Этот набор печенья «ассорти» оказался таким, как обычно. – имбирное, колечко, мягкое, сливочное и еще одно, пожелавшее остаться безымянным. Мерфи всегда съедал печенье, названное первым, последним, потому что оно ему нравилось больше всего, а анонимное он быстренько отправлял в рот первым, потому что ему казалось, что оно менее всех способно ублажить его вкус. Остальное поедалось в любом прядке, все равно в каком, и порядок этот каждый раз менялся. Стоя на коленях и глядя на разложенные на траве печенья, Мерфи вдруг был поражен мыслью о том, что из-за его предпочтений число возможных вариантов поедания печенья уменьшается всего лишь до каких-то шести – презренно мало! А ведь это есть нарушение самого принципа свободного выбора! Выбор, облитый марганцовкой и соответственно безнадежно испорченный! Хм, даже если он преодолеет свое предубеждение против безымянного печенья и откажется от обязательного поедания его первым, то и в таком случае у него будет всего лишь двадцать четыре варианта порядка, в котором можно было бы съедать печенье. А вот если он сделает следующий шаг и победит свое пристрастие к имбирному печенью, тогда раскроется перед ним великое разнообразие вариантов, заискрятся пляшущими огоньками радости перестановочность и заменяемость, встанут во всей своей красе сто двадцать съедобных вариантов!
Потрясенный открывающимися перспективами, Мерфи рухнул в траву лицом вниз, рядом со своим выстроенным в ряд печеньем, о котором можно было бы сказать, как и о звездах, что оно все отличается друг от друга, но которым он не мог сполна насладиться до тех пор, пока не откажется от своих предпочтений. Лежа на траве, отвернувшись от своего печенья, Мерфи сражался с демоном-искусителем, настойчиво предлагающим начать с имбирного печенья. Неожиданно в его боренья прорвались звуки слов, явно обращенных к нему:
– Извините за беспокойство, но не были бы вы столь любезны и не присмотрели бы вы за моей собачкой?
Надо отметить, что в тот момент любой прохожий, взглянувший сверху и сзади на распростертого на траве Мерфи, вполне мог бы решить по его внешнему виду, что перед ним человек, готовый оказать услугу, более того, человек, хоть и не знакомый, однако же вполне достойный того, чтобы маленькая собачка позволила бы подержать себя на руках.
Мерфи приподнялся, принял сидячее положение и обнаружил рядом с собой не только ноги, но и всю женщину, которой эти ноги принадлежали: небольшого роста, весьма полную, вполне среднего возраста и, похоже, страдающую болезнью, которую называют «утиной».
«Утиная» болезнь, описанная Штайсом в его нозономии и очень удачно названная им «панпигоптозис», выражается в том, что ноги от бедра до колена очень укорочены и соответственно ягодицы опущены очень низко, чуть ли не до коленей, с противоположной коленям стороны, разумеется. К счастью, эта неприятнейшая анатомическая патология встречается весьма редко и поражает, как следует из самого народного названия болезни, в основном слабый пол; по поводу этого предубеждения Природы против женщин горько сокрушались и знаменитый доктор Басби, и другие, менее знаменитые, но не менее замечательные, личности. Болезнь эта незаразна (хотя некоторые исследователи утверждают обратное), неинфекционна, ненаследуема, не вызывает болей и неизлечима. Ее этиология остается неясной для всех, кроме психопатологов, которые безмерно верят в то, что все «болезни от нервов», и доказывают, что она, Эта болезнь, является воплощением невротического Могг те rebus sed mihi res.
Утка – надо же хоть как-то называть женщину с собачкой – держала в одной руке большую, набитую неизвестно чем сумку, а в другой – поводок, по которому ее личность, так сказать, перетекала к таксе, такой низенькой и такой длинненькой, что Мерфи никак не мог определить пол животного, а Мерфи, если ему доводилось видеть в непосредственной от себя близости животное, именуемое собакой, всегда хотел знать, кто перед ним – кобель или сука. То животное из породы собачьих, что находилось перед ним на травке Гайд-Парка, явно имело типичный сучий взгляд – влажный, просительный, истекающий из самой глубины глаза, заполняющий радужную оболочку, поблескивающий на роговице, а с другой стороны, и у кобелей бывает такой взгляд…
Глядя на Мерфи спереди, уже нельзя было прийти к тем же предположениям о его готовности общаться с собачкой, что при взгляде на него, распростертого, сзади, но наша Утка уже зашла слишком далеко, и отступать теперь было поздно.
