их убивали инопланетяне и такие же люди, как они, они попадали в метеоритные потоки, сгорали в обманчивой тени голубых гигантов и замерзали в пустыне глубокого космоса. Я понял тогда, что, несмотря на мои же дурацкие слова о славной смерти среди звезд, мне не нужна слава и отчаянно не хочется умирать.
Бургос покинул нас, и мать сказала Жюстине:
— Ты поговоришь с Соли, правда? Я знаю, меня он ненавидит — но за что ему ненавидеть Мэллори?
Я топнул ботинком об пол. Жюстина разгладила пальцем бровь и сказала:
— С ним так трудно теперь. Это последнее путешествие чуть не убило его — как внутри, так и снаружи. Я, конечно же, поговорю с ним. Буду говорить, пока язык не отвалится, как всегда, но боюсь, он просто уставится на меня своим сумрачным взором и скажет что-нибудь вроде: «Если жизнь имеет смысл, откуда нам знать, суждено нам найти его или нет?» Или: «Пилоту лучше умирать молодым, пока зловременье не убило то, что он любит». Когда он такой, говорить с ним по-настоящему невозможно. Он, может быть, считает, что поступает благородно, взяв с Мэллори клятву погибнуть геройски, а может, правда верит, что Мэллори добьется успеха, и хочет им гордиться — я не знаю, что у него на уме, когда он вот так весь в себе, но поговорить поговорю, Мойра, не сомневайся.
Я не питал особой надежды на то, что Жюстине удастся поговорить с ним. Когда-то Хранитель Времени, позволив им пожениться, предупредил их: «Зловременье победить нельзя». И оказался прав. Считается, что именно разница в возрасте убивает любовь, но я думаю, это не всегда правда. Любовь убивает не только возраст, но и самосознание. С каждой прожитой нами секундой мы все больше становимся собой. Если такая вещь, как судьба, действительно есть, она состоит именно в этом: наше внешнее "я" ищет и пробуждает в себе истинное "я", несмотря на ужас и боль этого процесса — а ужас и боль присутствуют всегда — и на цену, которую приходится за это платить. Соли, повинуясь своему сокровенному желанию, вернулся из центра галактики, охваченный стремлением постичь смысл жизни и смерти, а Жюстина те же самые годы провела, наслаждаясь радостями жизни: вкусной едой, прогулками над морем в сумерки (а если верить молве, и любовью), упражняясь при этом в прыжках и выписывая восьмерки.
— Я не хочу, чтобы Жюстина с ним говорила, — заявил я. Мать тронула мою щеку рукой, как делала в детстве, когда я температурил, и сказала:
— Не дури.
Мои однокашники-пилоты во главе с невероятно длинным и тощим Зондервалем просочились сквозь толпу специалистов, как черное облако, и окружили нас. Ли Тош, Елена Чарбо, Ричардесс — я считаю их лучшими пилотами, когда-либо выходившими из стен Ресы. Мой старый друг Делора ви Тови поздоровалась с моей матерью, теребя свои белокурые косы. Зондерваль, происходящий из семьи эталонов с Сольскена, вытянулся во весь свой восьмифутовый рост и сказал:
— Вот что я хочу тебе сообщить, Мэллори. Весь наш колледж гордится тобой. Тем, что ты не побоялся Главного Пилота — извините, Жюстина, я не хотел вас обидеть, — и твоей клятвой. Мы все понимаем, какое для этого требуется мужество, и желаем тебе успеха в твоем путешествии.
Я улыбнулся, потому что мы с Зондервалем всегда были самыми заядлыми в Ресе соперниками. Он вместе с Делорой, Ли Тошем (и Бардо, когда тому приходила охота) был самым способным из моих соучеников. Хитрости при этом ему было не занимать, и я почувствовал в его хвалебной речи немалую долю упрека. Думаю, он не верил, что это отвага побудила меня произнести подобную клятву, и понимал, что я пал жертвой собственной запальчивости. Впрочем, он казался весьма довольным, думая, вероятно, что из такого путешествия я уже не вернусь. Хотя эталоны с Сольскена всегда испытывают потребность быть довольными собой, потому и сделали себя особями такого немыслимого роста. Зондерваль и остальные, извинившись, оставили нас, и мать сказала:
— Мэллори всегда был популярен — если не у мастеров, так у своих товарищей.
Я кашлянул, уставившись в белые треугольники пола. Пение стало громче, я узнал один из героико-романтических мадригалов Такеко, и меня охватило отчаяние пополам с ложной отвагой. В полном смятении, колеблясь между бравадой и трусливой надеждой, что Соли освободит меня от клятвы, я сказал, повысив голос:
— Мама, я дал клятву по доброй воле, и для меня не имеет значения, что Жюстина скажет Соли.
