком случае, несмотря на то что горе отца – в этом Эсме не сомневалась – было глубоким и искренним, на похоронах он вел себя как-то странно. Казалось, безутешный вдовец стремился как можно скорее предать тело жены земле. За этим последовало несколько недель беспробудной тоски, пока Джеймс наконец, словно вдруг очнувшись, не заявил, что негоже молодой девушке расти одной в чужой стране без женского присмотра. Так в доме появилась Мириам – младшая незамужняя сестра Джеймса.
Разумеется, мэм Мил была далеко не в восторге от перспективы покинуть Лондон и на длительный срок переселиться в Богом забытую, населенную дикарями страну; в письме, отправленном брату в ответ на его письмо, Мириам даже предлагала взять Эсме к себе. Но Джеймс был непреклонен – его дочь должна остаться там, где прошло ее детство. Поскольку иных средств к существованию, кроме тех, коими обеспечивал ее брат, у Мириам не имелось, ей пришлось согласиться на все его условия.
С собой Мил принесла строгие порядки, к которым Эсме была непривычна, и нескрываемое презрение к покойной жене брата, такое же, как к сиамцам которых она величала не иначе, как «варварами» и «грубыми язычниками».
Как-то, пребывая в особо мрачном настроении, Мириам заявила Эсме, что ее мать вовсе не умерла, а покончила с собой «из-за любовника». Когда Эсме спросила об этом у отца, он подтвердил слова сестры, и все же девушка ни на минуту не верила в это. Она знала свою мать – Репе Монтроуз была не такой женщиной, которая способна изменить законному супругу… И она никогда бы не совершила самоубийства.
В конце концов отец и Мириам показали ей записку, написанную матерью, в которой та заявляла, что уходит из жизни из-за того, что не может быть вместе с любимым человеком. Почерк действительно принадлежал Рене Монтроуз, но и это не избавило Эсме от Сомнений. В.этой истории что-то явно было не так.
Сомнения не покидали Эсме и сейчас, что больше всего бесило Мириам. Чем сильнее племянница тосковала по покойной матери, тем строже становилась тетка.
Эсме решительно расправила плечи. Ничто на свете – ни запреты отца, ни гнев его сестры – не заставит ее пропустить праздник. Он нужен ей хотя бы для того, чтобы отвлечься от постоянных грустных мыслей о матери.
Единственным источником света, освещавшим путь трем подругам, была огромная полная луна. Легкий ветерок шевелил широкие листья банановых пальм, и Эсме казалось, что над ней хлопают мощными крылами какие-то фантастические птицы. Шедшая впереди Мей, наступив босой ногой на валявшийся на ее пути кокос, выругалась по-сиамски и отфутболила злополучный орех в сторону. Эсме едва сдержалась, чтобы не рассмеяться, но подумала, что ей самой не мешало бы повнимательнее смотреть на дорогу. Под ее ногами хрустнула ветка, где-то над головой раздалось ворчание обезьян, явно недовольных тем, что их ночной покой потревожен. Ночью джунгли казались почти такими же живыми, как днем.
С замиранием сердца Эсме прислушивалась к таинственным ночным звукам, с наслаждением вдыхая пряный запах цветов.
Но вот наконец и пристань, полная народа, в основном молодого. По реке, медленно покачиваясь на волнах, уже плыло несколько сотен кратонгов. Ламун и Мей, воспользовавшись чьей-то свечой, зажгли от нее свечи в своих лодочках и тоже пустили их по воде. Эсме с восхищением смотрела на сотни огней, рассеивавших тьму, – они казались ей скоплением гигантских светлячков. Некоторые кратонги порой прибивало к берегу, но затем они плыли дальше, подталкиваемые дружеской рукой какого-нибудь доброжелателя.
Кратонги были самыми разными, но каждый по-своему настолько изящен, что Эсме, пожалуй, затруднилась бы назвать красивейший. Одни были свиты из пальмовых или банановых листьев и раскрашены яркими, пестрыми узорами, другие представляли собой сложные конструкции из бамбука, на которые их создатели водрузили дары богине реки – кусочки фруктов, мелкие безделушки и все, что могло бы умилостивить богиню. Но самым красивым все-таки был огромный бумажный фонарь, водруженный на бамбуковую лодочку, с боков которой свешивались изысканные серебряные украшения.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99
Решительно скинув ночную рубашку, Эсме обвязала саронг вокруг пояса довольно хитрым способом, которому ее научили подруги. Обернув шарф вокруг груди, она перекинула один его конец через плечо, а другой заколола золотой булавкой – подарком отца. Хорошо еще, что Ламун, щадя ее скромность, сделала шарф шире, чем обычно; тем не менее одно ее плечо все же осталось обнаженным, и это заставляло Эсме чувствовать себя слегка не в своей тарелке. Дай-то Бог, чтобы при выходе она не попалась на глаза никому из домашних…
– Поторопись же! – Нетерпение ее подруг все больше возрастало.
– Еще минуту! – Эсме огляделась в поисках какой-нибудь ленты, которой она могла бы перевязать свои густые волосы, но, как назло, ей на глаза ничего не попадалось подходящего. Что ж, придется оставить волосы в покое. Так ей будет жарко, но Эсме надеялась, что у реки станет немного прохладнее.
Сунув ноги в расшитые туфли – еще один подарок сиамок, – Эсме направилась к окну и уже через пару мгновений легко и грациозно бежала по теплой земле вслед за подругами.