– У моей Нелли течка, – сообщила она голосом, в котором не слышалось совершенно никакой нежности к собаке, голосом горделивым и печальным.
Голос замер, давая возможность Мерфи высказать поздравления или соболезнования в зависимости от того, как он отнесется к этому обстоятельству. Мерфи не высказал ни того, ни другого, и Утка принялась рассказывать:
– Снимаю комнату, знаете ли, добираюсь аж из Пэддингтона, чтоб накормить моих бедненьких миленьких овечек, а теперь вот не рискну отпустить ее с поводка. Вот моя карточка, я Роза Роса, незамужняя, служу по направлению у лорда Жолча Полыньского, вы не знаете его? Он очаровашка, посылает мне подарки, в сложном положении сейчас, спадо с давних времен, без всякого мужского последника, ищет завещательные пентименти из au-del?, как она напрягается, как напрягается, чтоб быть подальше от города, поближе к природе, зов леса, защитник – железный человек, держит ее как в железной клетке, ей бы остудить свою горячую, кипящую кровь в зеленом Серпантине или в Большой Воде, что было бы еще лучше, конечно, вроде как с первой женой Шелли, ее звали Хэрриет, кажется так, да? Не Нелли, Шелли, Нелли, ой, Нелли, как я тебя ОБОЖАЮ!
Подтянув к себе собачку за поводок, Утка с величайшим проворством подхватила Нелли-таксу с земли и, прижав к груди, стала осыпать собачью мордочку поцелуями, которым Нелли обучила свою хозяйку в долгие вечера, проведенные вместе. Затем она вручила все еще подрагивающее животное Мерфи, вытащила из сумки пару пучков зеленого салата и поковыляла в ту сторону, где находились ее овечки.
У овец был очень несчастный вид, грязный, какой-то потертый, короткостриженный; они выглядели болезненно низкорослыми, корявыми, уродливо бесформенными. Овцы не щипали траву, ничего не жевали, не дремали, не наслаждались беспечным житьем. Они просто стояли на одном месте, погруженные в глубочайшее уныние, с опущенными головами, слегка покачиваясь, словно пребывая в сумеречном, помраченном состоянии своего и так слабенького рассудка. Мерфи никогда не доводилось видеть более странных овец; глядя на них, ему казалось, что они все вот-вот повалятся с ног. Некогда один наборщик сделал ошибку и набрал в строке стихотворения Вордсворта «в полях курчавое говно» вместо «в полях курчавое руно», а теперь, хоть и по прошествии столь многих лет, при взгляде на овец в Гайд-Парке такая строка уже не показалась бы глупым издевательством над великим поэтом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73
Потрясенный открывающимися перспективами, Мерфи рухнул в траву лицом вниз, рядом со своим выстроенным в ряд печеньем, о котором можно было бы сказать, как и о звездах, что оно все отличается друг от друга, но которым он не мог сполна насладиться до тех пор, пока не откажется от своих предпочтений. Лежа на траве, отвернувшись от своего печенья, Мерфи сражался с демоном-искусителем, настойчиво предлагающим начать с имбирного печенья. Неожиданно в его боренья прорвались звуки слов, явно обращенных к нему:
– Извините за беспокойство, но не были бы вы столь любезны и не присмотрели бы вы за моей собачкой?
Надо отметить, что в тот момент любой прохожий, взглянувший сверху и сзади на распростертого на траве Мерфи, вполне мог бы решить по его внешнему виду, что перед ним человек, готовый оказать услугу, более того, человек, хоть и не знакомый, однако же вполне достойный того, чтобы маленькая собачка позволила бы подержать себя на руках.
Мерфи приподнялся, принял сидячее положение и обнаружил рядом с собой не только ноги, но и всю женщину, которой эти ноги принадлежали: небольшого роста, весьма полную, вполне среднего возраста и, похоже, страдающую болезнью, которую называют «утиной».
