— Она смотрела на меня так, словно видела впервые, и в ее прищуре сквозил ужас. (А что такое ужас, если не смесь ненависти и страха?)
— Что сделал с тобой воин-поэт, мама?
— Не смей отвечать вопросом на вопрос! Почему ты такой непослушный? Я думала, что давным-давно научила тебя слушаться.
Мне не понравился оборот, который приняла наша беседа, а еще больше не понравилось, как мать произнесла слово «слушаться». Это было гадкое слово, а в ее устах оно приобрело и вовсе ужасный смысл. Воины-поэты славились тем, что вселяли в свои жертвы абсолютное послушание. Какой же яд ввел Давуд в ее мозг? Генотоксины, которые хорошо сочетаются с ее хромосомами и постепенно меняют самые глубокие ее программы? Или слель-вирус, пожирающий ее мозг и мало-помалу заменяющий его запрограммированными нейросхемами? Послушными нейросхемами? Возможно, ее мозг слельмимирован? Мать смотрела на темный круг катка, а я прикидывал, в какой степени ее воля уже заменена волей воина-поэта.
— Этот поэт очень опасен, — сказал я. — Он убьет тебя как муху, если захочет.
— Все мы смертны.
— Он убьет твою душу.
— Я не боюсь умереть.
— Я всегда думал, что ты боишься, мама.
— Нет, не боюсь. Разве мы, принимая смерть как должное, не освобождаемся от страха? И разве свободному человеку не все доступно? Нет, я не боюсь.
Я смахнул лед с усов.
— Мне кажется, это слова поэта, а не твои.
Она потуже затянула капюшон и заговорила медленно и мерно, как будто объясняла послушнику теорию круга. При всем ее спокойствии я различал в ее голосе ритм новых программ. Подбор слов, произношение некоторых звуков (она слишком выделяла согласные, образующиеся при пресечении потока воздуха языком), рубленая краткость фраз и мыслей — все было таким же, как обычно, и всетаки немного другим. Я читал ее, но не мог сказать, откуда взялись эти новые программы — просто из идей и верований Давуда или он все-таки мимировал ее мозг. Я вздрогнул, когда она сказала:
— Ты думаешь, Давуд мной манипулирует? Ничего подобного — это я манипулирую им. Он думает, что нашел способ постепенно подчинить себе мои программы — называй это слель-мимом или как тебе угодно. Это он так думает, заметь. Но откуда у него эта мысль? От меня — это я ему внушила. Это самый тонкий вид манипуляций — уж я-то благодаря своей матери знаю толк в этом искусстве.
Что же все-таки сделал Давуд — переписал ее программы или переделал жесткий диск? Я дрожал при мысли об этом.
— Быть может, акашики смогли бы тебе помочь, — сказал я.
— Не думаю.
— Давай я отведу тебя к ним — только скажи мне, как тебя найти.
— Разве твои друзья не сказали тебе, что я беру уроки у воинов-поэтов?
— Скажи тогда, где найти твоего поэта.
— Зачем моему сыну может понадобиться воин-поэт?
— Может быть, я хочу его предупредить, что им манипулируют. — На самом деле я хотел захватить его врасплох до того, как он мимирует мозг моей матери — если он, конечно, до сих пор еще этого не сделал. Я хотел его убить.
— Суть моих манипуляций такова, что информация о том, что им манипулируют, только заставит его поверить, будто он сможет манипулировать моими манипуляциями, заставив меня поверить, будто я манипулирую им. Это довольно сложно — впрочем, поступай как знаешь. — Она с улыбкой кивнула и повернулась к свету. Ее тень вытянулась, как черное копье, и снова укоротилась на блестящем льду. — Тобой-то никто не манипулирует.
— Бог ты мой!
— Разве я учила тебя божиться?
— Где он, этот поэт?
— Разве я сторож господину моему?
— Где он, мама?
— Сам скажи, раз так хорошо читаешь меня.
— Ты послала его убить Соли.
— Соли, — повторила она и закрыла глаза, наконец-то убедившись, что я действительно ее читаю.
— Почему он согласился убить по твоей просьбе?
— Не даром, конечно. Воинам-поэтам нужны приверженцы, вот я и примкнула к ним, а взамен Давуд…
— Когда? О Боже, мама — теперь уже поздно, так?
— Как же я ненавижу Соли!
— Мама!
— Не ищи воина-поэта — неровен час, найдешь.
— Я убью его.
— Нет, Мэллори, не уходи. Пусть он сделает свое дело. Зачем тебе нужно спасать Соли? В это самое время поэт, наверно, уже поднимается к нему на башню. Или избавляется от его охраны. Или спрашивает у Соли стихи.
Я топнул коньком об лед, пытаясь вернуть кровообращение своим окоченевшим ногам.
— Какие стихи?
— Такова традиция воинов-поэтов. Они обездвиживают свою жертву, а потом читают ей начальные строчки каких-нибудь старых стихов. Если жертва сумеет их закончить, поэт ее пощадит. Но этих стихов, конечно, никто не знает.
