С помощью служанок она перенесла Элеонору в другую комнату, а потом вернулась в спальню, чтобы занять свое место у постели больного.
Но даже уговоры Джоба не помогли. Элеонора продолжала преданно ухаживать за Робертом. Она чувствовала, что ребенок позаботится о себе сам, – её место было рядом с мужем. В их союзе она всегда главенствовала и всегда недооценивала спокойную силу Роберта. В начале их совместной жизни Элеонора презирала мужа за его слабость, его неспособность противостоять отцу и, хотя и косвенно, за те сложности, которые возникали у них каждый раз, когда он пытался исполнить свой супружеский долг. С годами она привыкла не особенно думать о Роберте и едва ли замечала, что её отношение к нему постепенно меняется, пока не пришла беда и Элеонора не поняла, что может потерять мужа. Тут-то она ясно увидела, на что будет похожа её жизнь без него, поняла, как много он значит для неё, этот её тихий, добрый, любящий муж.
Он всегда обожал её, всегда считал правильным любой её поступок. Теперь она чувствовала себя ужасно виноватой за то, что так долго недооценивала Роберта, хотя он, возможно, даже не догадывался об этом. Элеоноре нестерпимо хотелось признаться ему во всем, излить душу, поведать грустную историю своей тайной вины, чтобы услышать от него слова понимания и прощения. Это, конечно, было невозможно – сейчас ни о чем таком не могло быть и речи. Но Элеонора решила ухаживать за Робертом, не щадя себя, нежно и терпеливо, отдавая заботам о нем все свои силы, даже если это будет стоить жизни ей и её еще не родившемуся ребенку. Только так сможет она побороть чувство вины и заглушить преследующие её угрызения совести.
День за днем проводила Элеонора у постели мужа. Женщина страшно уставала, сердце её разрывалось от горя. Большую часть времени Роберт пребывал в оцепенении, не шевелясь и не разговаривая, и ему ничем нельзя было помочь, разве что вытереть пот со лба да порой, позвав Энис и других служанок, поменять под больным простыни. Еще можно было попытаться влить ему по ложечке в рот хоть немного травяного настоя, который, к сожалению, не оказывал никакого видимого действия и явно не мог побороть ужасного недуга, заключившего Роберта в свои смертельные объятия.
С костей больного, казалось, исчезла вся плоть. Роберт превратился в высохший скелет, обтянутый сероватой кожей, испещренной ужасными красными пятнами; некоторые из них начали гноиться... Губы Роберта потрескались от жара и стали совсем белыми, язык распух. Спертый воздух в спальне пропитался запахами травяных настоев, дыма, пота и тошнотворным сладковатым смрадом самой болезни, но доктор строго запрещал хоть на миг открывать окно. Это мгновенно убьет Роберта, утверждал врач.
Джобу иногда все-таки удавалось уговорить свою госпожу отойти от постели больного, чтобы хотя бы поесть, и тогда Элеонора порой ненадолго спускалась в сад, довольная тем, что может вырваться из удушливой вони спальни, вдохнуть тонкий аромат кустов и трав, почувствовать освежающее дуновение легкого ветерка. Джоб пытался удержать её здесь подольше, заводя беседы на всякие посторонние темы, но Элеонору не интересовало ничего, кроме Роберта, и она едва понимала, о чем толкует её слуга. От усталости, тревоги и угрызений совести женщина впала в какое-то отупение; её не волновало больше ничто на свете.
На седьмые сутки в полдень в ворота усадьбы на взмыленных, загнанных до полусмерти лошадях влетели Оуэн и два его помощника. Лица мужчин были серыми от пыли и усталости: эти люди проделали долгий путь в Фозерингей и обратно, даже не задержавшись в доме герцога, чтобы переночевать. Их глаза покраснели от бессонницы, а лошадей просто шатало, но Оуэн крепко сжимал в руке маленький флакончик с бесценной настойкой, а на груди прятал письмо от графини Сесили.
– Слава Богу, слава Богу, – заплакала Элеонора, когда её пальцы коснулись флакона. Изнуренные люди плюхнулись на скамью, стоявшую в тени конюшни; у них даже не было сил добраться до своих жилищ. Эта сумасшедшая скачка была самым ярким доказательством их любви к хозяину. Но Элеонора не могла задержаться даже для того, чтобы поблагодарить их или прочитать письмо от своей благодетельницы. Поддерживая руками живот, женщина помчалась в дом и взлетела по лестнице в ту комнату, где с угасающей надеждой сидела у постели хозяина не смыкавшая глаз Энис.
– Его привезли, Энис, – оно у нас! – крикнула Элеонора, показывая няньке флакон.
