«Ввиду занимаемого мною сана я нравственно обязан остаться и доказать, что я не боюсь дать ответ в тех реформах, которые осуществлялись в царствование покойного короля». Однако в его характере была какая-то не очень привлекательная покладистость по отношению к сильным мира сего. Она сказалась в деле о разводе Генриха VIII, проявилась она и теперь, ибо Кранмер, несмотря на свои смелые слова, шесть раз отрекался от своей ереси, надеясь получить прощение.
Заключенный в Садовую башню, он мог видеть из окна своей комнаты тот дом, где содержалась леди Джейн, рядом в Наместничьем доме лежал старый, больной, но несгибаемый епископ Латимер. Однако высокое настроение духа этих двух узников не передалось Кранмеру. Он на что-то надеялся, хотя надеяться ему было совершенно не на что. Мария жаждала отомстить ему за то зло, которое он причинил ее матери, одобрив развод, и ей самой, объявив ее незаконнорожденной. Королева прямо призналась Ренарду, что не будет иметь ни одного радостного дня, пока Кранмер будет жив.
Не так вели себя Латимер и Ридли. В комнатах Латимера не топили, а между тем зима стояла довольно суровая. Чтобы побудить наместника Бриджеса раскошелиться на дрова, Латимер с присущим ему юмором однажды заявил своему тюремщику, что, если у него в комнате не будут топить, он оставит Тауэр. Переполошившийся Бриджес, подумавший, что Латимер угрожает побегом, примчался к нему, и узник весело посмеялся над его страхами:
– Меня хотят сжечь, но прежде я умру от холода, если вы не будете топить мою комнату.
Со времени ареста Уайата и других кентских мятежников лондонские тюрьмы были переполнены настолько, что в тюрьмы пришлось обратить многие церкви в Сити (в одной из них, например, содержалось около четырехсот арестованных). Битком набит был и Тауэр. Во время одной из перетасовок узников, осуществляемой начальством, Латимер и Ридли оказались в Садовой башне вместе с Кранмером. Епископы поддерживали друг в друге мужество, ходили обедать в дом к Джону Бриджесу и там часто вступали в спор с отцом Феккенгемом о таинстве пресуществления. Кранмер на краткий миг обрел присутствие духа, но, когда его перевели в Оксфорд, он вновь сломался. В его лице Марии удалось унизить Реформацию.
Наконец настал день его казни. На пути к костру Кранмер должен был повторить свое отречение. Однако, как ни странно, именно в своей слабости Кранмер неожиданно обрел силу. Свое выступление перед духовенством он закончил следующими словами:
– Теперь я дохожу до великого дела, смущающего мою совесть больше, чем что-либо, что я говорил и делал в жизни, – это дело устранения всего противного истине. И от всего того, что я писал своей собственной рукой, но что противно истине, которую я признавал в сердце моем, и что писал от страха, для своего спасения, – я теперь отказываюсь и отрекаюсь. И так как моя рука погрешила, написав то, что было противно моему сердцу, то она первая и будет наказана: когда я пойду в огонь, она сгорит первая.
Он сдержал свое обещание.
– Вот рука, писавшая это, пусть же она первая и понесет наказание! – воскликнул он на костре и, держа руку в пламени, «не шевелился и не кричал», пока не испустил дух.
С весны 1555 года костры горели не угасая. В марте было сожжено восемь человек, в апреле и мае – четыре, в июне – шесть, в июле – одиннадцать, в августе – восемнадцать, в сентябре – одиннадцать.
В октябре пришел черед Ридли и Латимера.
– Будьте мужем, мистер Ридли! – воскликнул старый Латимер, когда пламя охватило его. – Мы нынче зажжем Божьей милостью такую свечку в Англии, которая, я надеюсь, никогда не будет затушена!
Эти слова оказались пророческими. Надо признать, что если протестанты и не умели относиться терпимо к мессе, то умирать они умели. Рассказ о смерти Роуланда Тейлора, викария Гадлейгского, содержащийся в одной из хроник того времени, может дать представление о силе духа той части английского народа, которая приняла Реформацию.
Тейлор был выбран одной из первых жертв преследований. Он был арестован в Лондоне и осужден на сожжение в своем приходе. Его жена с детьми ждала его всю ночь, стоя на улице у церкви святого Ботольфа, где содержали Тейлора, чтобы проститься с мужем. Утро было такое темное, что ничего не было видно, и она, боясь пропустить карету, в которой должны были увезти викария, постоянно восклицала: «Роуланд, Роуланд, где ты?» Шериф, тронутый такой настойчивостью, позволил им проститься.