Ламун и Мей пробирались через джунгли впереди Эсме, петляя узкими, извилистыми тропинками, которые мог различить в полумраке лишь их наметанный глаз. Эсме следовала за ними всего лишь на шаг поодаль. Сердце ее замирало от восторга – Лой Кратонг, судя по всему, обещает быть еще более грандиозным зрелищем, чем празднества по случаю дня рождения короля. Впрочем, дело даже не столько в самом празднике, сколько в том, что ради него она решилась на смелый поступок – убежала из дома. Пора бы уже «проветриться», и так уж ей слишком долго пришлось скучать в четырех стенах…
Эсме пользовалась гораздо большей свободой, пока была жива ее мать. Слава Богу, тетя Мириам даже и не догадывалась о том, что в свое время позволялось племяннице, иначе ее хватил бы удар. Впрочем, до смерти матери и отец был другим – презирая светские условности, он позволял дочери много такого, что иные наверняка нашли бы шокирующим. Это сейчас Джеймс Монтроуз сильно изменился под влиянием своей сестры Мириам, а когда-то Эсме учила сиамский язык с местным учителем, играла с девочками-сиамками, с интересом выслушивала от Ламун или Мей захватывающие старинные сиамские легенды или не менее любопытные подробности о местном быте и нравах королевского двора…
Но то было в детстве. Не успела Эсме выйти из детского возраста, как ее постигло первое горе – ушла из жизни ее красивая, умная, гордая мать. Поначалу Джеймс говорил дочери, что ее мать умерла, но с первого дня в душу девушки закралось сомнение в том, что отец говорит всю правду. Во всяком случае, несмотря на то что горе отца – в этом Эсме не сомневалась – было глубоким и искренним, на похоронах он вел себя как-то странно. Казалось, безутешный вдовец стремился как можно скорее предать тело жены земле. За этим последовало несколько недель беспробудной тоски, пока Джеймс наконец, словно вдруг очнувшись, не заявил, что негоже молодой девушке расти одной в чужой стране без женского присмотра. Так в доме появилась Мириам – младшая незамужняя сестра Джеймса.
Разумеется, мэм Мил была далеко не в восторге от перспективы покинуть Лондон и на длительный срок переселиться в Богом забытую, населенную дикарями страну; в письме, отправленном брату в ответ на его письмо, Мириам даже предлагала взять Эсме к себе. Но Джеймс был непреклонен – его дочь должна остаться там, где прошло ее детство. Поскольку иных средств к существованию, кроме тех, коими обеспечивал ее брат, у Мириам не имелось, ей пришлось согласиться на все его условия.
С собой Мил принесла строгие порядки, к которым Эсме была непривычна, и нескрываемое презрение к покойной жене брата, такое же, как к сиамцам которых она величала не иначе, как «варварами» и «грубыми язычниками».
Как-то, пребывая в особо мрачном настроении, Мириам заявила Эсме, что ее мать вовсе не умерла, а покончила с собой «из-за любовника». Когда Эсме спросила об этом у отца, он подтвердил слова сестры, и все же девушка ни на минуту не верила в это. Она знала свою мать – Репе Монтроуз была не такой женщиной, которая способна изменить законному супругу… И она никогда бы не совершила самоубийства.
В конце концов отец и Мириам показали ей записку, написанную матерью, в которой та заявляла, что уходит из жизни из-за того, что не может быть вместе с любимым человеком. Почерк действительно принадлежал Рене Монтроуз, но и это не избавило Эсме от Сомнений. В.этой истории что-то явно было не так.
Сомнения не покидали Эсме и сейчас, что больше всего бесило Мириам. Чем сильнее племянница тосковала по покойной матери, тем строже становилась тетка.
Эсме решительно расправила плечи. Ничто на свете – ни запреты отца, ни гнев его сестры – не заставит ее пропустить праздник. Он нужен ей хотя бы для того, чтобы отвлечься от постоянных грустных мыслей о матери.
Единственным источником света, освещавшим путь трем подругам, была огромная полная луна. Легкий ветерок шевелил широкие листья банановых пальм, и Эсме казалось, что над ней хлопают мощными крылами какие-то фантастические птицы. Шедшая впереди Мей, наступив босой ногой на валявшийся на ее пути кокос, выругалась по-сиамски и отфутболила злополучный орех в сторону. Эсме едва сдержалась, чтобы не рассмеяться, но подумала, что ей самой не мешало бы повнимательнее смотреть на дорогу. Под ее ногами хрустнула ветка, где-то над головой раздалось ворчание обезьян, явно недовольных тем, что их ночной покой потревожен. Ночью джунгли казались почти такими же живыми, как днем.
С замиранием сердца Эсме прислушивалась к таинственным ночным звукам, с наслаждением вдыхая пряный запах цветов.
Но вот наконец и пристань, полная народа, в основном молодого. По реке, медленно покачиваясь на волнах, уже плыло несколько сотен кратонгов. Ламун и Мей, воспользовавшись чьей-то свечой, зажгли от нее свечи в своих лодочках и тоже пустили их по воде. Эсме с восхищением смотрела на сотни огней, рассеивавших тьму, – они казались ей скоплением гигантских светлячков. Некоторые кратонги порой прибивало к берегу, но затем они плыли дальше, подталкиваемые дружеской рукой какого-нибудь доброжелателя.
Кратонги были самыми разными, но каждый по-своему настолько изящен, что Эсме, пожалуй, затруднилась бы назвать красивейший. Одни были свиты из пальмовых или банановых листьев и раскрашены яркими, пестрыми узорами, другие представляли собой сложные конструкции из бамбука, на которые их создатели водрузили дары богине реки – кусочки фруктов, мелкие безделушки и все, что могло бы умилостивить богиню. Но самым красивым все-таки был огромный бумажный фонарь, водруженный на бамбуковую лодочку, с боков которой свешивались изысканные серебряные украшения.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99