Энис вскочила на ноги, прижав руки к горлу и не сводя глаз с крошечной бутылочки. Это была их последняя надежда... У Элеоноры так сильно дрожали пальцы, что она не могла даже откупорить флакон, и в конце концов ей пришлось передать его Энис, а самой в полном изнеможении опуститься на стул, молитвенно сложив руки и вглядываясь в лицо мужа. Энис плеснула в чашку немного молока и добавила туда несколько капель лекарства, как учил доктор, на случай, если снадобье все-таки привезут; потом нянька приподняла голову Роберта с подушки и влила молоко ему в рот. Несколько секунд ничего не происходило, потом он задохнулся и судорожно глотнул; остатки молока тонкой струйкой побежали из уголка его рта.
– Нам нужно давать ему лекарство через каждые четыре часа, – напомнила Энис.
– Да, – кивнула Элеонора. Их взгляды на миг встретились, и женщины тут же отвернулись в разные стороны, устыдившись того смешанного чувства страха и надежды, которое прочли в глазах друг друга.
Кончился долгий вечер, и наступила еще более длинная ночь. Каждые четыре часа они давали по глотку молока, смешанного с настойкой, лежавшему в беспамятстве человеку, сами толком не зная, чего они ждут, и даже не уверенные в том, что бесценное лекарство попадает больному в горло. Свечи догорели почти до конца, потом замигали и одна за другой погасли. Огонь в камине тоже опал, оставив лишь подернутые пеплом тлеющие угольки, а две женщины в полудреме сидели по обе стороны постели больного. В доме царила гробовая тишина; ночь за закрытыми окнами была черна и тоже безмолвна. Казалось, наступил конец света, после которого уже ничего не будет.
Очнувшись в этой неземной тишине от беспокойно го сна, Элеонора обнаружила, что комната полна какого-то серого света, жемчужного света приближающегося утра. Птицы еще не пробудились и не завели своих ранних песен. Должно быть, пора опять давать лекарство, подумала женщина и, тяжело поднявшись со стула, проковыляла на затекших ногах к постели. Все происходящее казалось Элеоноре нереальным, словно она сама тоже была в лихорадке. Это было результатом долгого сидения в неудобной позе, крайней усталости и нечеловеческого напряжения. Почти не чувствуя своего онемевшего тела и слегка дрожа от холода, Элеонора заметила, что огонь в камине почти погас.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156
Но даже уговоры Джоба не помогли. Элеонора продолжала преданно ухаживать за Робертом. Она чувствовала, что ребенок позаботится о себе сам, – её место было рядом с мужем. В их союзе она всегда главенствовала и всегда недооценивала спокойную силу Роберта. В начале их совместной жизни Элеонора презирала мужа за его слабость, его неспособность противостоять отцу и, хотя и косвенно, за те сложности, которые возникали у них каждый раз, когда он пытался исполнить свой супружеский долг. С годами она привыкла не особенно думать о Роберте и едва ли замечала, что её отношение к нему постепенно меняется, пока не пришла беда и Элеонора не поняла, что может потерять мужа. Тут-то она ясно увидела, на что будет похожа её жизнь без него, поняла, как много он значит для неё, этот её тихий, добрый, любящий муж.
Он всегда обожал её, всегда считал правильным любой её поступок. Теперь она чувствовала себя ужасно виноватой за то, что так долго недооценивала Роберта, хотя он, возможно, даже не догадывался об этом. Элеоноре нестерпимо хотелось признаться ему во всем, излить душу, поведать грустную историю своей тайной вины, чтобы услышать от него слова понимания и прощения. Это, конечно, было невозможно – сейчас ни о чем таком не могло быть и речи. Но Элеонора решила ухаживать за Робертом, не щадя себя, нежно и терпеливо, отдавая заботам о нем все свои силы, даже если это будет стоить жизни ей и её еще не родившемуся ребенку. Только так сможет она побороть чувство вины и заглушить преследующие её угрызения совести.
День за днем проводила Элеонора у постели мужа. Женщина страшно уставала, сердце её разрывалось от горя. Большую часть времени Роберт пребывал в оцепенении, не шевелясь и не разговаривая, и ему ничем нельзя было помочь, разве что вытереть пот со лба да порой, позвав Энис и других служанок, поменять под больным простыни. Еще можно было попытаться влить ему по ложечке в рот хоть немного травяного настоя, который, к сожалению, не оказывал никакого видимого действия и явно не мог побороть ужасного недуга, заключившего Роберта в свои смертельные объятия.