«Всю дорогу, – пишет очевидец, – доктор Тейлор был весел и радостен, как человек, отправляющийся на приятный банкет или на свадьбу. Приехав на место в двух милях от Гадлейга, он пожелал сойти с лошади, и при этом он радостно подпрыгнул, точно танцевать собирался. „Что это, господин доктор, что с вами?“ – спросил его шериф. А он отвечал: „Ничего, господин шериф, слава Богу, мне отлично. Теперь я знаю, что я почти дома. Всего мне осталось проехать меньше двух миль, и я буду у дома своего отца…“ Улицы Гадлейга были с обеих сторон заполнены горожанами и крестьянами, желавшими видеть его, и когда они увидели, что его ведут на смерть, то с заплаканными глазами и печалью в голосе восклицали: „Ах, мой Бог! Неужели доброго пастыря уводят от нас?“ Наконец приехали. „Что это за место, – спросил он, – и что значит, что так много народу собралось тут?“ – „Это Олдгетская площадь, – отвечали ему, – место, где вы должны пострадать, а этот народ собрался посмотреть на вас“. И он сказал: „Благодарение Господу, я дома!“ Когда народ увидал его почтенное старое лицо с длинной белой бородой, он начал горько плакать и кричал: „Боже, спаси тебя, добрый доктор Тейлор! Бог, подкрепи тебя, утешь тебя, Дух Святой!“ Он хотел говорить, но ему не позволили. Помолившись, он подошел к столбу костра и поцеловал его и поместился в приготовленную смоляную бочку и так стоял выпрямившись, с глазами, устремленными к небу, и тут его и подожгли». Один из палачей, «жестокий человек, бросил в него поленом и попал ему в голову и разбил лицо, так что кровь потекла. И сказал тогда доктор Тейлор: „О, друг мой, мне и без того трудно – зачем же ты это сделал?“ Наконец палачи прекратили его страдания. И так стоял он твердо, без движения, без криков, со сложенными на груди руками, когда Сойс ударил его по голове алебардой, так что у него выскочил мозг, и мертвое тело упало в костер».
И это был далеко не единичный пример непоколебимого мужества, с которым протестанты встречали смерть. Лондонский епископ Боннер спросил приведенного к нему юношу, как он полагает, выдержит ли он казнь на костре. Вместо ответа этот протестантский Муций Сцевола протянул руку над огнем горящей тут же свечи.
Роджерс, один из переводчиков английской Библии, умер, потирая в пламени руки, «точно он мыл их в холодной воде».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100
Заключенный в Садовую башню, он мог видеть из окна своей комнаты тот дом, где содержалась леди Джейн, рядом в Наместничьем доме лежал старый, больной, но несгибаемый епископ Латимер. Однако высокое настроение духа этих двух узников не передалось Кранмеру. Он на что-то надеялся, хотя надеяться ему было совершенно не на что. Мария жаждала отомстить ему за то зло, которое он причинил ее матери, одобрив развод, и ей самой, объявив ее незаконнорожденной. Королева прямо призналась Ренарду, что не будет иметь ни одного радостного дня, пока Кранмер будет жив.
Не так вели себя Латимер и Ридли. В комнатах Латимера не топили, а между тем зима стояла довольно суровая. Чтобы побудить наместника Бриджеса раскошелиться на дрова, Латимер с присущим ему юмором однажды заявил своему тюремщику, что, если у него в комнате не будут топить, он оставит Тауэр. Переполошившийся Бриджес, подумавший, что Латимер угрожает побегом, примчался к нему, и узник весело посмеялся над его страхами:
– Меня хотят сжечь, но прежде я умру от холода, если вы не будете топить мою комнату.
Со времени ареста Уайата и других кентских мятежников лондонские тюрьмы были переполнены настолько, что в тюрьмы пришлось обратить многие церкви в Сити (в одной из них, например, содержалось около четырехсот арестованных). Битком набит был и Тауэр. Во время одной из перетасовок узников, осуществляемой начальством, Латимер и Ридли оказались в Садовой башне вместе с Кранмером. Епископы поддерживали друг в друге мужество, ходили обедать в дом к Джону Бриджесу и там часто вступали в спор с отцом Феккенгемом о таинстве пресуществления. Кранмер на краткий миг обрел присутствие духа, но, когда его перевели в Оксфорд, он вновь сломался. В его лице Марии удалось унизить Реформацию.
