Как все изменилось за три недели, прошедшие с этого дня! Великое бедствие, постигшее нас, записано в анналах нашего отечества.
В тот самый вечер, когда капитан Пирсон принимал у себя гостей из Уинчелси, он получил приказ идти в Гулль под команду тамошнего адмирала. Из устья Хамбера нас тотчас же отправили на север, в Скарборо. В это время все северное побережье было охвачено сильною тревогой вследствие появления американских каперов, которые ограбили один шотландский замок и наложили контрибуцию на один камберлендский порт. Когда мы приблизились к Скарборо, оттуда пришла лодка с письмом от членов местного магистрата, которые сообщали, что у берегов действительно были замечены каперы. Командовал этой пиратской эскадрой один бунтовщик-шотландец, которому, так или иначе, не миновать петли. Разумеется, многие из наших юнцов похвалялись, как они с ним сразятся и, если нам только доведется его встретить, вздернут разбойника на его же собственной нок-рее. На самом деле, разумеется, diis aliter visum Боги судили иначе (лат.)., как мы, бывало, говаривали у Поукока, и в конце концов плохо пришлось именно нам. Изменником, если вам угодно, был мосье Джон Поль Джонс, впоследствии награжденный его христианнейшим величеством орденом "За заслуги", и более отважного изменника еще не видывал свет.
Нам и "Герцогине Скарборо" под командованием капитана Перси приказано было охранять караван торговых кораблей, направлявшихся в Балтийское море. Вот почему и случилось так, что мне, состоявшему на службе его величества всего лишь двадцать пять дней, довелось принять участие в одном из самых жестоких и кровавых сражений не только нашего времени, но и всех времен вообще.
Я не стану даже делать попытки описать битву 23 сентября, которая окончилась капитуляцией нашего славного капитана перед превосходящими силами непобедимого врага. Сэр Ричард уже поведал историю своего бедствия в выражениях более возвышенных, нежели те, которые доступны мне, ибо я, хотя и участвовал в этом ужасном деле, когда мы сложили оружие перед отступником-британцем и его разношерстной командой, видел, однако же, всего лишь ничтожную часть столь роковой для нас битвы. Она началась только к ночи. Я как сейчас помню грохот вражеской пушки, в ответ на оклик нашего капитана пустившей ядро нам по борту. За этим последовал бортовой залп наших орудий - первый залп, услышанный мною в бою.
Примечания к "Дени Дювалю"
Итак, подписчики "Корнхилл мэгэзин" прочитали последнюю строчку, написанную Уильямом Мейкписом Теккереем. Повесть его оборвалась так же, как окончилась жизнь - полная могучих сил и надежд, словно цветущая яблоня в мае, и различие между творением и жизнью состоит лишь в одном - в последних главах повести заметны прискорбные мелкие пробелы и следы незавершенных усилий, тогда как последние главы жизни были законченными и полными. Однако оставим жизнь в стороне; что же касается пробелов и пропусков на последних страницах, то мы едва ли сможем прибавить им значительности. Страницы эти перед нами; они уже полюбились читателю и пробудили в нем чувства, которых не изменить заурядному критику. Другое дело, если бы за это мог взяться сам мистер Теккерей. Проповедник - так называл он себя в "Заметках о разных разностях", где неизменно слышатся наиболее мягкие из его интонаций, однако никогда еще ни одно сочинение не радовало его так, как порадовали бы теперь эти последние отрывочные главы. Оставалось лишь проставить дату одной пятницы, но Времени больше нет. Так будет ли очень уж самонадеянно, если мы представим себе "заметку о разных разностях", которую мистер Теккерей написал бы по поводу этого своего незаконченного труда, если бы мог к нему вернуться? Мы не думаем, чтобы это было очень уж самонадеянно или трудно. Он, особенно в зрелые свои годы, в большой степени обладал тем, что Карлейль назвал божественным даром речи, и из сказанного им со всею очевидностью вытекало почти все, что он хотел бы сказать о предметах, занимавших его мысли; поэтому нам остается лишь представить себе притчу о "Двух женщинах на мельнице" * "Две женщины будут молоть на мельнице, одну уберут, а другая останется"., чтобы у нас в голове появились те мысли, которые один лишь мистер Теккерей мог бы облечь в слова.
