Вскоре мы оказались на месте, где еще утром были русские.
Части Красной Армии отошли за Донец, переправив даже свою тяжелую артиллерию. Немцы захватили лишь голую местность. На восточном берегу реки шли ожесточенные бои. Это, как в зеркале, отражалось на работе нашей санроты. Только за один день 11 июня 1942 года к нам поступило девяносто восемь раненых. За одни сутки я наглядно познакомился со всей кровавой палитрой полевой хирургии: ранения в живот, в легкие, в шею, в голову, в верхние и нижние конечности. Самое тяжелое впечатление оставалось от пострадавших во время минометного обстрела и от тех, кто оказался поблизости от взрывающихся боеприпасов. Помню, дома меня в ужас приводил какой-нибудь несчастный случай, а тут ежедневно приходилось видеть по сотне раненых.
- Разве не ужасно то, что мы тут делаем? - спросил меня как-то фельдшер Кайндль.
- Это не только ужасно, а прямо-таки поражает, - ответил я. - Приходится только удивляться, как мы еще все это выносим - и морально, и физически? Но разве можно что-нибудь изменить? В наших силах - только смягчить страдания…
Поскольку война все же продолжалась, я видел свою прямую обязанность в том, чтобы помогать раненым. И для этого я не жалел своих сил. Преодолевая собственную слабость, я пытался, как мог, приободрить других. Я старался делать все возможное, чтобы хоть как-то облегчить страдания раненых и больных. В дни затиший наши врачи учились на специальных курсах, повышая свою квалификацию. Эти курсы усердно посещал и я, а сдав успешно экзамены, получил право помогать врачам во время операций. И теперь по нескольку часов проводил в операционной: давал наркоз, накладывал шины и гипс на переломы. Короче говоря, помогал всем, чем мог.
А ради чего? Тогда задачу санроты и мою собственную задачу я видел в том, чтобы быть гуманным. Каждого солдата санроты я считал своеобразным представителем гуманизма. Ведь согласно Женевской конвенции раненым, больным и военнопленным должны быть обеспечены гуманное отношение и человеческие условия.
Благородная цель, но зачем? Ради чего? И разве мы в своей работе на «конвейере смерти» не нарушали частенько этих самых гуманных принципов? Как, например, обстояли дела на нашем дивизионном медпункте со стерильностью, транспортировкой тяжелораненых, диетой и тому подобным?
Операционные, организуемые нами где-нибудь в школе или в палатке, не выдерживали никакого сравнения с теми операционными залами, которые я видел в немецком Красном Кресте. Несмотря на все наши старания, мы никак не могли создать нормальных санитарных условий для проведения операций. Очень часто раненного в живот буквально на другой день приходилось перевозить на новое место, так как санрота должна была продвигаться вслед за наступающими войсками, а это вынуждало нас отправлять раненых в тыл. Вместо того чтобы не тревожить только что оперированных, часто приходилось класть их в сани и по ухабам везти в госпиталь. Многие из таких раненых умирали в пути.
Оперировать во время артиллерийского обстрела мне пришлось еще до окружения под Сталинградом. Было это в июле 1942 года под Осколом. Не то четыре, не то пять немецких частей скопилось перед одним мостом. Русская артиллерия и минометы открыли ураганный огонь по скоплению войск, лошадей и боевой техники. Создалось такое положение, что людям негде было укрыться от огня. А под вечер налетели русские штурмовики и начали бросать бомбы с небольшой высоты.
На санях, грузовиках, в специальных машинах на медпункт непрерывным потоком везли раненых. Мы развернули две операционные. Майор распоряжался, кого из раненых куда класть. Фельдшеры обрабатывали легкораненых, делали им уколы.
Наша операционная находилась в школе. Хирурги работали под артиллерийским обстрелом. Снаряды рвались совсем близко. Со стен и с потолка то и дело отваливались куски штукатурки, подчас довольно увесистые. Все содрогалось от разрывов. Каждый момент можно было ждать прямого попадания. Я стоял за операционным столом доктора Кайндля. И, подражая хирургу, старался делать вид, будто все идет как полагается. Также невозмутимо вели себя наши санитары. Однако когда поблизости разрывался очередной снаряд, всем, конечно, становилось не по себе. Очень скоро мы усвоили, что от момента выстрела до разрыва снаряда должно пройти шесть секунд. И каждый из нас непроизвольно начинал отсчитывать: раз… два… три… четыре… При счете «четыре» хирург вынимал скальпель из раны и ждал, когда раздастся взрыв.
