Народу все прибывало, весь вечер приходили и уходили люди, стоял тихий говор, стлался табачный дым, принесли первые венки. Дядюшка Клодомиро просидел всю ночь у гроба, молчаливый, напряженный, с восковым лицом, а когда ты подошел к изголовью, уже начинало светать. Сквозь тусклое стекло ты не видел его лица, думает он: только сложенные на груди руки, его самый парадный костюм и тщательно причесанные волосы.
— До этого я его года два не видел, — говорит Сантьяго. — С самой моей женитьбы. И горевал я больше всего не потому, что он умер. Все там будем, верно, Амбросио? Я горевал оттого, что не успел с ним помириться.
Похороны были на следующий день, в три часа. Все утро приносили телеграммы, визитные карточки, квитанции об уплате за мессу, венки, а в газетах появилось объявление в черной рамке. Да, Амбросио, народу было множество, даже представитель правительства, а на кладбище появились прадистский министр, одристский сенатор, лидер апристский и еще один белаундистский. Дядюшка Клодомиро, Чиспас и ты не меньше часа стояли у кладбищенских ворот, принимая соболезнования. Назавтра Сантьяго и Ана провели в Мирафлоресе целый день. Мама, окруженная родней, не выходила из своей комнаты, а увидев вас, обняла и поцеловала Ану, а Ана обняла и поцеловала ее, и обе заплакали. Так устроен мир, Савалита, думает он. Да так ли устроен мир, думает он. К вечеру пришел Клодомиро и сидел с ними в гостиной: он казался рассеянным или погруженным в свои мысли, и когда его о чем-нибудь спрашивали, отвечал односложно и неразборчиво. На следующий день тетушка Элиана, чтобы избежать визитов соболезнования, увезла мать к себе, в Часику.
— Больше я с родными не ссорился, — говорит Сантьяго. — Мы редко видимся, и так, на расстоянии, отлично ладим.
— Нет, — повторил Амбросио. — Я не ругаться сюда пришел.
— И хорошо сделал, — сказала Кета. — А не то я позвала бы Робертито, он у нас главный по этим делам. Ну, говори, какого дьявола тебе тут надо, или уматывай.
На этот раз они были одеты, и не лежали в кровати, и свет в комнате не был погашен. Снизу, из бара и кабинета, доносился обычный шум — музыка, голоса, смех. Амбросио сидел на кровати. Кета видела в конусе света от лампы его неподвижное массивное тело в синем костюме, его ноги в черных башмаках с острыми носами, белый крахмальный воротничок его сорочки. Видела она и то, сколько отчаяния в его неподвижности и какая бешеная злоба плещется на дне его глаз.
— Вы сами отлично знаете, что я пришел из-за нее. — Амбросио смотрел на нее прямо, не моргая. — Вы могли что-нибудь сделать, а ничего не сделали. А ведь вы ее подруга.
— Знаешь что, — сказала Кета. — У меня своих забот предостаточно. Говорить об этом не желаю, я тут деньги зарабатываю. Иди отсюда и, главное, не возвращайся. Чтоб ни здесь, ни у меня я тебя больше не видела.
— Вы должны были что-нибудь сделать, — внятно, упрямо, жестко произнес он. — Так будет лучше.
— Мне лучше? — сказала Кета; она стояла, подбоченившись, слегка изогнувшись всем телом, прислонясь к двери.
— Ей, — пробормотал Амбросио. — Вы же сами мне говорили, что дружите с нею, что, хоть она и полоумная, хорошо к ней относитесь.
Кета шагнула вперед, села на единственный стул. Положила ногу на ногу, медленно оглядела его, а он, впервые не опустив глаз, выдержал ее взгляд.
— Тебя прислал Златоцвет, — неторопливо выговорила она. — Но почему ко мне, а не к ней? Я к этому делу отношения не имею. Так и передай ему: пусть меня не впутывает. Полоумная — сама по себе, я — сама по себе.
— Никто меня не присылал, он даже и не знает, что мы с вами знакомы, — очень медленно сказал Амбросио, не сводя с нее глаз. — Я пришел поговорить с вами. По-дружески.
— По-дружески? — сказала Кета. — С чего ты взял, что мы — друзья?
— Убедите ее, усовестите, пусть опомнится, — пробормотал Амбросио. — Ведь она очень плохо поступает. Скажите ей: у него нет денег, дела его — хуже некуда. Посоветуйте ей, пусть забудет про него — навсегда пусть забудет.
— Он что, снова засадит ее в тюрьму? — сказала Кета. — Какую еще пакость он ей устроит?
— Он ее в тот раз не засадил, а вытащил, — не повышая голоса, не шевелясь, сказал Амбросио. — Он ей помогал, платил за больницу и вообще деньги давал. А ведь его никто не заставлял, не принуждал, ему просто жалко ее было. А теперь больше не даст. Скажите ей, что она очень нехорошо себя с ним вела. И чтоб больше не смела ему угрожать.