До чего же, однако, тщетны эти соображения - но тщетны ли они? Отнюдь нет, если только мы - в рассуждении того, что и наши труды тоже скоро должны прерваться - попытаемся представить себе, что подумал бы о своих прерванных трудах он сам. Однако об этом можно сказать не так уж много, и потому приступим прямо к делу, а именно, постараемся наилучшим образом показать, каков был бы "Дени Дюваль", если бы автор его остался в живых и смог завершить свой труд. При всей своей отрывочности рассказ этот всегда должен оставаться достаточно содержательным, ибо он послужит предостережением неумелым критикам - никогда не торопиться объявлять о каком-нибудь мыслителе: "Его жила истощена, в нем не осталось ничего, кроме отголосков пустоты". На хулителей никогда не обращают большого внимания, но каждый честный литератор испытывает не просто удовлетворение, но даже своего рода торжество, когда он видит сам и знает, что и все остальные тоже увидят, как гений, о котором порой говорили, будто он к концу дней своих скрылся в тени облака, вдруг перед самым закатом неожиданно засверкал новым ярким сияньем. "Дени Дюваль" остался незавершенным, но с этим обвинением теперь покончено. Яркий блеск гения, озаривший город в "Ярмарке тщеславия", разгорелся, склоняясь к закату, в "Эсмонде" и ничуть не померк, а стал лишь более мягким, ясным и благостным, перед тем как внезапно угаснуть в "Дени Дювале".
Все это говорится лишь для того, чтобы опровергнуть еще одно чересчур поспешно составленное, однако, как мы полагаем, весьма широко распространенное мнение, а именно, что мистер Теккерей мало заботился о плане своих сочинений. На самом же деле он как раз чрезвычайно о нем заботился. Мы убеждаемся в этом, когда, желая помочь читателям его журнала, задаемся вопросом, осталось ли что-либо, из чего можно узнать о замысле "Дени Дюваля": Ответ мы находим в виде многочисленных самых тщательных заметок и выписок касательно мельчайших подробностей, долженствующих сделать рассказ правдивым. Много ли найдется молодых романистов, отнюдь не наделенных выдающимся талантом, которые, пожелай они, скажем, выбрать себе в герои человека, жившего в Уинчелси сто лет назад, взяли бы на себя труд узнать, как этот город был построен, какие ворота вели из него в город Рай (если бы герою пришлось там бывать), кто были местные вельможи и каким образом осуществлялось местное управление? А ведь именно так поступил мистер Теккерей, хотя его изыскания не добавили к повести и двух десятков строк и не придали ей решительно никакого "интереса";
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49
В тот самый вечер, когда капитан Пирсон принимал у себя гостей из Уинчелси, он получил приказ идти в Гулль под команду тамошнего адмирала. Из устья Хамбера нас тотчас же отправили на север, в Скарборо. В это время все северное побережье было охвачено сильною тревогой вследствие появления американских каперов, которые ограбили один шотландский замок и наложили контрибуцию на один камберлендский порт. Когда мы приблизились к Скарборо, оттуда пришла лодка с письмом от членов местного магистрата, которые сообщали, что у берегов действительно были замечены каперы. Командовал этой пиратской эскадрой один бунтовщик-шотландец, которому, так или иначе, не миновать петли. Разумеется, многие из наших юнцов похвалялись, как они с ним сразятся и, если нам только доведется его встретить, вздернут разбойника на его же собственной нок-рее. На самом деле, разумеется, diis aliter visum Боги судили иначе (лат.)., как мы, бывало, говаривали у Поукока, и в конце концов плохо пришлось именно нам. Изменником, если вам угодно, был мосье Джон Поль Джонс, впоследствии награжденный его христианнейшим величеством орденом "За заслуги", и более отважного изменника еще не видывал свет.
Нам и "Герцогине Скарборо" под командованием капитана Перси приказано было охранять караван торговых кораблей, направлявшихся в Балтийское море. Вот почему и случилось так, что мне, состоявшему на службе его величества всего лишь двадцать пять дней, довелось принять участие в одном из самых жестоких и кровавых сражений не только нашего времени, но и всех времен вообще.
Я не стану даже делать попытки описать битву 23 сентября, которая окончилась капитуляцией нашего славного капитана перед превосходящими силами непобедимого врага. Сэр Ричард уже поведал историю своего бедствия в выражениях более возвышенных, нежели те, которые доступны мне, ибо я, хотя и участвовал в этом ужасном деле, когда мы сложили оружие перед отступником-британцем и его разношерстной командой, видел, однако же, всего лишь ничтожную часть столь роковой для нас битвы. Она началась только к ночи. Я как сейчас помню грохот вражеской пушки, в ответ на оклик нашего капитана пустившей ядро нам по борту. За этим последовал бортовой залп наших орудий - первый залп, услышанный мною в бою.