Не работа, а сплошная нервотрепка! Но что можно было поделать? Вздрагивая при каждом разрыве, хирург легко мог сделать ненужный разрез, и в то же время необходимо было поторапливаться. Раненых привезли так много, что ими были забиты уже все классы школы.
Многим раненым солдатам и офицерам приходилось дожидаться своей очереди под открытым небом на морозце.
В довершение ко всему, на одном из передовых медпунктов кончился морфий. Пришлось работать без обезболивания. Отовсюду неслись крики раненых:
- Ой, помогите же мне наконец! - стонал один.
- Я больше не могу, лучше пристрелите меня! - просил другой.
- Боже мой, я с ума сойду! О, мама, Хельга, детишки мои…
И повсюду крики и стоны.
Работа на «конвейере» шла полным ходом. Хирурги резали и решали. Кровь стекала с операционного стола на пол. Санитары едва успевали выносить баки с ампутированными руками и ногами.
Кладбище в Осколе было самым большим кладбищем, которое оставила наша санрота после нападения на Советский Союз.
В нашей жизни установился определенный ритм. Группы хирургов, в которые, за небольшим исключением, входили все врачи и человек тридцать санитаров, продвигались вслед за наступающими войсками. Почти ежедневно приходилось разворачивать один-два медпункта. Работали мы в основном по ночам, когда из батальонов на санках привозили раненых. До самого рассвета на медпункте шла лихорадочная борьба за жизнь раненых. Санитары - те хоть могли чередоваться посменно. Хирурги не знали покоя ни днем ни ночью. Держались они на одном кофе и сигаретах. Стоило только хирургу присесть на минутку, как он тотчас же засыпал.
Очень трудно было и с отправкой раненых в ближайший тыл…
Наш поезд остановился. Около вагона послышались чьи-то шаги. Они то удалялись, то приближались. На душе у меня было неспокойно.
- Где мы? - спросил кто-то.
Но никто не мог ответить на этот вопрос. Все щели в вагоне мы сами же заткнули, так как на улице стало уже очень холодно. А в вагоне - не продохнуть от вони.
Стоны, храпение, вскрикивание во сне действовали на нервы. А тут у самого страшно ломило все кости, к тому же полная неизвестность…
Интересно, где в этот момент находятся мои товарищи по санроте и госпиталю?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96
Части Красной Армии отошли за Донец, переправив даже свою тяжелую артиллерию. Немцы захватили лишь голую местность. На восточном берегу реки шли ожесточенные бои. Это, как в зеркале, отражалось на работе нашей санроты. Только за один день 11 июня 1942 года к нам поступило девяносто восемь раненых. За одни сутки я наглядно познакомился со всей кровавой палитрой полевой хирургии: ранения в живот, в легкие, в шею, в голову, в верхние и нижние конечности. Самое тяжелое впечатление оставалось от пострадавших во время минометного обстрела и от тех, кто оказался поблизости от взрывающихся боеприпасов. Помню, дома меня в ужас приводил какой-нибудь несчастный случай, а тут ежедневно приходилось видеть по сотне раненых.
- Разве не ужасно то, что мы тут делаем? - спросил меня как-то фельдшер Кайндль.
- Это не только ужасно, а прямо-таки поражает, - ответил я. - Приходится только удивляться, как мы еще все это выносим - и морально, и физически? Но разве можно что-нибудь изменить? В наших силах - только смягчить страдания…
Поскольку война все же продолжалась, я видел свою прямую обязанность в том, чтобы помогать раненым. И для этого я не жалел своих сил. Преодолевая собственную слабость, я пытался, как мог, приободрить других. Я старался делать все возможное, чтобы хоть как-то облегчить страдания раненых и больных. В дни затиший наши врачи учились на специальных курсах, повышая свою квалификацию. Эти курсы усердно посещал и я, а сдав успешно экзамены, получил право помогать врачам во время операций. И теперь по нескольку часов проводил в операционной: давал наркоз, накладывал шины и гипс на переломы. Короче говоря, помогал всем, чем мог.
А ради чего? Тогда задачу санроты и мою собственную задачу я видел в том, чтобы быть гуманным. Каждого солдата санроты я считал своеобразным представителем гуманизма. Ведь согласно Женевской конвенции раненым, больным и военнопленным должны быть обеспечены гуманное отношение и человеческие условия.
Благородная цель, но зачем? Ради чего? И разве мы в своей работе на «конвейере смерти» не нарушали частенько этих самых гуманных принципов? Как, например, обстояли дела на нашем дивизионном медпункте со стерильностью, транспортировкой тяжелораненых, диетой и тому подобным?
