– спросил Белов.
– Для чукотского народа – да! – безапелляционно заявил Пряжкин. – А бубен – это пережиток прошлого, пережиток шаманизма.
– Но разве то, какая кому нужна музыка, не сам народ решает? – возразил Белов.
– Ай-ай-ай! – Пряжкин покачал головой, укоризненно поглядывая на Белова. – А еще редактор газеты! А партийное руководство искусством?
– Но национальная форма… – продолжал было Белов. – А вы помалкивайте насчет национальной формы. –
Пряжкин махнул в его сторону. – Вы знаете, товарищи, – обратился он к присутствующим, – какую штуку выкинул Айвангу? Не знаете! У меня есть письмо секретаря партийной организации колхоза Тэпкэн товарища Кавье. Правильный, партийный сигнал. Суть в том, что Айвангу самовольно, без всякого на то разрешения и утверждения изобразил в камне нашего Владимира Ильича!
Пряжкин обвел испытующим взглядом присутствующих.
– И как изобразил! – Голос его загремел. – Ленин полностью похож на чукчу! Товарищи! Только благодаря бдительности большевика Кавье мы были избавлены от грубейшей политической ошибки. Это нам урок на будущее – вот к чему может привести увлечение национальной формой… Товарищ Белов, вы живете на Чукотке давно, чуть ли не с первых лет советской власти, а рассуждаете так, будто ничего не знаете о живучести и реакционности обычаев прошлого. Давно ли в селениях и стойбищах Чукотки душили стариков и инвалидов? Вспомните! Это было еще вчера! Так что же плохого в том, если Айвангу и Мынор увезут в родное селение гармошки и балалайки!
Айвангу и Мынор вышли с совещания оглушенные и в полном недоумении. Если бы Белов и Пряжкин действовали заодно, все было бы понятно. Но то, что один из уважаемых русских коммунистов ожесточенно спорил с другим и не соглашался с правильными на первый взгляд словами другого, – это наводило на размышления.
– Что будем делать? – спросил Айвангу.
– Как что делать? – сердито ответил Мынор. – Купим балалайки и поедем домой… Никогда не думал, что строить новую жизнь так сложно и трудно.
5
Отгремели весенние выстрелы в проливе. Солнце стояло высоко, от зноя рябился воздух над галечной косой.
Айвангу аккуратно ходил на занятия к радисту Гене Ронину. Они быстро одолели школьную арифметику, приступили к алгебре, решали задачи по физике из старого затрепанного учебника, чертили строгие геометрические фигуры и подолгу слушали музыку…
Стоял яркий летний день. Галька, омытая морской волной, блестела и переливалась всеми цветами радуги. На спокойной воде сидели бакланы и сосредоточенно глядели в пучину. Иной нырял и показывался из воды с рыбьим хвостиком, торчащим из клюва.
Дальние мысы, горы – все было резко очерчено на голубом небесном фоне, а воздух был чист, упруг.
В радиорубке полярной станции толпились полярники и хмуро слушали какое-то важное сообщение. Они молча пропустили вперед Айвангу, и он, почувствовав неладное, громко спросил:
– Что случилось?
Ему показалось, что кто-то умер, с кем-то произошло большое несчастье. Но радио гремело бодрыми маршами, и Айвангу ничего не понимал.
– Что случилось?
– Война!
Но ведь совсем недавно, чуть ли не прошлой зимой, уже была с кем-то война. Айвангу не помнит с кем, кажется, с северянами. Лыжи, белые халаты, как охотничьи камлейки. До этого японцы. Озеро Хасан. По радио пели песню о трех танкистах, о том, что будет, «если завтра война…».
Гитлер… Это имя впервые услышали в Тэпкэне. Оно было похоже на приглушенный выстрел, на властный окрик, на приказ. Потом кто-то показал портрет человека с глазами, как у безумного Гэмалькота, с маленькими, точно приклеенными, усиками; под огромным козырьком форменной фуражки – узкое лицо.
Гена Ронин больше не слушал музыку. Он ловил вести с фронта и ждал, когда ему пришлют повестку из военкомата: он в первый же день войны добровольно попросился на фронт. Собравшиеся в отпуск Лев Васильевич и Пелагея Калиновна распаковали вещи.
В этом году пионерский лагерь в Кытрыне закрыли рано, и еще в середине августа Айвангу на вельботе отправился за ребятами в районный центр.
Там многое изменилось: районные работники надели полувоенную форму с огромными карманами на груди. Некоторые из них повесили значки Осоавиахима на цепочках, привинтили значок ворошиловского стрелка.
В типографии сидел незнакомый мужчина с огненно-рыжими волосами и большими грустными глазами – новый редактор. За реалом по-прежнему стоял Алим, неизменный, как его синий халат и черный берет. Новый редактор испуганно посмотрел на Айвангу, ввалившегося через распахнутую дверь. Он протер глаза и хрипло произнес:
– Можете встать.
