А господа члены совета смеялись и кричали: «Не запугаете!» Было и неприятно и даже страшно… И вот теперь, Александр Павлович, подумайте только, на старости лет я должен изменить свое отношение… не могу не изменить отношение к этому вопросу!
Александр Павлович попытался переменить разговор, волновавший больного, но через несколько минут Владимир Иванович опять возвратился к мучительной теме.
– Они должны, должны вернуть нам все, что разрушено… – говорил он. – И все, что было раньше забрано у нас благодаря нашей мягкости, нашему германофильству… Вы помните, я рассказывал вам о коллекции Грота? У него оказались лучшие образцы русских минералов! Царский родственник герцог Лейхтенбергский увез в свой замок в Германию коллекцию минералов из лучших экземпляров, скупленных на Урале, подаренных ему Кокшаровым… Кокшаров выбирал лучшие из лучших, из них отбирал лучшие Лейхтенбергский, а Грот все это купил за гроши у наследников Лейхтенбергского…
И в этом направлении разговор не мог не волновать старого русского ученого. Гость напомнил о приближении наших войск к Будапешту, где Вернадский бывал и также имел ученых друзей.
– Да, я хорошо знал там профессора Кардоша, Садецкого-Кардоша, – светлея лицом, отозвался Владимир Иванович. – Вот кстати, Александр Павлович, прочтите, пожалуйста, из Поггендорфа, что о нем там сказано…
Словарем Поггендорфа Владимир Иванович пользовался постоянно для справок и держал его под рукой. Александр Павлович нашел заметку о Кардоше и прочел вслух.
– Да, он был очень светским, но очень любезным человеком, – обращаясь к воспоминаниям, заговорил Владимир Иванович. – Я встретился с ним в Париже. Он работал там, как и я, в лабораториях. Он был интересный собеседник. Наталья Егоровна и я любили с ним беседовать, засиживаясь на парижских бульварах… Вы знаете, он познакомил меня однажды тут же на бульваре с молодой Виардо. Она представилась мне, помню, как дочь Тургенева…
На мгновение Владимир Иванович, задумавшись, умолк, потом со вздохом сказал:
– Бедный Гревс… написал целую книгу, доказывая, что эта Виардо не была и не могла быть дочерью Тургенева!
– А самоё Виардо вы не видели никогда? – спросил Александр Павлович…
– Только раз на сцене… С Тургеневым я встречал ся, даже был с ним знаком… Я люблю его и перечитываю, хотя это, конечно, не Толстой, не «Война и мир», да он, впрочем, и сам это понимал!
Будущее народов, будущее России, будущее советской науки постоянно владело мыслями Вернадского. Он часто говорил о том что по окончании войны моральное значение в мировой среде русских ученых должно сильно подняться и надо считаться с огромным ростом русской науки в ближайшем будущем. «Мировое значение русской науки, русского языка в мировой науке будет очень велико, ранее небывалое», – писал он в дневнике месяц назад. А до того он подал записку в президиум Академии наук о работе «Международной книги», в которой писал:
«После заключения мира мы должны знать обо всем, что совершается в научной области, так же быстро, как это делается в других государствах. Нельзя узнавать о ходе мирового научного движения через несколько лет. Мы должны знать его через несколько дней!»
Это было последнее организационное мероприятие старого ученого. Оно привело к учреждению Института информации Академии наук СССР, получившего ныне огромное значение. Разговор перешел на прошлую встречу. Неделю назад шла речь о возможном превращении одного из изотопов калия в изотоп аргона. Владимир Иванович предполагал, что такой процесс мог происходить в природных условиях, и обещал найти номер все того же английского журнала «Природа» для какой-то ссылки.
– Нужно обязательно спектрографическим путем изучить изотопный состав аргона из газов калийных месторождений, – наказывал Владимир Иванович. – Вообще, как мы уже с вами намечали, надо изучить глубже газы калийных месторождений…
Началось обсуждение возможности поставить такого рода опыты в ближайшее время. Незаметно разговор стал перебрасываться с одной проблемы на другую из тех, что составляли и смысл и неразрешимую трагедию сознательной жизни ученого, – о геологическом времени, об устройстве космоса, об открывшейся разнице в возрасте Земли и метеоритов, о вечности жизни, о диссимметрии и, наконец, о самом главном.
– Геологическая история Земли не имеет ни начала, ни конца, – дважды процитировал Владимир Иванович положение, названное им принципом Геттона.