Операционные, организуемые нами где-нибудь в школе или в палатке, не выдерживали никакого сравнения с теми операционными залами, которые я видел в немецком Красном Кресте. Несмотря на все наши старания, мы никак не могли создать нормальных санитарных условий для проведения операций. Очень часто раненного в живот буквально на другой день приходилось перевозить на новое место, так как санрота должна была продвигаться вслед за наступающими войсками, а это вынуждало нас отправлять раненых в тыл. Вместо того чтобы не тревожить только что оперированных, часто приходилось класть их в сани и по ухабам везти в госпиталь. Многие из таких раненых умирали в пути.
Оперировать во время артиллерийского обстрела мне пришлось еще до окружения под Сталинградом. Было это в июле 1942 года под Осколом. Не то четыре, не то пять немецких частей скопилось перед одним мостом. Русская артиллерия и минометы открыли ураганный огонь по скоплению войск, лошадей и боевой техники. Создалось такое положение, что людям негде было укрыться от огня. А под вечер налетели русские штурмовики и начали бросать бомбы с небольшой высоты.
На санях, грузовиках, в специальных машинах на медпункт непрерывным потоком везли раненых. Мы развернули две операционные. Майор распоряжался, кого из раненых куда класть. Фельдшеры обрабатывали легкораненых, делали им уколы.
Наша операционная находилась в школе. Хирурги работали под артиллерийским обстрелом. Снаряды рвались совсем близко. Со стен и с потолка то и дело отваливались куски штукатурки, подчас довольно увесистые. Все содрогалось от разрывов. Каждый момент можно было ждать прямого попадания. Я стоял за операционным столом доктора Кайндля. И, подражая хирургу, старался делать вид, будто все идет как полагается. Также невозмутимо вели себя наши санитары. Однако когда поблизости разрывался очередной снаряд, всем, конечно, становилось не по себе. Очень скоро мы усвоили, что от момента выстрела до разрыва снаряда должно пройти шесть секунд. И каждый из нас непроизвольно начинал отсчитывать: раз… два… три… четыре… При счете «четыре» хирург вынимал скальпель из раны и ждал, когда раздастся взрыв.
Не работа, а сплошная нервотрепка! Но что можно было поделать? Вздрагивая при каждом разрыве, хирург легко мог сделать ненужный разрез, и в то же время необходимо было поторапливаться. Раненых привезли так много, что ими были забиты уже все классы школы.
Многим раненым солдатам и офицерам приходилось дожидаться своей очереди под открытым небом на морозце.
В довершение ко всему, на одном из передовых медпунктов кончился морфий. Пришлось работать без обезболивания. Отовсюду неслись крики раненых:
- Ой, помогите же мне наконец! - стонал один.
- Я больше не могу, лучше пристрелите меня! - просил другой.
- Боже мой, я с ума сойду! О, мама, Хельга, детишки мои…
И повсюду крики и стоны.
Работа на «конвейере» шла полным ходом. Хирурги резали и решали. Кровь стекала с операционного стола на пол. Санитары едва успевали выносить баки с ампутированными руками и ногами.
Кладбище в Осколе было самым большим кладбищем, которое оставила наша санрота после нападения на Советский Союз.
В нашей жизни установился определенный ритм. Группы хирургов, в которые, за небольшим исключением, входили все врачи и человек тридцать санитаров, продвигались вслед за наступающими войсками. Почти ежедневно приходилось разворачивать один-два медпункта. Работали мы в основном по ночам, когда из батальонов на санках привозили раненых. До самого рассвета на медпункте шла лихорадочная борьба за жизнь раненых. Санитары - те хоть могли чередоваться посменно. Хирурги не знали покоя ни днем ни ночью. Держались они на одном кофе и сигаретах. Стоило только хирургу присесть на минутку, как он тотчас же засыпал.
Очень трудно было и с отправкой раненых в ближайший тыл…
Наш поезд остановился. Около вагона послышались чьи-то шаги. Они то удалялись, то приближались. На душе у меня было неспокойно.
- Где мы? - спросил кто-то.
Но никто не мог ответить на этот вопрос. Все щели в вагоне мы сами же заткнули, так как на улице стало уже очень холодно. А в вагоне - не продохнуть от вони.
Стоны, храпение, вскрикивание во сне действовали на нервы. А тут у самого страшно ломило все кости, к тому же полная неизвестность…
Интересно, где в этот момент находятся мои товарищи по санроте и госпиталю?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96