Айвангу находился далеко от него, у двери, но крепкий запах спиртного донесся до него.
– У меня нет ног.
– Простите, не разглядел, – извинился редактор.
Алим сердечно поздоровался с Айвангу, подвел к столу и налил кружку крепкого чаю.
– Петр Яковлевич уехал в отпуск, – сообщил он. – Обещал осенью приехать, но, видимо, не вернется. Война. И Рахтуге тоже уехал. Не вернулся. Тоже, должно быть, пошел на войну… Много новых людей появилось в Тэпкэне. В газете тоже новый редактор. Хороший человек. Немного пьет… Целый день. Но газету любит.
Алим говорил о редакторе так, будто его не было и в помине. Рудин сидел за своим столом и что-то читал, низко склонив голову над бумагой.
– Раулена осталась с сыном одна, – продолжал Алим. – Беспокоится, что долго нет мужа.
– Разве у них есть сын?
– Ему уже третий год пошел. Хороший мальчишка! – сказал Алим и другим тоном добавил: – И у меня скоро будет ребенок. Неизвестно только кто: сын или дочь. Я думал, врачи заранее знают, оказалось, не могут сказать точно.
– Значит, ты женился, Алим!
– Женился. Ты ее знаешь. Гальганой зовут, – сказал Алим и с гордостью добавил: – Как медицинский работник – она военнообязанная. Приходи в гости, жена будет рада.
Айвангу заспешил. Ему вдруг стало неловко. Он сослался на то, что надо готовиться к отъезду. Проходя мимо редактора, он услышал легкий всхрап: Рудин мирно спал за столом, положив рыжую голову на свежие гранки.
Спросив у первого встречного, где живет Раулена, Айвангу прошел в длинный темный коридор. Ощупью он нашел третью дверь от входа и постучал. Ответил знакомый до боли голос. Айвангу пошарил ручку, но дверь сама распахнулась, и в светлом четырехугольнике появилась Раулена. Он не видел ее лица: позади находилось окно, освещенное солнцем.
– Это я, Раулена…
– Айвангу! – с легким трепетом произнесла Раулена и нагнулась к его лицу. – Ты пришел, Айвангу?
Комната была просторная и светлая. Справа стояла широкая кровать с никелированными шарами на спинках, застланная красным ватным одеялом, у окна большой стол, в углу этажерка с книгами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75
– Для чукотского народа – да! – безапелляционно заявил Пряжкин. – А бубен – это пережиток прошлого, пережиток шаманизма.
– Но разве то, какая кому нужна музыка, не сам народ решает? – возразил Белов.
– Ай-ай-ай! – Пряжкин покачал головой, укоризненно поглядывая на Белова. – А еще редактор газеты! А партийное руководство искусством?
– Но национальная форма… – продолжал было Белов. – А вы помалкивайте насчет национальной формы. –
Пряжкин махнул в его сторону. – Вы знаете, товарищи, – обратился он к присутствующим, – какую штуку выкинул Айвангу? Не знаете! У меня есть письмо секретаря партийной организации колхоза Тэпкэн товарища Кавье. Правильный, партийный сигнал. Суть в том, что Айвангу самовольно, без всякого на то разрешения и утверждения изобразил в камне нашего Владимира Ильича!
Пряжкин обвел испытующим взглядом присутствующих.
– И как изобразил! – Голос его загремел. – Ленин полностью похож на чукчу! Товарищи! Только благодаря бдительности большевика Кавье мы были избавлены от грубейшей политической ошибки. Это нам урок на будущее – вот к чему может привести увлечение национальной формой… Товарищ Белов, вы живете на Чукотке давно, чуть ли не с первых лет советской власти, а рассуждаете так, будто ничего не знаете о живучести и реакционности обычаев прошлого. Давно ли в селениях и стойбищах Чукотки душили стариков и инвалидов? Вспомните! Это было еще вчера! Так что же плохого в том, если Айвангу и Мынор увезут в родное селение гармошки и балалайки!
Айвангу и Мынор вышли с совещания оглушенные и в полном недоумении. Если бы Белов и Пряжкин действовали заодно, все было бы понятно. Но то, что один из уважаемых русских коммунистов ожесточенно спорил с другим и не соглашался с правильными на первый взгляд словами другого, – это наводило на размышления.
– Что будем делать? – спросил Айвангу.
– Как что делать? – сердито ответил Мынор. – Купим балалайки и поедем домой… Никогда не думал, что строить новую жизнь так сложно и трудно.
5
Отгремели весенние выстрелы в проливе. Солнце стояло высоко, от зноя рябился воздух над галечной косой.
