Поднялись по Кольмене до Университетского парка, спустились по Асангаро, миновали белесый каменный фронтон Дворца правосудия, въехали по проспекту Республики в сырые сумерки, а когда справа, посреди темного парка, показались освещенные окна и засияли неоновые огни «Хижины», Перикито захохотал, некстати развеселившись: о господи, глаза бы мои не глядели на нее, Савалита, в воскресенье мы тут нажрались, до сих пор печенка болит.
— Бесеррита одной своей страничкой может закрыть любой бордель, любой шалман, погубить любую бандершу, — сказал Дарио. — Бесеррита — это король ночной Лимы. И скажу вам, никто так не носится со своими сотрудниками — Бесеррита их и поит, и по бабам водит. Не знаю, Перикито, чего тебе еще нужно, чем ты недоволен.
— Ладно, ладно, — согласился Перикито. — Во всем надо видеть светлую сторону. Если уж пришлось с ним работать, постараемся сыграть на его слабой струнке.
Заведения с девочками, вонючие кабаки, злачные места, где заблеванные полы посыпают опилками, фауна города Лимы в три утра. Вот где была его слабая струнка, думает он. Вот там он размякал, делался похожим на человека и вызывал к себе теплое чувство, думает он. Дарио затормозил: по полутемным тротуарам катился плотный ком людей с неразличимыми лицами, и изнемогающие фонари Порвенира лили на сумрачные фигуры слабый, скупой свет. Стоял туман, ночь была сырая. Двери «Монмартра» были закрыты.
— Постучите, Пакета, наверно, там, — сказал Перикито. — «Монмартр» открывается совсем под утро, сюда стекаются все, кто недобрал.
Постучали в стеклянную дверь — пианист в красноватом сиянии, думает он, а зубы такие же белые, как клавиши его рояля, две танцовщицы с пышными плюмажами на голове и на заду, — послышались шаги, и появился тощий парень в белой жилетке и галстуке-бабочке, глянул на них с опаской: вы из «Кроники»? Прошу, хозяйка вас ждет. Заставленный бутылками бар, потолок, усеянный платиновыми звездами, пятачок танцевальной площадки, микрофон на штативе, столики, кресла. Отворилась незаметная дверца в глубине бара, добрый вечер, сказал Перикито, и — помнишь? — выплыла Пакета — глаза в черных ореолах туши и длиннющих накладных ресниц, пухлые щеки, крутые бедра в удушье узких брючек, поступь канатоходца.
— Сеньор Бесерра вам, наверно, говорил? — сказал Сантьяго. — Мы по поводу убийства в Хесус-Мария.
— Он обещал, что меня нигде не упомянут, он слово дал, надеюсь, он его сдержит. — Помнишь, Савалита, ее губчатую руку, заученную улыбку, медовый голос с едва уловимым привкусом ненависти и тревоги. — Вы же понимаете, может пострадать репутация кабаре.
— Нам нужны только некоторые сведения, — сказал Сантьяго. — Кем она была, чем занималась.
— Да мы едва были знакомы, я почти ничего не знаю, — уклончивые взмахи жестких ресниц, кривящиеся толстые губы цвета граната, — уже полгода, как она перестала у нас петь. Нет, больше: уже восемь месяцев. Она ведь почти потеряла голос, я ее пригласила из чистой жалости, и исполняла она три-четыре номера в вечер. А до этого работала в «Лагуне».
Она замолчала, потому что в руках Перикито вспыхнула первая радуга, уставилась, открыв рот, на фотографа, деловито снимавшего бар, танцплощадку, микрофон.
— Ну, зачем это? — недовольно сказала она. — Бесеррита же мне поклялся, что меня даже не упомянут.
— Затем, что надо показать одно из мест, где убитая работала, а ваше имя мы не назовем, — сказал Сантьяго. — Мне бы очень хотелось узнать что-нибудь из ее личной жизни. Какое-нибудь происшествие, забавный случай, в этом роде.
— Я ж вам сказала, почти ничего не знаю. — Пакета продолжала следить взглядом за Перикито. — Во всяком случае, не больше того, что всему городу известно. Много лет назад была довольно знаменита, выступала в «Амбесси», жила сами знаете с кем. Ну, этого, впрочем, вы не напечатаете.
— Это почему же? — засмеялся Перикито. — У нас ведь теперь в президентах не Одрия, а Мануэл Прадо, а «Кроника» наша принадлежит его же семейству. Так что можем писать все, что захочется.
— Я тоже думал, что можем, Карлитос, — сказал Сантьяго. — И в первой статье написал: «Зверское убийство бывшей любовницы Кайо Бермудеса».
— А я думаю, Савалита, что вы слегка рехнулись, — зарычал Бесеррита, злобно перебирая листки. — Ладно, теперь узнаем, что думает начальство.
— Лучше бы так: «Звезда фарандолы зарезана» — это вызовет больший интерес, — сказал Ариспе. — Кроме того, так считают наверху.
— Она была на содержании у этого мерзавца или нет? — сказал Бесеррита. — А если была и если этого мерзавца духа нет не только в правительстве, но и вообще в стране, почему ж нельзя?
— А потому, сударь, что директорат не велит, — сказал Ариспе.
— Вот этот довод сокрушительный, — сказал Бесеррита. — Ну-ка, выправьте статью: всюду, где «бывшая любовница Кайо Бермудеса», поставьте «бывшая королева фарандолы».
— А потом Бермудес ее бросил, убежал за границу, это было в последние дни Одрии. — Пакета моргнула от очередной вспышки. — Помните, когда началась эта заварушка в Арекипе? Она вернулась на эстраду, но была уже совсем не та, что раньше. И голос не тот, и вообще. Стала пить, пыталась однажды с собой покончить. Устроиться надолго нигде не могла. Плохи были ее дела.
— И за все то время, что ты его возил, у него не было бабы? — говорит Сантьяго. — Ну, значит, он педераст.
— Как жила? — сказала Пакета. — Я ж говорю: плохо жила. Пила, любовники ее бросали, денег никогда не было. Мне ее стало жалко, вот и заключила с ней контракт, месяца два она тут работала, нет, меньше. Гостям она не нравилась. Песенки вышли из моды. Она попыталась было угнаться, сменить репертуар, но новые ритмы ей не давались.
— Любовниц не было, а бабы были, — говорит Амбросио. — «Курочки».
— Ну, а с наркотиками, сеньора, как обстояли дела? — сказал Сантьяго.
— С чем? — изумленно переспросила Пакета. — С наркотиками?
— Он ходил в бордели, — говорит Амбросио, — я его сто раз возил. К Ивонне, к этой. Очень часто ездили.
— Но ведь и у вас, сеньора, были неприятности по этой части, — сказал Сантьяго, — и вас задерживали вместе с убитой. Благодаря стараниям сеньора Бесерры в газеты ничего не просочилось. Как же вы не помните?
Мгновенная судорога передернула мясистое лицо, толстые неподвижные ресницы затрепетали от негодования, но сейчас же припоминающая улыбка упрямо вернулась на место, смягчая ее черты. Пакета чуть сощурилась, как бы проникая внутренним взором в прошлое и отыскивая там среди прочего этот пустяковый случай: ах, вот вы про что, да-да.
— Да и Лудовико, помните, я вам про него рассказывал? Это он меня подбил уехать в Пукальпу и стал шофером дона Кайо, так он тоже часто возил его в бордель, — говорит Амбросио. — Так что нет, ниньо, не педераст он.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174