Я оттолкнулся и поехал прочь. Я ей не верил. Она смеялась надо мной. Не может поэт рисковать провалом, теряя время на то, чтобы спрашивать у жертвы стихи.
— Куда ты? — крикнула она, не успел я проехать и десяти ярдов.
— Предупредить Соли об этом безумце!
— Не уходи от меня! Пожалуйста!
— До свидания, мама.
Тогда она прокричала мне вслед:
Не ждал я Смерти, но она
Любезно дождалась меня.
Теперь на башне мы втроем:
Она, Бессмертие и я.
— Вот эти стихи — на случай, если он и тебя спросит.
Я пригнулся, помахал ей и покатил по льду, делая глубокие вдохи и выдохи. Я не собирался позволять убийце, мастеру слель-мима, безумцу обездвижить меня. Я намеревался сам загнать его в угол.
22
ПАРАДОКС ХАНУМАНА-ОРЛАНДО
Быть полностью живым значит быть
в полном сознании.
Быть в полном сознании значит бояться.
Бояться значит умереть.
Поговорка воинов-поэтов
Я мчался на восток по ночным улицам, срезав угол через середину Квартала Пришельцев. Поэт сильно меня опередил, но он не мог знать Город так, как я. Надеялся я также, что он не сможет так же долго и быстро бежать на коньках без отдыха. Приглушенные краски больших и малых ледянок как бы перетекали одна в другую: красная сменялась оранжевой, пурпурная зеленой. Красивые дома на чрезвычайно узкой улице Нейропевцов, с балконами и кружевными каменными карнизами, были унизаны сосульками. Падающая с них капель застывала внизу ледяными бугорками и вулканчиками. Опасаясь споткнуться, я свернул на улицу Миазмов. Здесь лед был поровнее, зато имелись опасности другого рода. Из полуоткрытых дверей мнемонических логовищ исходили мириады запахов. Пахло кипящей смолой, ароматическими маслами, новой шерстью и многим другим, в том числе и наркотиками. Я вспомнил, как бежал по этой улице в день пилотских состязаний. Не верилось, что с тех пор прошло целых три года. Я прямо-таки видел Соли, плавно катящегося в пятидесяти ярдах передо мной, слышал постукивание его длинных блестящих беговых коньков. Я проехал мимо какого-то притона, в дверях которого стояли две проститутки с яркокрасными накрашенными губами. От них пахло алкоголем. Они стояли, держась за руки, около светящегося шара, где переливалась разными цветами плазма.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161
— Что сделал с тобой воин-поэт, мама?
— Не смей отвечать вопросом на вопрос! Почему ты такой непослушный? Я думала, что давным-давно научила тебя слушаться.
Мне не понравился оборот, который приняла наша беседа, а еще больше не понравилось, как мать произнесла слово «слушаться». Это было гадкое слово, а в ее устах оно приобрело и вовсе ужасный смысл. Воины-поэты славились тем, что вселяли в свои жертвы абсолютное послушание. Какой же яд ввел Давуд в ее мозг? Генотоксины, которые хорошо сочетаются с ее хромосомами и постепенно меняют самые глубокие ее программы? Или слель-вирус, пожирающий ее мозг и мало-помалу заменяющий его запрограммированными нейросхемами? Послушными нейросхемами? Возможно, ее мозг слельмимирован? Мать смотрела на темный круг катка, а я прикидывал, в какой степени ее воля уже заменена волей воина-поэта.
— Этот поэт очень опасен, — сказал я. — Он убьет тебя как муху, если захочет.
— Все мы смертны.
— Он убьет твою душу.
— Я не боюсь умереть.
— Я всегда думал, что ты боишься, мама.
— Нет, не боюсь. Разве мы, принимая смерть как должное, не освобождаемся от страха? И разве свободному человеку не все доступно? Нет, я не боюсь.
Я смахнул лед с усов.
— Мне кажется, это слова поэта, а не твои.
Она потуже затянула капюшон и заговорила медленно и мерно, как будто объясняла послушнику теорию круга. При всем ее спокойствии я различал в ее голосе ритм новых программ. Подбор слов, произношение некоторых звуков (она слишком выделяла согласные, образующиеся при пресечении потока воздуха языком), рубленая краткость фраз и мыслей — все было таким же, как обычно, и всетаки немного другим. Я читал ее, но не мог сказать, откуда взялись эти новые программы — просто из идей и верований Давуда или он все-таки мимировал ее мозг. Я вздрогнул, когда она сказала:
— Ты думаешь, Давуд мной манипулирует? Ничего подобного — это я манипулирую им. Он думает, что нашел способ постепенно подчинить себе мои программы — называй это слель-мимом или как тебе угодно. Это он так думает, заметь. Но откуда у него эта мысль? От меня — это я ему внушила. Это самый тонкий вид манипуляций — уж я-то благодаря своей матери знаю толк в этом искусстве.
