— Все, что он сознает — это боль.
С лестницы донесся шум, похожий на лязг металла о камень — как видно, Хранитель Времени послал в башню своих роботов.
— Все будет хорошо. Соли… роботы тебя освободят.
— Больно, — ответил он. — Больно.
Лязг стал громче — по обсидиановым ступенькам топало много ног. Похоже было, что целая армия роботов поднимается по лестнице. Поэт, как видно, покорился судьбе, но его покорность скрашивалась иронией.
— Ничего. Главное, что Соли скоро полегчает, — сказал я, и тут в приемную ввалились два огромных красных полицейских робота. Не останавливаясь, они прошли дальше, к нам. Два других робота шли за ними, еще двое замыкали шествие. На панели управления у них был выгравирован контур песочных часов. Этих роботов Хранителя Времени называли «длинной рукой Главного Горолога», и использовались они в тех редких случаях, когда в Городе требовалось навести порядок.
— Я взял в плен воина-поэта, — сказал я им. — Он пытался убить Главного Пилота.
Я ждал, что они скажут что-нибудь — даже, как это ни глупо, поздравят меня или сообщат, что Хранитель Времени благодарен мне за столь своевременное вмешательство. Но они действовали молча, и единственными звуками были скрип и лязг. Один робот схватил своими холодными пальцами меня, другой поднял поэта и бросил его в подставленные захваты третьего. Тот сжал свои клешни и замер в режиме ожидания. Два других сканировали помещение. Я боролся, но это было бесполезно. Я вкратце рассказал роботам, что здесь произошло, но это было все равно что объяснять основы шахматной игры радиоприемнику — они меня просто не слушали.
— Вы что, не можете отличить пилота от поэта-убийцы? — крикнул я.
Давуд, с лица которого не сходила улыбка, засмеялся.
— Это же роботы. Прости их за то, что они делают.
Роботы потащили нас прочь. Я злился на Хранителя за то, что он не присутствует здесь лично. Мне не терпелось пожаловаться ему на действия его роботов и рассказать, как я спас Соли от пыток и смерти. Я лупил робота кулаком, обдирая костяшки, я вырывался и ругался, а Соли все это время кричал:
— Мне больно, больно, больно, больно!
23
ПЛУТОНИЕВАЯ ПРУЖИНА
Добрый христианин должен остерегаться математиков так же, как и всех лжепророков. Есть опасность, что математики уже заключили договор с дьяволом, дабы затемнить дух человеческий и обречь человека на муки ада.
Блаженный Августин
Почему человек ищет какой-то справедливости в откровенно несправедливой вселенной? Неужели мы настолько мелки и тщеславны, что не можем смотреть в неприкрытое лицо случая, не моля его улыбнуться нам только за то, что мы ведем себя хорошо и правильно? Если искать справедливости нас действительно побуждает тщеславие, то Хранитель Времени — самый тщеславный из людей. Он, как я уже говорил, знаменит своими приговорами. Не сомневаюсь, что когданибудь скульпторы снабдят его бюст надписью «Хорти Справедливый» — он вполне заслужил этот титул. Узнав о покушении на Соли, сей мрачный старец вынес самое мудрое из своих суждений. Его роботы притащили Давуда и меня в подвал его башни и заперли там в одинаковых смежных камерах. Камера представляла собой кубическое каменное помещение, каждая сторона которого насчитывала сто один дюйм. (В последней фаланге моего мизинца ровно дюйм длины, и я от нечего делать занялся измерением своей камеры.) Пол в ней выложен холодными плитами, а потолок, насколько я мог рассмотреть, состоит из цельного куска черного камня. Нас втолкнули внутрь и задвинули за нами двери. Меня поглотил мрак — абсолютный мрак. Я просунул пальцы в щель между косяком и дверью — без всякой пользы. Дверь, вырубленную из сплошной глыбы камня, сдвинуть было нельзя.
Я бросил вызов Хранителю Времени, и за это он обвинил меня в покушении на Соли — такой логический вывод напрашивался сам собой. Его роботы наверняка информировали его, что я взял в плен воина-поэта. Что же он сделает — отправит меня к акашикам, чтобы я смог доказать свою невиновность? Сомнительно. Самые разные вопросы осаждали меня во мраке камеры. Где моя мать? Где Соли? Неужели он поверил, что я тоже состоял в заговоре, имевшем целью его устранение? Мог поверить, если наркотик поэта повредил его разум. Рассказал ли Хранитель всем, что я пытался убить Соли, или никому не сказал? Может быть, Бардо и другие мои друзья в этот самый момент пришли к нему с просьбой о моем освобождении? Но как это возможно, если они не знают, где я? И еще: если Хранитель хочет моей смерти, почему я до сих пор жив?