С костей больного, казалось, исчезла вся плоть. Роберт превратился в высохший скелет, обтянутый сероватой кожей, испещренной ужасными красными пятнами; некоторые из них начали гноиться... Губы Роберта потрескались от жара и стали совсем белыми, язык распух. Спертый воздух в спальне пропитался запахами травяных настоев, дыма, пота и тошнотворным сладковатым смрадом самой болезни, но доктор строго запрещал хоть на миг открывать окно. Это мгновенно убьет Роберта, утверждал врач.
Джобу иногда все-таки удавалось уговорить свою госпожу отойти от постели больного, чтобы хотя бы поесть, и тогда Элеонора порой ненадолго спускалась в сад, довольная тем, что может вырваться из удушливой вони спальни, вдохнуть тонкий аромат кустов и трав, почувствовать освежающее дуновение легкого ветерка. Джоб пытался удержать её здесь подольше, заводя беседы на всякие посторонние темы, но Элеонору не интересовало ничего, кроме Роберта, и она едва понимала, о чем толкует её слуга. От усталости, тревоги и угрызений совести женщина впала в какое-то отупение; её не волновало больше ничто на свете.
На седьмые сутки в полдень в ворота усадьбы на взмыленных, загнанных до полусмерти лошадях влетели Оуэн и два его помощника. Лица мужчин были серыми от пыли и усталости: эти люди проделали долгий путь в Фозерингей и обратно, даже не задержавшись в доме герцога, чтобы переночевать. Их глаза покраснели от бессонницы, а лошадей просто шатало, но Оуэн крепко сжимал в руке маленький флакончик с бесценной настойкой, а на груди прятал письмо от графини Сесили.
– Слава Богу, слава Богу, – заплакала Элеонора, когда её пальцы коснулись флакона. Изнуренные люди плюхнулись на скамью, стоявшую в тени конюшни; у них даже не было сил добраться до своих жилищ. Эта сумасшедшая скачка была самым ярким доказательством их любви к хозяину. Но Элеонора не могла задержаться даже для того, чтобы поблагодарить их или прочитать письмо от своей благодетельницы. Поддерживая руками живот, женщина помчалась в дом и взлетела по лестнице в ту комнату, где с угасающей надеждой сидела у постели хозяина не смыкавшая глаз Энис.
– Его привезли, Энис, – оно у нас! – крикнула Элеонора, показывая няньке флакон.
Энис вскочила на ноги, прижав руки к горлу и не сводя глаз с крошечной бутылочки. Это была их последняя надежда... У Элеоноры так сильно дрожали пальцы, что она не могла даже откупорить флакон, и в конце концов ей пришлось передать его Энис, а самой в полном изнеможении опуститься на стул, молитвенно сложив руки и вглядываясь в лицо мужа. Энис плеснула в чашку немного молока и добавила туда несколько капель лекарства, как учил доктор, на случай, если снадобье все-таки привезут; потом нянька приподняла голову Роберта с подушки и влила молоко ему в рот. Несколько секунд ничего не происходило, потом он задохнулся и судорожно глотнул; остатки молока тонкой струйкой побежали из уголка его рта.
– Нам нужно давать ему лекарство через каждые четыре часа, – напомнила Энис.
– Да, – кивнула Элеонора. Их взгляды на миг встретились, и женщины тут же отвернулись в разные стороны, устыдившись того смешанного чувства страха и надежды, которое прочли в глазах друг друга.
Кончился долгий вечер, и наступила еще более длинная ночь. Каждые четыре часа они давали по глотку молока, смешанного с настойкой, лежавшему в беспамятстве человеку, сами толком не зная, чего они ждут, и даже не уверенные в том, что бесценное лекарство попадает больному в горло. Свечи догорели почти до конца, потом замигали и одна за другой погасли. Огонь в камине тоже опал, оставив лишь подернутые пеплом тлеющие угольки, а две женщины в полудреме сидели по обе стороны постели больного. В доме царила гробовая тишина; ночь за закрытыми окнами была черна и тоже безмолвна. Казалось, наступил конец света, после которого уже ничего не будет.
Очнувшись в этой неземной тишине от беспокойно го сна, Элеонора обнаружила, что комната полна какого-то серого света, жемчужного света приближающегося утра. Птицы еще не пробудились и не завели своих ранних песен. Должно быть, пора опять давать лекарство, подумала женщина и, тяжело поднявшись со стула, проковыляла на затекших ногах к постели. Все происходящее казалось Элеоноре нереальным, словно она сама тоже была в лихорадке. Это было результатом долгого сидения в неудобной позе, крайней усталости и нечеловеческого напряжения. Почти не чувствуя своего онемевшего тела и слегка дрожа от холода, Элеонора заметила, что огонь в камине почти погас.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156