Примечания к "Дени Дювалю"
Итак, подписчики "Корнхилл мэгэзин" прочитали последнюю строчку, написанную Уильямом Мейкписом Теккереем. Повесть его оборвалась так же, как окончилась жизнь - полная могучих сил и надежд, словно цветущая яблоня в мае, и различие между творением и жизнью состоит лишь в одном - в последних главах повести заметны прискорбные мелкие пробелы и следы незавершенных усилий, тогда как последние главы жизни были законченными и полными. Однако оставим жизнь в стороне; что же касается пробелов и пропусков на последних страницах, то мы едва ли сможем прибавить им значительности. Страницы эти перед нами; они уже полюбились читателю и пробудили в нем чувства, которых не изменить заурядному критику. Другое дело, если бы за это мог взяться сам мистер Теккерей. Проповедник - так называл он себя в "Заметках о разных разностях", где неизменно слышатся наиболее мягкие из его интонаций, однако никогда еще ни одно сочинение не радовало его так, как порадовали бы теперь эти последние отрывочные главы. Оставалось лишь проставить дату одной пятницы, но Времени больше нет. Так будет ли очень уж самонадеянно, если мы представим себе "заметку о разных разностях", которую мистер Теккерей написал бы по поводу этого своего незаконченного труда, если бы мог к нему вернуться? Мы не думаем, чтобы это было очень уж самонадеянно или трудно. Он, особенно в зрелые свои годы, в большой степени обладал тем, что Карлейль назвал божественным даром речи, и из сказанного им со всею очевидностью вытекало почти все, что он хотел бы сказать о предметах, занимавших его мысли; поэтому нам остается лишь представить себе притчу о "Двух женщинах на мельнице" * "Две женщины будут молоть на мельнице, одну уберут, а другая останется"., чтобы у нас в голове появились те мысли, которые один лишь мистер Теккерей мог бы облечь в слова.
До чего же, однако, тщетны эти соображения - но тщетны ли они? Отнюдь нет, если только мы - в рассуждении того, что и наши труды тоже скоро должны прерваться - попытаемся представить себе, что подумал бы о своих прерванных трудах он сам. Однако об этом можно сказать не так уж много, и потому приступим прямо к делу, а именно, постараемся наилучшим образом показать, каков был бы "Дени Дюваль", если бы автор его остался в живых и смог завершить свой труд. При всей своей отрывочности рассказ этот всегда должен оставаться достаточно содержательным, ибо он послужит предостережением неумелым критикам - никогда не торопиться объявлять о каком-нибудь мыслителе: "Его жила истощена, в нем не осталось ничего, кроме отголосков пустоты". На хулителей никогда не обращают большого внимания, но каждый честный литератор испытывает не просто удовлетворение, но даже своего рода торжество, когда он видит сам и знает, что и все остальные тоже увидят, как гений, о котором порой говорили, будто он к концу дней своих скрылся в тени облака, вдруг перед самым закатом неожиданно засверкал новым ярким сияньем. "Дени Дюваль" остался незавершенным, но с этим обвинением теперь покончено. Яркий блеск гения, озаривший город в "Ярмарке тщеславия", разгорелся, склоняясь к закату, в "Эсмонде" и ничуть не померк, а стал лишь более мягким, ясным и благостным, перед тем как внезапно угаснуть в "Дени Дювале".
Все это говорится лишь для того, чтобы опровергнуть еще одно чересчур поспешно составленное, однако, как мы полагаем, весьма широко распространенное мнение, а именно, что мистер Теккерей мало заботился о плане своих сочинений. На самом же деле он как раз чрезвычайно о нем заботился. Мы убеждаемся в этом, когда, желая помочь читателям его журнала, задаемся вопросом, осталось ли что-либо, из чего можно узнать о замысле "Дени Дюваля": Ответ мы находим в виде многочисленных самых тщательных заметок и выписок касательно мельчайших подробностей, долженствующих сделать рассказ правдивым. Много ли найдется молодых романистов, отнюдь не наделенных выдающимся талантом, которые, пожелай они, скажем, выбрать себе в герои человека, жившего в Уинчелси сто лет назад, взяли бы на себя труд узнать, как этот город был построен, какие ворота вели из него в город Рай (если бы герою пришлось там бывать), кто были местные вельможи и каким образом осуществлялось местное управление? А ведь именно так поступил мистер Теккерей, хотя его изыскания не добавили к повести и двух десятков строк и не придали ей решительно никакого "интереса";
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49