Она учила Джейн с дочерьми единственному способу печь наилучший хлеб, показывала им, как лучше всего засаливать мясо. Объясняла, как нужно воспитывать детей. Они должны слушаться старших, за упрямство их нужно пороть, их должно быть видно, но не слышно, и они не должны разговаривать на языческих наречиях, которые старшие могут не понимать.
Больше всего беспокоило Маргарет, что отец относился к мистресс Миддлтон не так, как она. Девочка следила за его лицом, пока он выслушивал тирады вдовы, и замечала на губах у него легкую улыбку. Иногда он разговаривал с ней так, словно напрашивался на колкости. Казалось, ему нравится ее грубость и глупость. В этом дочь, берущая почти во всем пример с отца, не могла следовать за ним.
Другим был восторженный Эразм.
На него Маргарет смотрела с благоговением. Он теперь стал более знаменитым, чем был, когда впервые приехал в Англию. Его знали во всем мире как лучшего знатока греческого, и он готовил исправленное издание Нового Завета на греческом языке.
Маргарет могла понять отцову привязанность к этому человеку, Эразм заслуживал его уважения и дружбы, а мадам Алиса не могла и мечтать об этом.
Здоровье Эразма оставляло желать лучшего. Иногда он целыми днями лежал в постели. Тогда Маргарет заботилась о нем, приносила ему нужные книги. Он очень привязался к ней, и девочка была этим весьма довольна, главным образом потому, что это радовало отца. Томас откровенно вымогал похвалы для дочери, хотя ни за что не стал бы делать этого для себя, и Маргарет с нежностью наблюдала его восторг, когда он слышал комплименты, которыми награждал ее Эразм.
Однажды гость сказал:
– Я не верю, что еще хоть одна девочка – да и мальчик – может в этом возрасте писать и говорить по-латыни, как Маргарет.
Отец потом ей говорил:
– Мег, это один из счастливейших дней в моей жизни. Я буду вспоминать его в свой смертный день. Когда смерть встанет рядом, я скажу себе: «Вот так великий Эразм отозвался о моей дочери Мег».
Девочка много размышляла об Эразме. Возможно, он более великий ученый, чем ее отец – хотя она в этом сомневалась, – но определенно не такой смелый. Манеры у него какие-то робкие; это стало ясно в тот день, когда Алиса Миддлтон очень резко заговорила с ним. Она не чтит ученых, и слава Эразма не дошла до ее ушей. Алисе определенно не верилось, что этот мозгляк, которого, по ее словам, порыв ветра может швырнуть на землю, так уж знаменит, как здесь считают. «Ученый! – презрительно фыркала она. – Иностранец!» Вдова уважала мужчин наподобие короля: ростом за шесть футов, плечистых, которые знают, что делать с большим куском мяса, жареным жирным павлином… да и всем, что поставит перед ними хорошая кухарка. Ей не нравился этот озорного вида человек с его хворями и болячками. Величайший ученый в мире! Возможно. Ну так пусть мир и содержит своих ученых!
Маргарет сказала Мерси:
– Нет, он не обладает отцовой смелостью. Он не смог бы встать перед парламентом и выступить против короля.
– Он не обладает отцовой чуткостью, – ответила Мерси. – И чувством юмора.
– Но кто может быть таким, как отец? – воскликнула Мег, и обе рассмеялись.
Эразм целыми днями писал забавную, по его выражению, безделку на потеху хозяина дома, любящему шутки больше всего на свете. И жаловался Маргарет, что устал работать над Новым Заветом. Говорил, что надо усовершенствоваться в греческом, прежде чем браться за такую громадную задачу. Нужно быть уверенным в своих силах. Потому и принялся пока за «Похвальное слово Глупости».
Когда Мор приходил домой, Эразм читал ему вслух; иногда Томас садился у постели друга, усаживал рядом по одну сторону Мег, по другую Мерси, обнимал обеих, а когда он смеялся и хвалил Эразма, отчего бледное лицо гостя заливалось краской удовольствия, Маргарет казалось, что все счастье мира сосредоточено в этой комнате.
Эразм вышучивал всех… даже ученого с болезненным лицом и впалыми щеками; смеялся над охотниками за любовь к убийству, над пилигримами, отправляющимися в паломничество, когда им следовало бы сидеть дома; смеялся над суеверами, платящими большие деньги за пот святых; над учителями, государями, по его выражению, в маленьких царствах юности. Он не щадил никого, даже юристов и писателей, хотя, как заметила Маргарет, относился к последним менее сурово, чем к остальному человечеству.