Александру Павловичу был не ясен глубокий смысл, который Вернадский вкладывал в этот принцип, и он возразил:
– Сколько я мог убедиться, читая Геттона, он говорил, что не видит в истории Земли ни начала, ни конца, а не то что их нет… Я этот принцип могу принять только на веру: в нем больше какого-то религиозного смысла, чем научных фактов!
– Вот именно, – обрадованно воскликнул Вернадский, – вот именно! В религии действительно есть начало и конец. Вот эти-то религиозные представления люди и перенесли в научные понятия! А в пределах геологического времени конца и начала нет!
Прасковья Кирилловна давно уже зажгла свет. Нетронутые стаканы чая, остывая, подернулись коричневой пленкой. Александр Павлович стал прощаться, чтобы дать покой больному.
– Вы не беспокойтесь обо мне, вы скажите, как ваше здоровье, дорогой Александр Павлович, – говорил Владимир Иванович и, когда тот ответил, что все хорошо, протянул руку: – Ну, до свиданья!
По долгой привычке хозяин направился было к двери проводить гостя, но тот решительно запротестовал. Владимир Иванович покорился, но остался на ногах. В дверях Александр Павлович еще раз оглянулся на учителя. Провожая взглядом ученика и друга, он стоял в своей маленькой комнате, среди книг и рукописей, освещенный ярким верхним светом, и было ясно, что старый гениальный ученый, всю жизнь окруженный товарищами, друзьями и учениками, всегда и везде был наедине с самим собой.
Утром Владимир Иванович позвал Прасковью Кирилловну и спросил, готов ли у нее кофе. Когда она вернулась с салфеткой, чтобы застелить для завтрака край стола, Владимир Иванович быстро встал, давая ей место, и в тот же миг пошатнулся и упал. В открытых глазах его изобразился ужас: он не мог говорить, язык не действовал.
Всю жизнь Владимир Иванович боялся именно потери речи при кровоизлиянии в мозг, как было у отца. Он быстро потерял остатки сознания и умер, не приходя в себя, через тридцать дней, 6 января 1945 года.
Глава XXXIV
РУССКИЙ НАЦИОНАЛЬНЫЙ ГЕНИЙ
Жизненность и важность идей познается только долгим опытом. Значение творческой работы ученого определяется временем.
Вернадский принадлежит к тем классическим ученым, в руках которых становится наукой все, чего касается их мысль.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78
Александр Павлович попытался переменить разговор, волновавший больного, но через несколько минут Владимир Иванович опять возвратился к мучительной теме.
– Они должны, должны вернуть нам все, что разрушено… – говорил он. – И все, что было раньше забрано у нас благодаря нашей мягкости, нашему германофильству… Вы помните, я рассказывал вам о коллекции Грота? У него оказались лучшие образцы русских минералов! Царский родственник герцог Лейхтенбергский увез в свой замок в Германию коллекцию минералов из лучших экземпляров, скупленных на Урале, подаренных ему Кокшаровым… Кокшаров выбирал лучшие из лучших, из них отбирал лучшие Лейхтенбергский, а Грот все это купил за гроши у наследников Лейхтенбергского…
И в этом направлении разговор не мог не волновать старого русского ученого. Гость напомнил о приближении наших войск к Будапешту, где Вернадский бывал и также имел ученых друзей.
– Да, я хорошо знал там профессора Кардоша, Садецкого-Кардоша, – светлея лицом, отозвался Владимир Иванович. – Вот кстати, Александр Павлович, прочтите, пожалуйста, из Поггендорфа, что о нем там сказано…
Словарем Поггендорфа Владимир Иванович пользовался постоянно для справок и держал его под рукой. Александр Павлович нашел заметку о Кардоше и прочел вслух.
– Да, он был очень светским, но очень любезным человеком, – обращаясь к воспоминаниям, заговорил Владимир Иванович. – Я встретился с ним в Париже. Он работал там, как и я, в лабораториях. Он был интересный собеседник. Наталья Егоровна и я любили с ним беседовать, засиживаясь на парижских бульварах… Вы знаете, он познакомил меня однажды тут же на бульваре с молодой Виардо. Она представилась мне, помню, как дочь Тургенева…
На мгновение Владимир Иванович, задумавшись, умолк, потом со вздохом сказал:
– Бедный Гревс… написал целую книгу, доказывая, что эта Виардо не была и не могла быть дочерью Тургенева!