«Утиная» болезнь, описанная Штайсом в его нозономии и очень удачно названная им «панпигоптозис», выражается в том, что ноги от бедра до колена очень укорочены и соответственно ягодицы опущены очень низко, чуть ли не до коленей, с противоположной коленям стороны, разумеется. К счастью, эта неприятнейшая анатомическая патология встречается весьма редко и поражает, как следует из самого народного названия болезни, в основном слабый пол; по поводу этого предубеждения Природы против женщин горько сокрушались и знаменитый доктор Басби, и другие, менее знаменитые, но не менее замечательные, личности. Болезнь эта незаразна (хотя некоторые исследователи утверждают обратное), неинфекционна, ненаследуема, не вызывает болей и неизлечима. Ее этиология остается неясной для всех, кроме психопатологов, которые безмерно верят в то, что все «болезни от нервов», и доказывают, что она, Эта болезнь, является воплощением невротического Могг те rebus sed mihi res.
Утка – надо же хоть как-то называть женщину с собачкой – держала в одной руке большую, набитую неизвестно чем сумку, а в другой – поводок, по которому ее личность, так сказать, перетекала к таксе, такой низенькой и такой длинненькой, что Мерфи никак не мог определить пол животного, а Мерфи, если ему доводилось видеть в непосредственной от себя близости животное, именуемое собакой, всегда хотел знать, кто перед ним – кобель или сука. То животное из породы собачьих, что находилось перед ним на травке Гайд-Парка, явно имело типичный сучий взгляд – влажный, просительный, истекающий из самой глубины глаза, заполняющий радужную оболочку, поблескивающий на роговице, а с другой стороны, и у кобелей бывает такой взгляд…
Глядя на Мерфи спереди, уже нельзя было прийти к тем же предположениям о его готовности общаться с собачкой, что при взгляде на него, распростертого, сзади, но наша Утка уже зашла слишком далеко, и отступать теперь было поздно.
– У моей Нелли течка, – сообщила она голосом, в котором не слышалось совершенно никакой нежности к собаке, голосом горделивым и печальным.
Голос замер, давая возможность Мерфи высказать поздравления или соболезнования в зависимости от того, как он отнесется к этому обстоятельству. Мерфи не высказал ни того, ни другого, и Утка принялась рассказывать:
– Снимаю комнату, знаете ли, добираюсь аж из Пэддингтона, чтоб накормить моих бедненьких миленьких овечек, а теперь вот не рискну отпустить ее с поводка. Вот моя карточка, я Роза Роса, незамужняя, служу по направлению у лорда Жолча Полыньского, вы не знаете его? Он очаровашка, посылает мне подарки, в сложном положении сейчас, спадо с давних времен, без всякого мужского последника, ищет завещательные пентименти из au-del?, как она напрягается, как напрягается, чтоб быть подальше от города, поближе к природе, зов леса, защитник – железный человек, держит ее как в железной клетке, ей бы остудить свою горячую, кипящую кровь в зеленом Серпантине или в Большой Воде, что было бы еще лучше, конечно, вроде как с первой женой Шелли, ее звали Хэрриет, кажется так, да? Не Нелли, Шелли, Нелли, ой, Нелли, как я тебя ОБОЖАЮ!
Подтянув к себе собачку за поводок, Утка с величайшим проворством подхватила Нелли-таксу с земли и, прижав к груди, стала осыпать собачью мордочку поцелуями, которым Нелли обучила свою хозяйку в долгие вечера, проведенные вместе. Затем она вручила все еще подрагивающее животное Мерфи, вытащила из сумки пару пучков зеленого салата и поковыляла в ту сторону, где находились ее овечки.
У овец был очень несчастный вид, грязный, какой-то потертый, короткостриженный; они выглядели болезненно низкорослыми, корявыми, уродливо бесформенными. Овцы не щипали траву, ничего не жевали, не дремали, не наслаждались беспечным житьем. Они просто стояли на одном месте, погруженные в глубочайшее уныние, с опущенными головами, слегка покачиваясь, словно пребывая в сумеречном, помраченном состоянии своего и так слабенького рассудка. Мерфи никогда не доводилось видеть более странных овец; глядя на них, ему казалось, что они все вот-вот повалятся с ног. Некогда один наборщик сделал ошибку и набрал в строке стихотворения Вордсворта «в полях курчавое говно» вместо «в полях курчавое руно», а теперь, хоть и по прошествии столь многих лет, при взгляде на овец в Гайд-Парке такая строка уже не показалась бы глупым издевательством над великим поэтом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73