— Ладно, иди отсюда, — сказала Кета. — Пусть Златоцвет и полоумная сами договариваются. Это их дело. Не мое и не твое, так что не суйся.
— Посоветуйте ей уняться, — повторил напряженно, упрямо Амбросио. — А то как бы это ей боком не вышло.
Кета засмеялась и сама поняла, что смех этот был нервным и деланным. Он глядел на нее со спокойной решительностью, только в самых зрачках тлело усмиренное, но неистовое затаенное бешенство. Они молчали, уставившись друг на друга, и разделяло их не больше полуметра.
— Так, говоришь, это не он тебя послал? — сказала наконец Кета. — Так, значит, Златоцвет испугался эту несчастную, эту полоумную? Он так немощен, что струсил? Он ведь видел ее, знает, чем она теперь стала. И ты тоже знаешь. У тебя ведь там свой соглядатай, верно ведь?
— Да, — хрипло выговорил Амбросио. Кета видела, как он сдвинул колени, весь поджался, как пальцы его впились в колено. Голос его не слушался. — Речь не обо мне, я тут ни при чем. А Амалия ей все время помогает, она всегда с ней, что бы с той ни творилось. Подруге вашей незачем было рассказывать про Амалию.
— Что бы с той ни творилось, — повторила Кета, подавшись к нему. — Она что, рассказала Златоцвету про твои шашни с Амалией?
— Она рассказала, что Амалия — жена мне, что мы уже несколько лет каждое воскресенье видимся, что она от меня беременна, — с прорвавшейся яростью сказал Амбросио. Кета подумала, что он сейчас заплачет. Но нет: слезы звучали только в его голосе, а широко открытые тусклые глаза были сухи. — Она очень нехорошо поступила.
— Теперь ясно, — сказала, выпрямившись, Кета. — Теперь ясно, почему ты здесь и откуда такая злоба. Теперь я понимаю, зачем ты пришел.
— Но она-то зачем? — мученически продолжал Амбросио. — Она думала, сумеет его убедить? Думала, вытрясет из него еще денег? Зачем она совершила такое злое дело?
— Потому что наша полоумная и вправду почти лишилась рассудка, — прошептала Кета. — Ты не знал разве? Потому что она хочет отсюда уехать, потому что ей необходимо уехать. Это не по злобе она тебя продала. Она сама уж не понимает, что делает.
— Она думала: вот расскажу, пусть помучается, — сказал Амбросио. Он кивнул своим словам, на мгновение зажмурился, потом открыл глаза. — Ему будет худо от этого, ему будет больно. Вот как она думала.
— Это все из-за этой сволочи Лукаса, ее возлюбленного, он сейчас в Мексике, — сказала Кета.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174
— До этого я его года два не видел, — говорит Сантьяго. — С самой моей женитьбы. И горевал я больше всего не потому, что он умер. Все там будем, верно, Амбросио? Я горевал оттого, что не успел с ним помириться.
Похороны были на следующий день, в три часа. Все утро приносили телеграммы, визитные карточки, квитанции об уплате за мессу, венки, а в газетах появилось объявление в черной рамке. Да, Амбросио, народу было множество, даже представитель правительства, а на кладбище появились прадистский министр, одристский сенатор, лидер апристский и еще один белаундистский. Дядюшка Клодомиро, Чиспас и ты не меньше часа стояли у кладбищенских ворот, принимая соболезнования. Назавтра Сантьяго и Ана провели в Мирафлоресе целый день. Мама, окруженная родней, не выходила из своей комнаты, а увидев вас, обняла и поцеловала Ану, а Ана обняла и поцеловала ее, и обе заплакали. Так устроен мир, Савалита, думает он. Да так ли устроен мир, думает он. К вечеру пришел Клодомиро и сидел с ними в гостиной: он казался рассеянным или погруженным в свои мысли, и когда его о чем-нибудь спрашивали, отвечал односложно и неразборчиво. На следующий день тетушка Элиана, чтобы избежать визитов соболезнования, увезла мать к себе, в Часику.
— Больше я с родными не ссорился, — говорит Сантьяго. — Мы редко видимся, и так, на расстоянии, отлично ладим.
— Нет, — повторил Амбросио. — Я не ругаться сюда пришел.
— И хорошо сделал, — сказала Кета. — А не то я позвала бы Робертито, он у нас главный по этим делам. Ну, говори, какого дьявола тебе тут надо, или уматывай.
На этот раз они были одеты, и не лежали в кровати, и свет в комнате не был погашен. Снизу, из бара и кабинета, доносился обычный шум — музыка, голоса, смех. Амбросио сидел на кровати. Кета видела в конусе света от лампы его неподвижное массивное тело в синем костюме, его ноги в черных башмаках с острыми носами, белый крахмальный воротничок его сорочки. Видела она и то, сколько отчаяния в его неподвижности и какая бешеная злоба плещется на дне его глаз.