Написана «Похвала» была с поразительной легкостью, поэтому не только Томасу, но и остальным их друзьям доставляло удовольствие представлять себе Глупость в колпаке с бубенчиками, обращающуюся с трибуны ко всем людям.
Эразм прожил на Варке около года, тем временем Томас стал заместителем шерифа Лондона и высоко ценил оказанную ему честь. Алиса Миддлтон, по-прежнему частая гостья в доме, очень обрадовалась этому повышению. Маргарет слышала, как Томас говорил ей: – Да, приятно купаться в чужих почестях! Не приходится ни заслуживать их, ни оправдывать. Мы греемся в ласковых лучах, а другие тем временем трудятся на жаре. Умеренный климат лучше жаркого. Не так ли, мистресс Миддлтон?
– Не пойму, о чем вы, – резко ответила она. – Так что напрасно тратите слова.
Потом Томас, по своему обыкновению, объяснил Маргарет:
– Мэр и шериф Лондона не юристы, вот им и нужен адвокат, дающий советы по различным юридическим вопросам. Этим, Маргарет, и занимается заместитель шерифа.
Если участники тяжб бывали бедны, Томас отказывался от вознаграждения. Это стало известно всему Сити. И жители Лондона начали проникаться любовью к Мору.
Маргарет в течение этих двух лет была счастлива; она узнала, что такое страх, и этот урок прибавил ей счастья, потому что с ним пришла радость жить без страха. Но ей пришлось усвоить еще один урок: в жизни все переменчиво.
Сперва Эразм уехал в Париж, где надеялся опубликовать «Похвальное слово Глупости»; с его отъездом прекратились приятные чтения и беседы. Потом слегла мать; она снова ослабела, слабость почти не покидала ее после рождения Джека.
Трудно было вообразить, что бы они делали без Алисы Миддлтон. Вдова носилась по дому, словно свежий восточный ветер, журила ленивых слуг, назначала Джейн поссет и клистиры, раздавала оплеухи прислуге и детям, когда находила, что они этого заслуживают.
Добрая мать не поднималась, ее место заняла неутомимая и спорая, но вместе с тем резкая на язык и тяжелая на руку мадам Алиса.
Дети уныло переглядывались.
– Поправится наша мама? – спрашивала четырехлетняя Сесили.
Джек плакал по ночам: – Где мама? Хочу к маме.
– Тише – успокаивала его Маргарет. – А то мистресс Миддлтон услышит и надает тебе оплеух.
Когда Джек падал и обдирал коленки или ранился еще кто-то из детей, накладывала повязки и останавливала кровь им Мерси.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71
Больше всего беспокоило Маргарет, что отец относился к мистресс Миддлтон не так, как она. Девочка следила за его лицом, пока он выслушивал тирады вдовы, и замечала на губах у него легкую улыбку. Иногда он разговаривал с ней так, словно напрашивался на колкости. Казалось, ему нравится ее грубость и глупость. В этом дочь, берущая почти во всем пример с отца, не могла следовать за ним.
Другим был восторженный Эразм.
На него Маргарет смотрела с благоговением. Он теперь стал более знаменитым, чем был, когда впервые приехал в Англию. Его знали во всем мире как лучшего знатока греческого, и он готовил исправленное издание Нового Завета на греческом языке.
Маргарет могла понять отцову привязанность к этому человеку, Эразм заслуживал его уважения и дружбы, а мадам Алиса не могла и мечтать об этом.
Здоровье Эразма оставляло желать лучшего. Иногда он целыми днями лежал в постели. Тогда Маргарет заботилась о нем, приносила ему нужные книги. Он очень привязался к ней, и девочка была этим весьма довольна, главным образом потому, что это радовало отца. Томас откровенно вымогал похвалы для дочери, хотя ни за что не стал бы делать этого для себя, и Маргарет с нежностью наблюдала его восторг, когда он слышал комплименты, которыми награждал ее Эразм.
Однажды гость сказал:
– Я не верю, что еще хоть одна девочка – да и мальчик – может в этом возрасте писать и говорить по-латыни, как Маргарет.
Отец потом ей говорил:
– Мег, это один из счастливейших дней в моей жизни. Я буду вспоминать его в свой смертный день. Когда смерть встанет рядом, я скажу себе: «Вот так великий Эразм отозвался о моей дочери Мег».