– А самоё Виардо вы не видели никогда? – спросил Александр Павлович…
– Только раз на сцене… С Тургеневым я встречал ся, даже был с ним знаком… Я люблю его и перечитываю, хотя это, конечно, не Толстой, не «Война и мир», да он, впрочем, и сам это понимал!
Будущее народов, будущее России, будущее советской науки постоянно владело мыслями Вернадского. Он часто говорил о том что по окончании войны моральное значение в мировой среде русских ученых должно сильно подняться и надо считаться с огромным ростом русской науки в ближайшем будущем. «Мировое значение русской науки, русского языка в мировой науке будет очень велико, ранее небывалое», – писал он в дневнике месяц назад. А до того он подал записку в президиум Академии наук о работе «Международной книги», в которой писал:
«После заключения мира мы должны знать обо всем, что совершается в научной области, так же быстро, как это делается в других государствах. Нельзя узнавать о ходе мирового научного движения через несколько лет. Мы должны знать его через несколько дней!»
Это было последнее организационное мероприятие старого ученого. Оно привело к учреждению Института информации Академии наук СССР, получившего ныне огромное значение. Разговор перешел на прошлую встречу. Неделю назад шла речь о возможном превращении одного из изотопов калия в изотоп аргона. Владимир Иванович предполагал, что такой процесс мог происходить в природных условиях, и обещал найти номер все того же английского журнала «Природа» для какой-то ссылки.
– Нужно обязательно спектрографическим путем изучить изотопный состав аргона из газов калийных месторождений, – наказывал Владимир Иванович. – Вообще, как мы уже с вами намечали, надо изучить глубже газы калийных месторождений…
Началось обсуждение возможности поставить такого рода опыты в ближайшее время. Незаметно разговор стал перебрасываться с одной проблемы на другую из тех, что составляли и смысл и неразрешимую трагедию сознательной жизни ученого, – о геологическом времени, об устройстве космоса, об открывшейся разнице в возрасте Земли и метеоритов, о вечности жизни, о диссимметрии и, наконец, о самом главном.
– Геологическая история Земли не имеет ни начала, ни конца, – дважды процитировал Владимир Иванович положение, названное им принципом Геттона.
Александру Павловичу был не ясен глубокий смысл, который Вернадский вкладывал в этот принцип, и он возразил:
– Сколько я мог убедиться, читая Геттона, он говорил, что не видит в истории Земли ни начала, ни конца, а не то что их нет… Я этот принцип могу принять только на веру: в нем больше какого-то религиозного смысла, чем научных фактов!
– Вот именно, – обрадованно воскликнул Вернадский, – вот именно! В религии действительно есть начало и конец. Вот эти-то религиозные представления люди и перенесли в научные понятия! А в пределах геологического времени конца и начала нет!
Прасковья Кирилловна давно уже зажгла свет. Нетронутые стаканы чая, остывая, подернулись коричневой пленкой. Александр Павлович стал прощаться, чтобы дать покой больному.
– Вы не беспокойтесь обо мне, вы скажите, как ваше здоровье, дорогой Александр Павлович, – говорил Владимир Иванович и, когда тот ответил, что все хорошо, протянул руку: – Ну, до свиданья!
По долгой привычке хозяин направился было к двери проводить гостя, но тот решительно запротестовал. Владимир Иванович покорился, но остался на ногах. В дверях Александр Павлович еще раз оглянулся на учителя. Провожая взглядом ученика и друга, он стоял в своей маленькой комнате, среди книг и рукописей, освещенный ярким верхним светом, и было ясно, что старый гениальный ученый, всю жизнь окруженный товарищами, друзьями и учениками, всегда и везде был наедине с самим собой.
Утром Владимир Иванович позвал Прасковью Кирилловну и спросил, готов ли у нее кофе. Когда она вернулась с салфеткой, чтобы застелить для завтрака край стола, Владимир Иванович быстро встал, давая ей место, и в тот же миг пошатнулся и упал. В открытых глазах его изобразился ужас: он не мог говорить, язык не действовал.
Всю жизнь Владимир Иванович боялся именно потери речи при кровоизлиянии в мозг, как было у отца. Он быстро потерял остатки сознания и умер, не приходя в себя, через тридцать дней, 6 января 1945 года.
Глава XXXIV
РУССКИЙ НАЦИОНАЛЬНЫЙ ГЕНИЙ
Жизненность и важность идей познается только долгим опытом. Значение творческой работы ученого определяется временем.
Вернадский принадлежит к тем классическим ученым, в руках которых становится наукой все, чего касается их мысль.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78