Мы с поэтом ожидали решения Хранителя, разговаривая друг с другом. Под потолком проходил узкий воздуховод, соединяющий наши камеры. Я обнаружил, что, подпрыгнув и подтянувшись к нему на руках, можно говорить нормально, без крика. Но я мог висеть так всего несколько минут — потом руки немели и приходилось спрыгивать. Мы читали друг другу стихи, забавлялись каламбурами и спорили о том немногом, на что у наших двух орденов были общие взгляды. Я в этих спорах почти всегда проигрывал. Воины-поэты, должен сознаться, очень ловко играют словами — ловчее даже, чем неологики или семантологи. Давуд говорил вроде бы ясно, но слушать его надо было очень внимательно, иначе смысл ускользал, как живая верткая рыба из намыленных рук. Однажды я упомянул о невероятной странности того, что воины-поэты и Твердь имеют одинаковую привычку спрашивать у своих жертв стихи, и Давуд на это ответил:
— Ах да, Калинда Цветочная. Она всегда… интересовалась воинами-поэтами.
— Калинда?
— Так мы называем эту богиню.
— Агатангиты ее тоже так называют. Но почему Цветочная?
— Потому что ее считают женщиной, а женщины всегда ассоциируются с цветами. Кто знает, откуда они берутся, имена?
— И ты говоришь, она знает о вас, поэтах?
— Конечно. Когда-то мой орден пытался выращивать и поэтесс, но это закончилось катастрофически. Калинда — Твердь — положила этому конец.
— Вот не думал, что боги интересуются людскими делами.
— Много ты знаешь о богах, пилот.
— "Мы для богов то же, что мухи для мальчишек, — процитировал я. — Они убивают нас ради забавы".
— Как же, как же. Шекспир. Превосходно.
— Боги есть боги и делают, что им вздумается.
— Ты так думаешь?
Я вспомнил о своем путешествии на Агатанге и выдохнул, держась за край трубы:
— Боги делают и переделывают нас по своему подобию.
— Вот тут ты как раз и ошибаешься, — прогремел мне в ухо его голос.
— Не знал, что поэты так хорошо разбираются в эсхатологии.
— Откуда в тебе столько сарказма, пилот?
— А почему вы, поэты, всегда отвечаете вопросом на вопрос?
— Разве ты задал мне вопрос?
Так мы препирались, наверное, несколько суток — в полной темноте о времени судить трудно, — а потом поэт умолк и не отвечал мне, когда я его звал, что я проделывал каждые несколько часов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161
С лестницы донесся шум, похожий на лязг металла о камень — как видно, Хранитель Времени послал в башню своих роботов.
— Все будет хорошо. Соли… роботы тебя освободят.
— Больно, — ответил он. — Больно.
Лязг стал громче — по обсидиановым ступенькам топало много ног. Похоже было, что целая армия роботов поднимается по лестнице. Поэт, как видно, покорился судьбе, но его покорность скрашивалась иронией.
— Ничего. Главное, что Соли скоро полегчает, — сказал я, и тут в приемную ввалились два огромных красных полицейских робота. Не останавливаясь, они прошли дальше, к нам. Два других робота шли за ними, еще двое замыкали шествие. На панели управления у них был выгравирован контур песочных часов. Этих роботов Хранителя Времени называли «длинной рукой Главного Горолога», и использовались они в тех редких случаях, когда в Городе требовалось навести порядок.
— Я взял в плен воина-поэта, — сказал я им. — Он пытался убить Главного Пилота.
Я ждал, что они скажут что-нибудь — даже, как это ни глупо, поздравят меня или сообщат, что Хранитель Времени благодарен мне за столь своевременное вмешательство. Но они действовали молча, и единственными звуками были скрип и лязг. Один робот схватил своими холодными пальцами меня, другой поднял поэта и бросил его в подставленные захваты третьего. Тот сжал свои клешни и замер в режиме ожидания. Два других сканировали помещение. Я боролся, но это было бесполезно. Я вкратце рассказал роботам, что здесь произошло, но это было все равно что объяснять основы шахматной игры радиоприемнику — они меня просто не слушали.
— Вы что, не можете отличить пилота от поэта-убийцы? — крикнул я.
Давуд, с лица которого не сходила улыбка, засмеялся.
— Это же роботы. Прости их за то, что они делают.
Роботы потащили нас прочь. Я злился на Хранителя за то, что он не присутствует здесь лично. Мне не терпелось пожаловаться ему на действия его роботов и рассказать, как я спас Соли от пыток и смерти. Я лупил робота кулаком, обдирая костяшки, я вырывался и ругался, а Соли все это время кричал:
— Мне больно, больно, больно, больно!
23
ПЛУТОНИЕВАЯ ПРУЖИНА
Добрый христианин должен остерегаться математиков так же, как и всех лжепророков. Есть опасность, что математики уже заключили договор с дьяволом, дабы затемнить дух человеческий и обречь человека на муки ада.