Айвангу аккуратно ходил на занятия к радисту Гене Ронину. Они быстро одолели школьную арифметику, приступили к алгебре, решали задачи по физике из старого затрепанного учебника, чертили строгие геометрические фигуры и подолгу слушали музыку…
Стоял яркий летний день. Галька, омытая морской волной, блестела и переливалась всеми цветами радуги. На спокойной воде сидели бакланы и сосредоточенно глядели в пучину. Иной нырял и показывался из воды с рыбьим хвостиком, торчащим из клюва.
Дальние мысы, горы – все было резко очерчено на голубом небесном фоне, а воздух был чист, упруг.
В радиорубке полярной станции толпились полярники и хмуро слушали какое-то важное сообщение. Они молча пропустили вперед Айвангу, и он, почувствовав неладное, громко спросил:
– Что случилось?
Ему показалось, что кто-то умер, с кем-то произошло большое несчастье. Но радио гремело бодрыми маршами, и Айвангу ничего не понимал.
– Что случилось?
– Война!
Но ведь совсем недавно, чуть ли не прошлой зимой, уже была с кем-то война. Айвангу не помнит с кем, кажется, с северянами. Лыжи, белые халаты, как охотничьи камлейки. До этого японцы. Озеро Хасан. По радио пели песню о трех танкистах, о том, что будет, «если завтра война…».
Гитлер… Это имя впервые услышали в Тэпкэне. Оно было похоже на приглушенный выстрел, на властный окрик, на приказ. Потом кто-то показал портрет человека с глазами, как у безумного Гэмалькота, с маленькими, точно приклеенными, усиками; под огромным козырьком форменной фуражки – узкое лицо.
Гена Ронин больше не слушал музыку. Он ловил вести с фронта и ждал, когда ему пришлют повестку из военкомата: он в первый же день войны добровольно попросился на фронт. Собравшиеся в отпуск Лев Васильевич и Пелагея Калиновна распаковали вещи.
В этом году пионерский лагерь в Кытрыне закрыли рано, и еще в середине августа Айвангу на вельботе отправился за ребятами в районный центр.
Там многое изменилось: районные работники надели полувоенную форму с огромными карманами на груди. Некоторые из них повесили значки Осоавиахима на цепочках, привинтили значок ворошиловского стрелка.
В типографии сидел незнакомый мужчина с огненно-рыжими волосами и большими грустными глазами – новый редактор. За реалом по-прежнему стоял Алим, неизменный, как его синий халат и черный берет. Новый редактор испуганно посмотрел на Айвангу, ввалившегося через распахнутую дверь. Он протер глаза и хрипло произнес:
– Можете встать.
Айвангу находился далеко от него, у двери, но крепкий запах спиртного донесся до него.
– У меня нет ног.
– Простите, не разглядел, – извинился редактор.
Алим сердечно поздоровался с Айвангу, подвел к столу и налил кружку крепкого чаю.
– Петр Яковлевич уехал в отпуск, – сообщил он. – Обещал осенью приехать, но, видимо, не вернется. Война. И Рахтуге тоже уехал. Не вернулся. Тоже, должно быть, пошел на войну… Много новых людей появилось в Тэпкэне. В газете тоже новый редактор. Хороший человек. Немного пьет… Целый день. Но газету любит.
Алим говорил о редакторе так, будто его не было и в помине. Рудин сидел за своим столом и что-то читал, низко склонив голову над бумагой.
– Раулена осталась с сыном одна, – продолжал Алим. – Беспокоится, что долго нет мужа.
– Разве у них есть сын?
– Ему уже третий год пошел. Хороший мальчишка! – сказал Алим и другим тоном добавил: – И у меня скоро будет ребенок. Неизвестно только кто: сын или дочь. Я думал, врачи заранее знают, оказалось, не могут сказать точно.
– Значит, ты женился, Алим!
– Женился. Ты ее знаешь. Гальганой зовут, – сказал Алим и с гордостью добавил: – Как медицинский работник – она военнообязанная. Приходи в гости, жена будет рада.
Айвангу заспешил. Ему вдруг стало неловко. Он сослался на то, что надо готовиться к отъезду. Проходя мимо редактора, он услышал легкий всхрап: Рудин мирно спал за столом, положив рыжую голову на свежие гранки.
Спросив у первого встречного, где живет Раулена, Айвангу прошел в длинный темный коридор. Ощупью он нашел третью дверь от входа и постучал. Ответил знакомый до боли голос. Айвангу пошарил ручку, но дверь сама распахнулась, и в светлом четырехугольнике появилась Раулена. Он не видел ее лица: позади находилось окно, освещенное солнцем.
– Это я, Раулена…
– Айвангу! – с легким трепетом произнесла Раулена и нагнулась к его лицу. – Ты пришел, Айвангу?
Комната была просторная и светлая. Справа стояла широкая кровать с никелированными шарами на спинках, застланная красным ватным одеялом, у окна большой стол, в углу этажерка с книгами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75