- Спокойной ночи.
Под ним уже слегка похрапывал двулысый командированный.
- Спасибо за яблоко, - сказал Холин неожиданно для себя. - Очень вкусное.
- Понравилось? Это из маминого сада, - голос у нее уже был приглушен надвигающимся сном.
Николай Егорович дотянулся до брюк, висевших на никелированной вешалке и прижатых упругой резинкой, и достал лекарство. Он достал из столбика одну таблетку, подержал в руке, потом подумал и достал вторую. От таблеток шел резкий мятный запах, от которого слегка пощипывало глаза.
Поезд мчался заснеженными полями, метель сделалась еще сильней. Потоки снега неслись прямо возле окна, казалось - это билась в стекло мохнатая, влажная после употребления банная простыня. В купе было светло от метели за окном. Рыжие волосы главрежа сияли в этом белом полумраке загадочным, Холину почему-то казалось, морским растением. Соседка уже спала. Наверно, она принадлежала к той счастливой части человечества, что засыпают мгновенно. Одеяло с главрежа сползло, и Холин невольно задержал взгляд: все-таки у главрежа была чертовски красивая фигура, особенно вот так, когда она лежала на боку, к нему спиной, с закрученными в узел рыжими морскими волосами.
Холин положил сразу две таблетки в рот и уже хотел было откинуться на подушку, но вдруг увидел, как ручка двери несколько раз бесшумно опустилась и поднялась. «Наверно, или кто-то ошибся дверью, или проводник проверяет, закрыто ли купе», - подумал Николай Егорович и лег, но в это время дверь откатилась и в купе заглянул человек. Холин сразу узнал его, несмотря на то, что смотрел против света, бившего из коридора. Это был Лукашов.
Лукашов, прищурившись, вглядывался в темноту. На нем не было шапки, волосы его были вздыблены, галстук сбился набок, Лукашов явно был под градусом, больше, чем при прощании, очевидно, выпил после.
- Ты откуда взялся? - вполголоса спросил Холин.
- Дело есть… Выйди на минутку, - зашептал Лукашов, косясь на спящих.
Холин наспех оделся и, не повязав галстука, вышел из купе. Он не очень удивился. Все время, пока он лежал и пытался заснуть без таблеток, у него было чувство, что должно произойти что-то необыкновенное.
Лукашов стоял, повернувшись лицом к купе. Лоб его был потным. На плечи наброшена зеленая куртка с множеством застежек-«молний».
- Оденься, пойдем поговорим в тамбур, - сказал Лукашов.
- Что за таинственность?
- Просто мы здесь будем мешать. Да и проводник меня вытурит. Я незаконный.
- В каком смысле?
- Без билета.
- Откуда ты взялся?
- Потом.
Холин опять вернулся в купе, осторожно снял с вешалки зеленую, на «молниях» куртку, такую же, какая была на Лукашове. Очевидно, Холин своей возней потревожил главрежа. Она лежала теперь на спине, под одеялом, полуприкрыв простыней лицо. Все-таки у нее не такое уж безобразное лицо, как ему показалось в первый раз. Густые ресницы, пухлый большой рот. Ресницы слегка дрожат в полумраке, в синем свете. Может быть, главреж исподтишка наблюдает за ним, не унесет ли он ее шубку. Еще одно, за что Николай Егорович не любил железную дорогу, - ужасно неприятно себя чувствуешь, когда приходится одеваться ночью, в компании незнакомых спящих людей, которые везут деньги и вещи.
Как-то Холин во время одной поездки надел не свое пальто, человек, сосед по купе, сразу проснулся, и хотя Николай Егорович потом битых полчаса извинялся и человек вроде бы поверил, но на плечах Холин еще долго чувствовал мерзкую тяжесть чужого пальто.
- Я тебя потревожил? Извини… - Лукашов нервно поправил зеленую куртку.
- Ничего. Я все равно не спал.
Они прошли мимо закрытого купе проводника - наверно, проводник уже спала, и вышли в тамбур. Здесь Холин и Лукашов сразу очутились среди звуков быстро идущего поезда: стука колес, лязганья буферов, скрежета металла.
- Закуришь? - спросил Лукашов, прислоняясь плечом к стеклу.
- Давай.
Лукашов достал пачку «Примы», щелчком выбил сигарету Холину, протянул горящую спичку, потом закурил сам.
- У меня завтра отгул, - сказал он, - а у сестры день рождения. Вот я и решил проведать сестренку, она у меня недалеко, тут три часа ходу.
- Когда же ты сел? Ты вроде ушел со всеми.
- У нас машина была. Мы вас обогнали. В Рыбино и сел. Я к тебе сразу хотел зайти, да в моем купе такая пьянка была - не вырвешься. Студенты с каникул едут. Хорошие ребята, веселые.
Лукашов опять привалился к стеклу и, попыхивая дымом, стал смотреть на Холина.
«А как же жена, будет волноваться», - хотел сказать Холин, но догадался - компания заедет к жене, скажет.
К лукашовской жене, холинской невесте…
- Сейчас передавали: в Крыму двенадцать. В самый раз. Глядишь, и купаться будешь.
- Говорят, там бассейн.
- Вообще здорово.
Из щелей дуло, и Холин надел наброшенную на плечи зеленую куртку.
- Ты на меня, наверно, обижаешься, - Лукашов смотрел на Холина, но не в глаза, а в переносицу.
- Я все равно не спал.
- Я не об этом.
- О чем же?
- Вообще.
- Вообще?
- Да.
- И вообще не обижаюсь.
- Врешь.
- Вот еще… За что обижаться?
- Ты меня ненавидишь.
- Откуда ты взял? Разве я сделал тебе что плохого?
- Нет, не сделал.
- Но будь твоя воля - ты меня стер бы в порошок. Так ты меня ненавидишь. Ты мог бы убить меня, окажись мы где-нибудь один на один.
- Ты говоришь о себе.
- Мне незачем ненавидеть тебя. - Лукашов расстегнул и снова застегнул «молнию». - Ты слишком обычен. Таких, как ты, много. Ненавидеть тебя - ненавидеть всех.
- Ты начал говорить афоризмами.
- Я не знаю, что такое «афоризм».
- Не прикидывайся неграмотным дурачком. Ты считаешь себя грамотнее и умнее всех.
Холин окинул взглядом стоящего напротив маленького, лысенького, пьяненького Лукашова, в зеленой куртке похожего на болотную кикимору.
А ведь он действительно считает себя очень грамотным и умным. Самым грамотным и самым умным. Он не верит ничьим авторитетам, он признает лишь собственное мнение. Чужое мнение для него все равно что скользкое, противное пресмыкающееся. Он к нему относится брезгливо.
- Ты сказал, что я как все. - Холин поднес ко рту сигарету, подержал дым во рту и выпустил - он не умел затягиваться. - Что это значит?
- Ты прекрасно знаешь.
- Знаю, но хочу проверить.
- Это значит, ты не отличаешься от других. Ты ни к чему не стремишься. Большинство людей ни к чему не стремится. Живет одним днем.
- А ты стремишься?
- Я - да.
- К чему же ты стремишься?
- Я хочу руководить людьми.
- Значит, стремишься к власти?
- Нет. Это совсем другое. К власти - значит властвовать, а я хочу руководить.
- Разве не все равно?
- Нет. Властвовать - значит прежде всего думать о себе, стремиться к собственному благополучию. А руководить - это заботиться о людях.
- Ты хочешь заботиться о людях?
- Да, я хочу заботиться о людях.
- И ты думаешь, у тебя получится?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62