Девочка много размышляла об Эразме. Возможно, он более великий ученый, чем ее отец – хотя она в этом сомневалась, – но определенно не такой смелый. Манеры у него какие-то робкие; это стало ясно в тот день, когда Алиса Миддлтон очень резко заговорила с ним. Она не чтит ученых, и слава Эразма не дошла до ее ушей. Алисе определенно не верилось, что этот мозгляк, которого, по ее словам, порыв ветра может швырнуть на землю, так уж знаменит, как здесь считают. «Ученый! – презрительно фыркала она. – Иностранец!» Вдова уважала мужчин наподобие короля: ростом за шесть футов, плечистых, которые знают, что делать с большим куском мяса, жареным жирным павлином… да и всем, что поставит перед ними хорошая кухарка. Ей не нравился этот озорного вида человек с его хворями и болячками. Величайший ученый в мире! Возможно. Ну так пусть мир и содержит своих ученых!
Маргарет сказала Мерси:
– Нет, он не обладает отцовой смелостью. Он не смог бы встать перед парламентом и выступить против короля.
– Он не обладает отцовой чуткостью, – ответила Мерси. – И чувством юмора.
– Но кто может быть таким, как отец? – воскликнула Мег, и обе рассмеялись.
Эразм целыми днями писал забавную, по его выражению, безделку на потеху хозяина дома, любящему шутки больше всего на свете. И жаловался Маргарет, что устал работать над Новым Заветом. Говорил, что надо усовершенствоваться в греческом, прежде чем браться за такую громадную задачу. Нужно быть уверенным в своих силах. Потому и принялся пока за «Похвальное слово Глупости».
Когда Мор приходил домой, Эразм читал ему вслух; иногда Томас садился у постели друга, усаживал рядом по одну сторону Мег, по другую Мерси, обнимал обеих, а когда он смеялся и хвалил Эразма, отчего бледное лицо гостя заливалось краской удовольствия, Маргарет казалось, что все счастье мира сосредоточено в этой комнате.
Эразм вышучивал всех… даже ученого с болезненным лицом и впалыми щеками; смеялся над охотниками за любовь к убийству, над пилигримами, отправляющимися в паломничество, когда им следовало бы сидеть дома; смеялся над суеверами, платящими большие деньги за пот святых; над учителями, государями, по его выражению, в маленьких царствах юности. Он не щадил никого, даже юристов и писателей, хотя, как заметила Маргарет, относился к последним менее сурово, чем к остальному человечеству.
Написана «Похвала» была с поразительной легкостью, поэтому не только Томасу, но и остальным их друзьям доставляло удовольствие представлять себе Глупость в колпаке с бубенчиками, обращающуюся с трибуны ко всем людям.
Эразм прожил на Варке около года, тем временем Томас стал заместителем шерифа Лондона и высоко ценил оказанную ему честь. Алиса Миддлтон, по-прежнему частая гостья в доме, очень обрадовалась этому повышению. Маргарет слышала, как Томас говорил ей: – Да, приятно купаться в чужих почестях! Не приходится ни заслуживать их, ни оправдывать. Мы греемся в ласковых лучах, а другие тем временем трудятся на жаре. Умеренный климат лучше жаркого. Не так ли, мистресс Миддлтон?
– Не пойму, о чем вы, – резко ответила она. – Так что напрасно тратите слова.
Потом Томас, по своему обыкновению, объяснил Маргарет:
– Мэр и шериф Лондона не юристы, вот им и нужен адвокат, дающий советы по различным юридическим вопросам. Этим, Маргарет, и занимается заместитель шерифа.
Если участники тяжб бывали бедны, Томас отказывался от вознаграждения. Это стало известно всему Сити. И жители Лондона начали проникаться любовью к Мору.
Маргарет в течение этих двух лет была счастлива; она узнала, что такое страх, и этот урок прибавил ей счастья, потому что с ним пришла радость жить без страха. Но ей пришлось усвоить еще один урок: в жизни все переменчиво.
Сперва Эразм уехал в Париж, где надеялся опубликовать «Похвальное слово Глупости»; с его отъездом прекратились приятные чтения и беседы. Потом слегла мать; она снова ослабела, слабость почти не покидала ее после рождения Джека.
Трудно было вообразить, что бы они делали без Алисы Миддлтон. Вдова носилась по дому, словно свежий восточный ветер, журила ленивых слуг, назначала Джейн поссет и клистиры, раздавала оплеухи прислуге и детям, когда находила, что они этого заслуживают.
Добрая мать не поднималась, ее место заняла неутомимая и спорая, но вместе с тем резкая на язык и тяжелая на руку мадам Алиса.
Дети уныло переглядывались.
– Поправится наша мама? – спрашивала четырехлетняя Сесили.
Джек плакал по ночам: – Где мама? Хочу к маме.
– Тише – успокаивала его Маргарет. – А то мистресс Миддлтон услышит и надает тебе оплеух.
Когда Джек падал и обдирал коленки или ранился еще кто-то из детей, накладывала повязки и останавливала кровь им Мерси.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71