— Не дури, — повторила она. — Я не позволю тебе убить себя.
— Ты хочешь, чтобы я себя обесчестил?
— Лучше бесчестье — что бы ни означало это слово, — чем смерть.
— Нет, — сказал я, — лучше смерть, чем бесчестье. — Но я сам не верил в то, что говорил, и в глубине души был готов предпочесть бесчестье смерти.
Мать пробормотала что-то себе под нос — у нее была такая привычка.
— Уж лучше бы Соли умер, — послышалось мне. — Тогда тебе не грозили бы ни смерть, ни бесчестье.
— Что ты сказала?
— Так, ничего.
Она посмотрела через мое плечо и нахмурилась. Я обернулся и увидел идущего к нам Соли, высокого и мрачного в своем облегающем черном наряде. За руку он вел красивую безглазую женщину-скраера, и меня на миг поразил этот контраст черного и белого. Черные волосы скраера ниспадали атласным покрывалом на ее белое платье, густые черные брови выделялись на белом лбу. Она двигалась медленно, с преувеличенной осторожностью, словно мраморная статуя, внезапно — и против воли — оживленная. Я почти не обратил внимания на ее тяжелые груди с большими темными сосками, хорошо видными под тонким шелком, — меня притягивало ее лицо: длинный орлиный нос, полные красные губы и прежде всего гладкие впадины на месте глаз.
— Катарина! — вскрикнула внезапно Жюстина. — Дорогая моя девочка! Как же мы долго не виделись! — Она обняла женщину в белом платье, вытерла глаза тыльной стороной перчатки и сказала: — Мэллори, познакомься со своей кузиной, дамой Катариной Рингесс Соли.
Я поздоровался, и Катарина повернула ко мне голову.
— Мэллори. Наконец-то.
В моей жизни бывали моменты, когда время останавливалось и мне казалось, будто я переживаю какое-то полузабытое (но чрезвычайно важное) событие заново. Иногда зимние крики талло или запах мокрых водорослей возвращают меня в ту ясную ночь, когда я стоял один на пустынном ветреном берегу Штарнбергерзее, мечтая покорить звезды; иногда меня переносит в другое место и время оранжевая ледянка или яркая зелень глиссады; иногда бывает достаточно косых лучей солнца или дуновения студеного морского ветра. Эти моменты, как бы таинственны и чудесны они ни были, чреваты скрытым смыслом и страхом. Скраеры — провидящие будущее и связь времен — учат нас, что «теперь», «тогда» и «потом» едины. Для них, наверное, мечты и воспоминания — всего лишь две стороны одной загадки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161
Бургос покинул нас, и мать сказала Жюстине:
— Ты поговоришь с Соли, правда? Я знаю, меня он ненавидит — но за что ему ненавидеть Мэллори?
Я топнул ботинком об пол. Жюстина разгладила пальцем бровь и сказала:
— С ним так трудно теперь. Это последнее путешествие чуть не убило его — как внутри, так и снаружи. Я, конечно же, поговорю с ним. Буду говорить, пока язык не отвалится, как всегда, но боюсь, он просто уставится на меня своим сумрачным взором и скажет что-нибудь вроде: «Если жизнь имеет смысл, откуда нам знать, суждено нам найти его или нет?» Или: «Пилоту лучше умирать молодым, пока зловременье не убило то, что он любит». Когда он такой, говорить с ним по-настоящему невозможно. Он, может быть, считает, что поступает благородно, взяв с Мэллори клятву погибнуть геройски, а может, правда верит, что Мэллори добьется успеха, и хочет им гордиться — я не знаю, что у него на уме, когда он вот так весь в себе, но поговорить поговорю, Мойра, не сомневайся.
Я не питал особой надежды на то, что Жюстине удастся поговорить с ним. Когда-то Хранитель Времени, позволив им пожениться, предупредил их: «Зловременье победить нельзя». И оказался прав. Считается, что именно разница в возрасте убивает любовь, но я думаю, это не всегда правда. Любовь убивает не только возраст, но и самосознание. С каждой прожитой нами секундой мы все больше становимся собой. Если такая вещь, как судьба, действительно есть, она состоит именно в этом: наше внешнее "я" ищет и пробуждает в себе истинное "я", несмотря на ужас и боль этого процесса — а ужас и боль присутствуют всегда — и на цену, которую приходится за это платить. Соли, повинуясь своему сокровенному желанию, вернулся из центра галактики, охваченный стремлением постичь смысл жизни и смерти, а Жюстина те же самые годы провела, наслаждаясь радостями жизни: вкусной едой, прогулками над морем в сумерки (а если верить молве, и любовью), упражняясь при этом в прыжках и выписывая восьмерки.
— Я не хочу, чтобы Жюстина с ним говорила, — заявил я. Мать тронула мою щеку рукой, как делала в детстве, когда я температурил, и сказала:
— Не дури.