Что же все-таки сделал Давуд — переписал ее программы или переделал жесткий диск? Я дрожал при мысли об этом.
— Быть может, акашики смогли бы тебе помочь, — сказал я.
— Не думаю.
— Давай я отведу тебя к ним — только скажи мне, как тебя найти.
— Разве твои друзья не сказали тебе, что я беру уроки у воинов-поэтов?
— Скажи тогда, где найти твоего поэта.
— Зачем моему сыну может понадобиться воин-поэт?
— Может быть, я хочу его предупредить, что им манипулируют. — На самом деле я хотел захватить его врасплох до того, как он мимирует мозг моей матери — если он, конечно, до сих пор еще этого не сделал. Я хотел его убить.
— Суть моих манипуляций такова, что информация о том, что им манипулируют, только заставит его поверить, будто он сможет манипулировать моими манипуляциями, заставив меня поверить, будто я манипулирую им. Это довольно сложно — впрочем, поступай как знаешь. — Она с улыбкой кивнула и повернулась к свету. Ее тень вытянулась, как черное копье, и снова укоротилась на блестящем льду. — Тобой-то никто не манипулирует.
— Бог ты мой!
— Разве я учила тебя божиться?
— Где он, этот поэт?
— Разве я сторож господину моему?
— Где он, мама?
— Сам скажи, раз так хорошо читаешь меня.
— Ты послала его убить Соли.
— Соли, — повторила она и закрыла глаза, наконец-то убедившись, что я действительно ее читаю.
— Почему он согласился убить по твоей просьбе?
— Не даром, конечно. Воинам-поэтам нужны приверженцы, вот я и примкнула к ним, а взамен Давуд…
— Когда? О Боже, мама — теперь уже поздно, так?
— Как же я ненавижу Соли!
— Мама!
— Не ищи воина-поэта — неровен час, найдешь.
— Я убью его.
— Нет, Мэллори, не уходи. Пусть он сделает свое дело. Зачем тебе нужно спасать Соли? В это самое время поэт, наверно, уже поднимается к нему на башню. Или избавляется от его охраны. Или спрашивает у Соли стихи.
Я топнул коньком об лед, пытаясь вернуть кровообращение своим окоченевшим ногам.
— Какие стихи?
— Такова традиция воинов-поэтов. Они обездвиживают свою жертву, а потом читают ей начальные строчки каких-нибудь старых стихов. Если жертва сумеет их закончить, поэт ее пощадит. Но этих стихов, конечно, никто не знает.
Я оттолкнулся и поехал прочь. Я ей не верил. Она смеялась надо мной. Не может поэт рисковать провалом, теряя время на то, чтобы спрашивать у жертвы стихи.
— Куда ты? — крикнула она, не успел я проехать и десяти ярдов.
— Предупредить Соли об этом безумце!
— Не уходи от меня! Пожалуйста!
— До свидания, мама.
Тогда она прокричала мне вслед:
Не ждал я Смерти, но она
Любезно дождалась меня.
Теперь на башне мы втроем:
Она, Бессмертие и я.
— Вот эти стихи — на случай, если он и тебя спросит.
Я пригнулся, помахал ей и покатил по льду, делая глубокие вдохи и выдохи. Я не собирался позволять убийце, мастеру слель-мима, безумцу обездвижить меня. Я намеревался сам загнать его в угол.
22
ПАРАДОКС ХАНУМАНА-ОРЛАНДО
Быть полностью живым значит быть
в полном сознании.
Быть в полном сознании значит бояться.
Бояться значит умереть.
Поговорка воинов-поэтов
Я мчался на восток по ночным улицам, срезав угол через середину Квартала Пришельцев. Поэт сильно меня опередил, но он не мог знать Город так, как я. Надеялся я также, что он не сможет так же долго и быстро бежать на коньках без отдыха. Приглушенные краски больших и малых ледянок как бы перетекали одна в другую: красная сменялась оранжевой, пурпурная зеленой. Красивые дома на чрезвычайно узкой улице Нейропевцов, с балконами и кружевными каменными карнизами, были унизаны сосульками. Падающая с них капель застывала внизу ледяными бугорками и вулканчиками. Опасаясь споткнуться, я свернул на улицу Миазмов. Здесь лед был поровнее, зато имелись опасности другого рода. Из полуоткрытых дверей мнемонических логовищ исходили мириады запахов. Пахло кипящей смолой, ароматическими маслами, новой шерстью и многим другим, в том числе и наркотиками. Я вспомнил, как бежал по этой улице в день пилотских состязаний. Не верилось, что с тех пор прошло целых три года. Я прямо-таки видел Соли, плавно катящегося в пятидесяти ярдах передо мной, слышал постукивание его длинных блестящих беговых коньков. Я проехал мимо какого-то притона, в дверях которого стояли две проститутки с яркокрасными накрашенными губами. От них пахло алкоголем. Они стояли, держась за руки, около светящегося шара, где переливалась разными цветами плазма.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161