там оставалась Наташа,
здесь Диана, не терявшая бдительности, - стоило однажды не прийти но-
чевать домой, как последовало напоминание о контракте, на этот раз без
дипломатии, с криком и угрозами.
А чего, собственно, он боялся?
Он и сам не раз задавал себе этот вопрос.
Какой-то, черт побери, контракт, какое-то нелепое завещание, оформ-
ленное, однако, по всем правилам, и все эти безумные разъезды с непре-
менным возвращеньем к жене, которая уже и не жена, - с какой стати?
Какой такой властью над ним могла обладать эта маленькая женщина, ку-
пившая его волю, его настоящую и будущую жизнь? Какие уж такие угрозы
могли держать его в тупом бессильном повиновении каждый день и час?
Так он спрашивал себя постоянно и - не находил разумного ответа.
Ну хорошо, ушел из семьи, подумаешь, какое дело. Мало ли людей раз-
водятся с женами, заводят вторые семьи, производят на свет побочных
детей. Вот у такого-то, говорят, целых двое - сын и дочь, сын в Ле-
нинграде, студент консерватории. Ну и что же? Кто из нас не грешен, в
конце концов!
Пожалуйста, греши на здоровье. Только без скандала.
Скандал меняет дело. Скандал - это скандал. Ответственность, пере-
ложенная на плечи других. Письмо в инстанции, которому нельзя не дать
хода. Жалоба, на которую кто-то обязан реагировать. Письмо ставится на
контроль. Доложите о принятых мерах.
В этот раз тебе ничего не будет. Пожурят и отпустят с миром. "Ну
что ж ты, брат, - скажет куратор Василий Васильевич, - не мог с ней
договориться? Такие вещи надо решать дома. Как ее хоть зовут-то, эту
красотку? Ну, ты даешь!"
Вот и все, казалось бы. "Что там у вас в семье, Аркадий Аркадьевич?
Вы уж, пожалуйста, разберитесь. Не подводите нас".
Это - уже на "вы" - сама Екатерина Дмитриевна. Строга, говорят, в
этих вопросах. "Разберитесь". - "Хорошо, Екатерина Дмитриевна, попро-
бую".
И только-то!
Но уже на ближайшем пленуме, в сентябре, тебя под благовидным пред-
логом или вовсе без объяснений, автоматически, лишают должности, выво-
дят из игры. "Что случилось? - шепчутся коллеги. - За что его так?" А
ни за что, братцы. Без всяких формулировок. "Есть предложение освобо-
дить".
А тут как раз конгресс в Париже, вагнеровские дни в Байрейте, юби-
лей Сибелиуса в Хельсинки. И все это уже без тебя. И Отто Хагер будет
растерянно спрашивать у нового главы делегации, Отто Хагер, великий
дирижер, душа лейпцигского Гевандсхауза, - растерянно: "А где Арка-
дий?" - "Он, к сожалению, не совсем здоров". - "Надеюсь, ничего серь-
езного?"
А уж как воспрянут завистники! И чем это еще обернется, можно толь-
ко гадать.
Воображение подбрасывало варианты один страшнее другого, но всякий
раз, поразмыслив, Фаустов говорил себе: ну и что! подумаешь! велика
важность! - соразмеряя все эти ужасы с одной-единственной выгодой, ко-
торую он получал взамен, - свободой. И выходило так, что и великим От-
то Хагером, и юбилеем Сибелиуса, и еще чем-то, и чем-то еще можно
вполне пожертвовать ради простой возможности жить так, как хочется,
никого и ничего не боясь. Да и к тому же - времена менялись, прежде
суровые нравы заметно мягчели - живи сам и давай жить другим; уж и не
слышно было, чтобы парткомы возвращали мужей обманутым женам... А что
касается завещания, то его можно было запросто и аннулировать, переи-
начить, написать новое, пока ты жив, - как ему такое не пришло в голо-
ву? В общем, выходило, что и пугаться-то особенно нечего.
Но это - теоретически. Это - пока рассуждаешь, а как доходит до де-
ла...
Вот что такое страх. Казалось бы, изложены все доводы, но остается
еще самый последний: холод, проходящий по спинному хребту ни с того ни
с сего, без причин. Вы входите в темную комнату - кого и чего вы вдруг
испугались? Разбойников? Привидений? А ничего. Темноты.
Так он и жил.
В Лиховом переулке спрашивали с тревогой, почему он кашляет, давали
с собой таблетку - принять на ночь, заставляли поддеть под пиджак
шерстяной жилет (благо часть его вещей была здесь). Лежа с ним среди
дня, - а когда ж еще? - Наташа выслушивала все его признания, вопросы
и жалобы, она умела слушать и не давала советов, чаще всего просто
соглашаясь и жалея его. Кто бы мог подумать, что он, Аркадий Фаустов,
баловень и счастливчик, будет нуждаться в простой бабьей жалости -
чтобы вот так уткнуться носом ей в шею и затихнуть и чтобы она гладила
ладонью его лысую макушку: ах ты, мой бедненький... Кому это объяс-
нишь? Друзья-приятели седели, полнели, но не сдавались, особенно в
летний сезон, отправив на отдых домочадцев; приходилось что-то выдумы-
вать для них: не могу, болен, зан нят, - встречая печально-насмешливые
взгляды...
В композиторском доме на Неждановой все шло своим чередом: телефон-
ные звонки, визиты, застолья. Уж теперь-то Диана Сергеевна особенно
заботилась о лице семьи, приглашая гостей и почаще, чем раньше, и чис-
лом поболее. И достаток в доме не иссякал, а, можно сказать, приумно-
жался. Купили вторую машину, ныне уж и сама хозяйка пожелала сесть за
руль - а что, почему бы и нет? Подвернулась подходящая мебель для дома
в Гульрипши, снарядили контейнер, отправили. И все это, конечно, она,
Диана, а кто ж еще? Ее энергия, теперь еще как бы и удесятеренная. Ар-
кадий с любопытством наблюдал за этими хлопотами, иной раз посмеивал-
ся: "Умножаешь наследство!" - и она спокойно улыбалась в ответ.
8
Смех смехом, а ведь она, пожалуй, и впрямь рассчитывала на это за-
вещание, то есть ждала его смерти, а как иначе, и мысль эта, что твоей
смерти хотят и ждут и где-то тикает часовой механизм, отмеривающий
твои дни, - мысль эта, до сих пор отвлеченная, книжная, все сильнее и
уже впрямую овладевала Фаустовым, обдавая его ледяным, мистическим
ужасом. Он никогда раньше не был мнительным; помнится, они в компании
веселились по поводу друга-режиссера, имевшего привычку хвататься за
разные части тела с жалобами, что здесь, мол, у него колет, а тут бо-
лит, и как раз Аркадий уморительно копировал друга, прикладывая руку
то к грудной клетке, то к заднице. Теперь он сам иногда - не то чтоб
прикладывал руку, а все же прислушивался к своему организму, пытаясь
выследить то здесь, то там недремлющую адскую машину. Ничего не боле-
ло. Как-то однажды защемило сердце, но выяснилось, что это всего лишь
мышечная боль, простуда. Это, оказывается, легко устанавливается: таб-
летку под язык, и если не проходит, то, значит, не сердце, вот и вся
премудрость.
Но когда-то же это должно начаться? Когда?
Он стал ступать по земле осторожнее, избегая резких движений. Он и
раньше знал меру в пьянстве, говоря о себе:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17