Гервасий Васильевич спрятал коробку папирос в карман халата и спросил:
– Вы не можете мне объяснить, почему вы приносите мне папиросы только вечером? Я за ночь их выкуриваю, а днем мучаюсь от беспапиросья...
– Потому что я все еще заведую городским отделом здравоохранения и с девяти утра сижу на работе. Ясно?
– Ясно, ясно... – кротко согласился Гервасий Васильевич.
– У него локализуется гнойный очаг?
– Кажется, да.
– А потом?
– Потом будем оперировать.
– Ампутация?
– Не знаю... Посмотрим.
– До завтра, Гервасий Васильевич.
– Маму поцелуйте, Сарварчик. Передайте, что я ей кланяюсь...
Следующий день у Гервасия Васильевича был операционным.
Волков лежал в палате один и дремал. Ночью они с Гервасием Васильевичем долго не спали. Болтали о том о сем.
Гервасий Васильевич рассказывал Волкову о своем отце – удивительно талантливом гинекологе, у которого в Петербурге была прекрасная практика и своя собственная клиника. За успехи в медицине отцу Гервасия Васильевича было пожаловано звание потомственного дворянина. Это звание открыло ему двери знаменитого Владимирского клуба, где спустя три года он проиграл свой дом на Разъезжей, клинику, потерял практику, а вскоре и вовсе «сошел с круга»...
Рассказ этот за давностью лет утратил горечь, и Гервасий Васильевич говорил об отце без осуждения, вспоминал о нем с уважением и печалью.
Часам к трем ночи Гервасий Васильевич сам ввел Волкову пантопон и пожелал спокойного сна.
Весь день был в каком-то странном дремотном забытьи. Он пробуждался каждый час, когда в палату входила дежурная сестра со шприцем. Да и то ненадолго. Минуты на две, на три. А потом сознание снова уплывало от него, и он уже не слышал ни звуков в коридоре, ни шагов старухи нянечки, позвякивающей ведром с десятком чистых «уток».
Только один раз, когда старшая сестра хирургического отделения принесла ему не то завтрак, не то обед (Волков этого так и не понял) и стала уговаривать его поесть, он очнулся минут на двадцать.
Есть он не стал, но был благодарен старшей сестре за то, что она его разбудила. Именно в этот момент ему снилось что-то тревожное, мерзкое, а проснуться и открыть глаза не было никаких сил.
Старшая сестра была красивая, яркая женщина лет сорока, с огромным бюстом и могучими ногами. Ее движения сопровождались тихим потрескиванием и шуршанием туго накрахмаленного халата. После каждой фразы она с достоинством закрывала глаза и открывала их только для того, чтобы произнести следующую.
– Надо есть, Дмитрий Сергеевич, – веско говорила старшая сестра. – Это необходимо для активной сопротивляемости и общей жизнедеятельности организма. А то мне придется пожаловаться на вас Гервасию Васильевичу.
Волков смотрел на старшую сестру и думал, что где-то за стенами больницы в каком-нибудь новом пятиэтажном доме есть небольшая однокомнатная квартирка с потемневшей от старости гитарой, с многочисленными фотографиями застывших людей, с высокой кроватью с шелковым ярким покрывалом и огромным зеркальным шкафом. И живет в этой квартире старшая сестра – одинокая чистюля, наверное, бывший санинструктор роты. Дома, снимая шуршащий халат, она начинает говорить нормальным бабским языком, без всякой там «активной сопротивляемости» и «общей жизнедеятельности». Стряпает, стирает, пишет письма дальним родственникам, а поздно вечером принимает у себя многодетную соседку по лестничной площадке. Они выпивают бутылку портвейна, старшая сестра снимает со стены гитару и поет всхлипывающей соседке «про улыбку твои и глаза»... А соседка ругает детей, проклинает мужа и говорит о том, насколько старшей сестре жить легче. И старшая сестра привычно соглашается с ней, а оставшись одна, долго разглядывает в зеркале свое стареющее красивое лицо и плачет от одиночества и жалости к себе...
– Вы никогда не были санинструктором роты? – неожиданно спросил Волков.
– Нет, – ответила старшая сестра и покраснела. – Я была санинструктором батальона...
Часам к пяти пришел Гервасий Васильевич. Он осторожно присел на кровать Волкова, помолчал немного, потер пальцами глаза под очками и спросил:
– Ну что, брат Дима?.. Скучаешь?
– Я почти весь день дремал, – ответил Волков.
– Очень хорошо, – сказал Гервасий Васильевич. – Просто прекрасно. Давай я тебя посмотрю немного...
– Посмотрите.
– Только сразу договоримся: никаких героических актов. Там, где больно, говори «больно». Мне это очень важно. Понял?
– М-гу.
И пальцы Гервасия Васильевича осторожно стали скользить по левому плечу Волкова. Где-то задерживались, мягко ощупывали какое-то место и продолжали скользить дальше, к локтю. Потом снова возвращались назад и еще медленнее проходили путь, уже однажды пройденный.
– Больно?
– Да.
– Очень?
– Очень.
– А здесь?
– Нет.
– Совсем не больно?
– Совсем.
– М-да...
– Что, плохо? – спросил Волков.
– Да нет... Ничего особенного. – Гервасий Васильевич вынул пачку «Казбека» и стал разминать папиросу, глядя в упор на Волкова.
– А мне можно курить? – спросил Волков.
Гервасий Васильевич подумал и с деланным равнодушием сказал:
– Кури.
Он размял папиросу и сунул ее в рот Волкову. Затем оглянулся на дверь и чиркнул спичку.
Волков прикурил и улыбнулся.
– Ты мне поулыбайся, – сказал Гервасий Васильевич. – Придет старшая сестра – не до улыбок будет... И мне и тебе влетит...
Он разогнал дым рукой и еще раз оглянулся на дверь.
– Не влетит – она в вас влюблена, – сказал Волков и закашлялся.
– Это у тебя от температуры, – презрительно сказал Гервасий Васильевич. – Так и называется: температурный бред.
– Влюблена... Чтоб мне сдохнуть! – рассмеялся Волков.
– Ни в коем случае! – испугался Гервасий Васильевич. – Ты мне все показатели по отделению испортишь!
– А у вас разве смертельные исходы не планируются? – спросил Волков.
– Прекрати сейчас же, – рассердился Гервасий Васильевич. – А то заберу папиросы и уйду...
– Нет, правда, – зло сказал Волков. – Вроде как усушка, утруска. В винно-водочных отделах даже специально несколько бутылок лишних полагается – «на бой посуды»!
– Ты пьешь?
– Пью.
– Много? – Гервасий Васильевич с интересом посмотрел на Волкова.
– Нормально... Как все. Гервасий Васильевич, я знаю, о чем вы думаете!
– О чем? – весело спросил Гервасий Васильевич.
– Сейчас. – Волков слегка отдышался, проглотил слюну и, не отрывая глаз от лица Гервасия Васильевича, сказал: – Вы, когда вошли в палату, все думали: «Как бы это сказать Волкову про ампутацию?..» Дескать, не дрейфь, брат Дима, и без руки люди на свете живут и, дескать, пользу приносят... Ну там два-три примера из классико-революционной литературы или еще что-нибудь. А, Гервасий Васильевич?
Гервасий Васильевич снял очки и стал разглядывать их на свет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25