Мои однокашники-пилоты во главе с невероятно длинным и тощим Зондервалем просочились сквозь толпу специалистов, как черное облако, и окружили нас. Ли Тош, Елена Чарбо, Ричардесс — я считаю их лучшими пилотами, когда-либо выходившими из стен Ресы. Мой старый друг Делора ви Тови поздоровалась с моей матерью, теребя свои белокурые косы. Зондерваль, происходящий из семьи эталонов с Сольскена, вытянулся во весь свой восьмифутовый рост и сказал:
— Вот что я хочу тебе сообщить, Мэллори. Весь наш колледж гордится тобой. Тем, что ты не побоялся Главного Пилота — извините, Жюстина, я не хотел вас обидеть, — и твоей клятвой. Мы все понимаем, какое для этого требуется мужество, и желаем тебе успеха в твоем путешествии.
Я улыбнулся, потому что мы с Зондервалем всегда были самыми заядлыми в Ресе соперниками. Он вместе с Делорой, Ли Тошем (и Бардо, когда тому приходила охота) был самым способным из моих соучеников. Хитрости при этом ему было не занимать, и я почувствовал в его хвалебной речи немалую долю упрека. Думаю, он не верил, что это отвага побудила меня произнести подобную клятву, и понимал, что я пал жертвой собственной запальчивости. Впрочем, он казался весьма довольным, думая, вероятно, что из такого путешествия я уже не вернусь. Хотя эталоны с Сольскена всегда испытывают потребность быть довольными собой, потому и сделали себя особями такого немыслимого роста. Зондерваль и остальные, извинившись, оставили нас, и мать сказала:
— Мэллори всегда был популярен — если не у мастеров, так у своих товарищей.
Я кашлянул, уставившись в белые треугольники пола. Пение стало громче, я узнал один из героико-романтических мадригалов Такеко, и меня охватило отчаяние пополам с ложной отвагой. В полном смятении, колеблясь между бравадой и трусливой надеждой, что Соли освободит меня от клятвы, я сказал, повысив голос:
— Мама, я дал клятву по доброй воле, и для меня не имеет значения, что Жюстина скажет Соли.
— Не дури, — повторила она. — Я не позволю тебе убить себя.
— Ты хочешь, чтобы я себя обесчестил?
— Лучше бесчестье — что бы ни означало это слово, — чем смерть.
— Нет, — сказал я, — лучше смерть, чем бесчестье. — Но я сам не верил в то, что говорил, и в глубине души был готов предпочесть бесчестье смерти.
Мать пробормотала что-то себе под нос — у нее была такая привычка.
— Уж лучше бы Соли умер, — послышалось мне. — Тогда тебе не грозили бы ни смерть, ни бесчестье.
— Что ты сказала?
— Так, ничего.
Она посмотрела через мое плечо и нахмурилась. Я обернулся и увидел идущего к нам Соли, высокого и мрачного в своем облегающем черном наряде. За руку он вел красивую безглазую женщину-скраера, и меня на миг поразил этот контраст черного и белого. Черные волосы скраера ниспадали атласным покрывалом на ее белое платье, густые черные брови выделялись на белом лбу. Она двигалась медленно, с преувеличенной осторожностью, словно мраморная статуя, внезапно — и против воли — оживленная. Я почти не обратил внимания на ее тяжелые груди с большими темными сосками, хорошо видными под тонким шелком, — меня притягивало ее лицо: длинный орлиный нос, полные красные губы и прежде всего гладкие впадины на месте глаз.
— Катарина! — вскрикнула внезапно Жюстина. — Дорогая моя девочка! Как же мы долго не виделись! — Она обняла женщину в белом платье, вытерла глаза тыльной стороной перчатки и сказала: — Мэллори, познакомься со своей кузиной, дамой Катариной Рингесс Соли.
Я поздоровался, и Катарина повернула ко мне голову.
— Мэллори. Наконец-то.
В моей жизни бывали моменты, когда время останавливалось и мне казалось, будто я переживаю какое-то полузабытое (но чрезвычайно важное) событие заново. Иногда зимние крики талло или запах мокрых водорослей возвращают меня в ту ясную ночь, когда я стоял один на пустынном ветреном берегу Штарнбергерзее, мечтая покорить звезды; иногда меня переносит в другое место и время оранжевая ледянка или яркая зелень глиссады; иногда бывает достаточно косых лучей солнца или дуновения студеного морского ветра. Эти моменты, как бы таинственны и чудесны они ни были, чреваты скрытым смыслом и страхом. Скраеры — провидящие будущее и связь времен — учат нас, что «теперь», «тогда» и «потом» едины. Для них, наверное, мечты и воспоминания — всего лишь две стороны одной загадки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161