Наконец настал день его казни. На пути к костру Кранмер должен был повторить свое отречение. Однако, как ни странно, именно в своей слабости Кранмер неожиданно обрел силу. Свое выступление перед духовенством он закончил следующими словами:
– Теперь я дохожу до великого дела, смущающего мою совесть больше, чем что-либо, что я говорил и делал в жизни, – это дело устранения всего противного истине. И от всего того, что я писал своей собственной рукой, но что противно истине, которую я признавал в сердце моем, и что писал от страха, для своего спасения, – я теперь отказываюсь и отрекаюсь. И так как моя рука погрешила, написав то, что было противно моему сердцу, то она первая и будет наказана: когда я пойду в огонь, она сгорит первая.
Он сдержал свое обещание.
– Вот рука, писавшая это, пусть же она первая и понесет наказание! – воскликнул он на костре и, держа руку в пламени, «не шевелился и не кричал», пока не испустил дух.
С весны 1555 года костры горели не угасая. В марте было сожжено восемь человек, в апреле и мае – четыре, в июне – шесть, в июле – одиннадцать, в августе – восемнадцать, в сентябре – одиннадцать.
В октябре пришел черед Ридли и Латимера.
– Будьте мужем, мистер Ридли! – воскликнул старый Латимер, когда пламя охватило его. – Мы нынче зажжем Божьей милостью такую свечку в Англии, которая, я надеюсь, никогда не будет затушена!
Эти слова оказались пророческими. Надо признать, что если протестанты и не умели относиться терпимо к мессе, то умирать они умели. Рассказ о смерти Роуланда Тейлора, викария Гадлейгского, содержащийся в одной из хроник того времени, может дать представление о силе духа той части английского народа, которая приняла Реформацию.
Тейлор был выбран одной из первых жертв преследований. Он был арестован в Лондоне и осужден на сожжение в своем приходе. Его жена с детьми ждала его всю ночь, стоя на улице у церкви святого Ботольфа, где содержали Тейлора, чтобы проститься с мужем. Утро было такое темное, что ничего не было видно, и она, боясь пропустить карету, в которой должны были увезти викария, постоянно восклицала: «Роуланд, Роуланд, где ты?» Шериф, тронутый такой настойчивостью, позволил им проститься.
«Всю дорогу, – пишет очевидец, – доктор Тейлор был весел и радостен, как человек, отправляющийся на приятный банкет или на свадьбу. Приехав на место в двух милях от Гадлейга, он пожелал сойти с лошади, и при этом он радостно подпрыгнул, точно танцевать собирался. „Что это, господин доктор, что с вами?“ – спросил его шериф. А он отвечал: „Ничего, господин шериф, слава Богу, мне отлично. Теперь я знаю, что я почти дома. Всего мне осталось проехать меньше двух миль, и я буду у дома своего отца…“ Улицы Гадлейга были с обеих сторон заполнены горожанами и крестьянами, желавшими видеть его, и когда они увидели, что его ведут на смерть, то с заплаканными глазами и печалью в голосе восклицали: „Ах, мой Бог! Неужели доброго пастыря уводят от нас?“ Наконец приехали. „Что это за место, – спросил он, – и что значит, что так много народу собралось тут?“ – „Это Олдгетская площадь, – отвечали ему, – место, где вы должны пострадать, а этот народ собрался посмотреть на вас“. И он сказал: „Благодарение Господу, я дома!“ Когда народ увидал его почтенное старое лицо с длинной белой бородой, он начал горько плакать и кричал: „Боже, спаси тебя, добрый доктор Тейлор! Бог, подкрепи тебя, утешь тебя, Дух Святой!“ Он хотел говорить, но ему не позволили. Помолившись, он подошел к столбу костра и поцеловал его и поместился в приготовленную смоляную бочку и так стоял выпрямившись, с глазами, устремленными к небу, и тут его и подожгли». Один из палачей, «жестокий человек, бросил в него поленом и попал ему в голову и разбил лицо, так что кровь потекла. И сказал тогда доктор Тейлор: „О, друг мой, мне и без того трудно – зачем же ты это сделал?“ Наконец палачи прекратили его страдания. И так стоял он твердо, без движения, без криков, со сложенными на груди руками, когда Сойс ударил его по голове алебардой, так что у него выскочил мозг, и мертвое тело упало в костер».
И это был далеко не единичный пример непоколебимого мужества, с которым протестанты встречали смерть. Лондонский епископ Боннер спросил приведенного к нему юношу, как он полагает, выдержит ли он казнь на костре. Вместо ответа этот протестантский Муций Сцевола протянул руку над огнем горящей тут же свечи.
Роджерс, один из переводчиков английской Библии, умер, потирая в пламени руки, «точно он мыл их в холодной воде».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100