— Вы сами отлично знаете, что я пришел из-за нее. — Амбросио смотрел на нее прямо, не моргая. — Вы могли что-нибудь сделать, а ничего не сделали. А ведь вы ее подруга.
— Знаешь что, — сказала Кета. — У меня своих забот предостаточно. Говорить об этом не желаю, я тут деньги зарабатываю. Иди отсюда и, главное, не возвращайся. Чтоб ни здесь, ни у меня я тебя больше не видела.
— Вы должны были что-нибудь сделать, — внятно, упрямо, жестко произнес он. — Так будет лучше.
— Мне лучше? — сказала Кета; она стояла, подбоченившись, слегка изогнувшись всем телом, прислонясь к двери.
— Ей, — пробормотал Амбросио. — Вы же сами мне говорили, что дружите с нею, что, хоть она и полоумная, хорошо к ней относитесь.
Кета шагнула вперед, села на единственный стул. Положила ногу на ногу, медленно оглядела его, а он, впервые не опустив глаз, выдержал ее взгляд.
— Тебя прислал Златоцвет, — неторопливо выговорила она. — Но почему ко мне, а не к ней? Я к этому делу отношения не имею. Так и передай ему: пусть меня не впутывает. Полоумная — сама по себе, я — сама по себе.
— Никто меня не присылал, он даже и не знает, что мы с вами знакомы, — очень медленно сказал Амбросио, не сводя с нее глаз. — Я пришел поговорить с вами. По-дружески.
— По-дружески? — сказала Кета. — С чего ты взял, что мы — друзья?
— Убедите ее, усовестите, пусть опомнится, — пробормотал Амбросио. — Ведь она очень плохо поступает. Скажите ей: у него нет денег, дела его — хуже некуда. Посоветуйте ей, пусть забудет про него — навсегда пусть забудет.
— Он что, снова засадит ее в тюрьму? — сказала Кета. — Какую еще пакость он ей устроит?
— Он ее в тот раз не засадил, а вытащил, — не повышая голоса, не шевелясь, сказал Амбросио. — Он ей помогал, платил за больницу и вообще деньги давал. А ведь его никто не заставлял, не принуждал, ему просто жалко ее было. А теперь больше не даст. Скажите ей, что она очень нехорошо себя с ним вела. И чтоб больше не смела ему угрожать.
— Ладно, иди отсюда, — сказала Кета. — Пусть Златоцвет и полоумная сами договариваются. Это их дело. Не мое и не твое, так что не суйся.
— Посоветуйте ей уняться, — повторил напряженно, упрямо Амбросио. — А то как бы это ей боком не вышло.
Кета засмеялась и сама поняла, что смех этот был нервным и деланным. Он глядел на нее со спокойной решительностью, только в самых зрачках тлело усмиренное, но неистовое затаенное бешенство. Они молчали, уставившись друг на друга, и разделяло их не больше полуметра.
— Так, говоришь, это не он тебя послал? — сказала наконец Кета. — Так, значит, Златоцвет испугался эту несчастную, эту полоумную? Он так немощен, что струсил? Он ведь видел ее, знает, чем она теперь стала. И ты тоже знаешь. У тебя ведь там свой соглядатай, верно ведь?
— Да, — хрипло выговорил Амбросио. Кета видела, как он сдвинул колени, весь поджался, как пальцы его впились в колено. Голос его не слушался. — Речь не обо мне, я тут ни при чем. А Амалия ей все время помогает, она всегда с ней, что бы с той ни творилось. Подруге вашей незачем было рассказывать про Амалию.
— Что бы с той ни творилось, — повторила Кета, подавшись к нему. — Она что, рассказала Златоцвету про твои шашни с Амалией?
— Она рассказала, что Амалия — жена мне, что мы уже несколько лет каждое воскресенье видимся, что она от меня беременна, — с прорвавшейся яростью сказал Амбросио. Кета подумала, что он сейчас заплачет. Но нет: слезы звучали только в его голосе, а широко открытые тусклые глаза были сухи. — Она очень нехорошо поступила.
— Теперь ясно, — сказала, выпрямившись, Кета. — Теперь ясно, почему ты здесь и откуда такая злоба. Теперь я понимаю, зачем ты пришел.
— Но она-то зачем? — мученически продолжал Амбросио. — Она думала, сумеет его убедить? Думала, вытрясет из него еще денег? Зачем она совершила такое злое дело?
— Потому что наша полоумная и вправду почти лишилась рассудка, — прошептала Кета. — Ты не знал разве? Потому что она хочет отсюда уехать, потому что ей необходимо уехать. Это не по злобе она тебя продала. Она сама уж не понимает, что делает.
— Она думала: вот расскажу, пусть помучается, — сказал Амбросио. Он кивнул своим словам, на мгновение зажмурился, потом открыл глаза. — Ему будет худо от этого, ему будет больно. Вот как она думала.
— Это все из-за этой сволочи Лукаса, ее возлюбленного, он сейчас в Мексике, — сказала Кета.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174