Блаженный Августин
Почему человек ищет какой-то справедливости в откровенно несправедливой вселенной? Неужели мы настолько мелки и тщеславны, что не можем смотреть в неприкрытое лицо случая, не моля его улыбнуться нам только за то, что мы ведем себя хорошо и правильно? Если искать справедливости нас действительно побуждает тщеславие, то Хранитель Времени — самый тщеславный из людей. Он, как я уже говорил, знаменит своими приговорами. Не сомневаюсь, что когданибудь скульпторы снабдят его бюст надписью «Хорти Справедливый» — он вполне заслужил этот титул. Узнав о покушении на Соли, сей мрачный старец вынес самое мудрое из своих суждений. Его роботы притащили Давуда и меня в подвал его башни и заперли там в одинаковых смежных камерах. Камера представляла собой кубическое каменное помещение, каждая сторона которого насчитывала сто один дюйм. (В последней фаланге моего мизинца ровно дюйм длины, и я от нечего делать занялся измерением своей камеры.) Пол в ней выложен холодными плитами, а потолок, насколько я мог рассмотреть, состоит из цельного куска черного камня. Нас втолкнули внутрь и задвинули за нами двери. Меня поглотил мрак — абсолютный мрак. Я просунул пальцы в щель между косяком и дверью — без всякой пользы. Дверь, вырубленную из сплошной глыбы камня, сдвинуть было нельзя.
Я бросил вызов Хранителю Времени, и за это он обвинил меня в покушении на Соли — такой логический вывод напрашивался сам собой. Его роботы наверняка информировали его, что я взял в плен воина-поэта. Что же он сделает — отправит меня к акашикам, чтобы я смог доказать свою невиновность? Сомнительно. Самые разные вопросы осаждали меня во мраке камеры. Где моя мать? Где Соли? Неужели он поверил, что я тоже состоял в заговоре, имевшем целью его устранение? Мог поверить, если наркотик поэта повредил его разум. Рассказал ли Хранитель всем, что я пытался убить Соли, или никому не сказал? Может быть, Бардо и другие мои друзья в этот самый момент пришли к нему с просьбой о моем освобождении? Но как это возможно, если они не знают, где я? И еще: если Хранитель хочет моей смерти, почему я до сих пор жив?
Мы с поэтом ожидали решения Хранителя, разговаривая друг с другом. Под потолком проходил узкий воздуховод, соединяющий наши камеры. Я обнаружил, что, подпрыгнув и подтянувшись к нему на руках, можно говорить нормально, без крика. Но я мог висеть так всего несколько минут — потом руки немели и приходилось спрыгивать. Мы читали друг другу стихи, забавлялись каламбурами и спорили о том немногом, на что у наших двух орденов были общие взгляды. Я в этих спорах почти всегда проигрывал. Воины-поэты, должен сознаться, очень ловко играют словами — ловчее даже, чем неологики или семантологи. Давуд говорил вроде бы ясно, но слушать его надо было очень внимательно, иначе смысл ускользал, как живая верткая рыба из намыленных рук. Однажды я упомянул о невероятной странности того, что воины-поэты и Твердь имеют одинаковую привычку спрашивать у своих жертв стихи, и Давуд на это ответил:
— Ах да, Калинда Цветочная. Она всегда… интересовалась воинами-поэтами.
— Калинда?
— Так мы называем эту богиню.
— Агатангиты ее тоже так называют. Но почему Цветочная?
— Потому что ее считают женщиной, а женщины всегда ассоциируются с цветами. Кто знает, откуда они берутся, имена?
— И ты говоришь, она знает о вас, поэтах?
— Конечно. Когда-то мой орден пытался выращивать и поэтесс, но это закончилось катастрофически. Калинда — Твердь — положила этому конец.
— Вот не думал, что боги интересуются людскими делами.
— Много ты знаешь о богах, пилот.
— "Мы для богов то же, что мухи для мальчишек, — процитировал я. — Они убивают нас ради забавы".
— Как же, как же. Шекспир. Превосходно.
— Боги есть боги и делают, что им вздумается.
— Ты так думаешь?
Я вспомнил о своем путешествии на Агатанге и выдохнул, держась за край трубы:
— Боги делают и переделывают нас по своему подобию.
— Вот тут ты как раз и ошибаешься, — прогремел мне в ухо его голос.
— Не знал, что поэты так хорошо разбираются в эсхатологии.
— Откуда в тебе столько сарказма, пилот?
— А почему вы, поэты, всегда отвечаете вопросом на вопрос?
— Разве ты задал мне вопрос?
Так мы препирались, наверное, несколько суток — в полной темноте о времени судить трудно, — а потом поэт умолк и не отвечал мне, когда я его звал, что я проделывал каждые несколько часов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161